Czytaj książkę: «Судьба и случай. Стихи из разных книг»

Из новых стихов

«Стоящий, идущий, летящий, – живу среди вас…»

 
Стоящий,
      идущий,
          летящий, – живу среди вас,
Вопросами зряшными вас в суете не тревожу.
Храню притяженье улыбок, загадочность фраз
И то, что таится под незащищенною кожей.
 
 
Я спорить не стану, что лучшей судьбы не найти:
Что кровно срослось, расплести нам уже не по силам.
Храни вас, Господь, и Святая звезда вам свети,
И ласточка вейся, и трепет пульсируй по жилам.
 

Провидцы

 
– Кто их ведёт?
Бог отвечает: – Аз.
– Тяжел ли груз?
Бог молвит: – Непомерен.
Их помыслы не все поймут из вас
Лишь потому, что путь их преждевремен.
Не каждому пройти его дано,
Не всякий жизнь готов поставить на́ кон…
 
 
Но, Боже мой, как было бы темно
Без одержимых, мыслящих инако.
 

«В зловещей, сумрачной отваге…»

Якову Гройсману

 
В зловещей, сумрачной отваге,
Слепя безжалостно глаза,
Не уронив ни капли влаги,
Сухая двигалась гроза.
 
 
И ветер рвал и резал кроны,
И стёкла сыпались, визжа.
Я каждого раската грома
Ждала, сжимаясь и дрожа.
 
 
И знала: близок миг бессилья,
Когда, набушевавшись всласть,
Безвольные уронит крылья
Пролившаяся ливнем страсть.
 
 
И ночь затихнет облегчённо,
Ступая по следам грозы.
И утром на листке точёном
Качнётся капелька росы.
 

«…И поймана строчка…»

 
…И поймана строчка, и остановилось мгновенье,
Вот-вот и задышит готовое стихотворенье.
 
 
Но странная рифма вопьётся в строку, как зубило,
И перевернёт всё, что прежде задумано было.
 
 
За нею рванутся по-новому мысли и строки.
Бог знает, откуда и кем нам даются уроки.
 
 
Так в жизни: идёшь по везучей своей, не везучей,
Пока не наткнёшься, пока не споткнёшься о случай.
 
 
И перевернёт он судьбу твою, перелопатит.
А к счастью ли это – понять целой жизни не хватит.
 

«Ищу в стихах ушедшего пророка…»

 
Ищу в стихах ушедшего пророка —
Какую весть мне шлёт издалека: «Лови!».
Какой бы ни была остатняя дорога,
Пусть будет не длинней рассудка и любви.
 
 
И новый день взойдёт, зарёй окрасив алой
Всё то, что мне дарил, сгорая и слепя.
Но вовремя уйти – увы, не так уж мало,
Не пережив строки, не пережив себя.
 

«За окнами сентябрь…»

 
За окнами сентябрь безветренный и тихий,
С небесной синевой и золотом ветвей.
Мечтательно парит паук на паутине,
И медлит на тропе отшельник-муравей.
 
 
Так этот день щемящ, как будто он последний.
Так безнадёжно клён свою роняет медь,
Что легче жизнь продлить, забыв о смерти бредни,
Чем позабыть, что жизнь всегда идёт сквозь смерть.
 
 
Не верьте, что всему конец положит иней,
Печальтесь не о том, что гаснет день в тиши.
Пока парит паук на тонкой паутине
И грезит муравей о юной муравьине,
Ничто не омрачит бессмертия души.
 

«В час, когда так сладко спится…»

 
В час, когда так сладко спится,
Когда миром правит ночь,
Ты летишь счастливой птицей,
Космоса меньшая дочь.
 
 
Никого не задевая,
Ничего не вороша,
Безымянная, живая,
Бестелесная душа.
 
 
Утром в плен вернувшись снова,
Не отбрасывая тень,
Будешь бредить ночью новой
Весь несносно длинный день.
 
 
Ночь откликнется нежданно,
И летя за ней вдогон,
Все твои дневные раны
Смоет сон.
 

«Я знаю, мне назначено с рожденья…»

Евгению Сидорову

 
Я знаю, мне назначено с рожденья
То, что всю жизнь несу в крови своей:
Невидимой, охранной, лёгкой тенью
Присутствовать в судьбе моих друзей.
 
 
Беру всё то, что их гнетёт и душит,
Вздыхаю, что не всё подвластно мне.
И не тревожу понапрасну души —
Им без того непросто на земле
 

«Ветер. Солнце. Бревенчатый плот…»

 
Ветер. Солнце. Бревенчатый плот
Крепок так, что на суше не сдвинуть.
По теченью семейство плывёт,
Опасаясь свой плот опрокинуть.
 
 
Впрочем, дети, отбившись от рук,
Так и рвутся к сверкающим брызгам,
Берега оглашая вокруг
Несмолкаемым смехом и визгом.
 
 
Тихо плещется в брёвна волна.
И мне видится, как ненароком
Вся картина запечатлена
Пролетающей ласточки оком.
 

«Октябрь. Опавших листьев ворох…»

 
Октябрь. Опавших листьев ворох.
Скрип под ногами желудей.
Из леса залетевший ворон
Косится мрачно на людей.
 
 
Враждебен городу и гневен
Иссиня чёрный блеск зрачков.
Но храбро всходит месяц в небе
В разрыве лёгких облаков.
 
 
И мне таинственно и странно
Идти рассеянно под ним
И знать, что надо мной охранно
Его развёрнут полунимб.
 
 
Но я замру, застыну, струшу,
Когда два грозные крыла
Вот-вот мою подхватят душу,
Пред тем как их поглотит мгла.
 
 
И холод пробежит волною,
И в небе вычертив зеро,
Вдруг упадёт передо мною
Иссиня-чёрное перо.
 
 
…Миг этот пролетит, как не́ был,
И вновь очнётся надо мной,
Полу-улыбкой тронув небо,
Всё тот же месяц золотой.
 

«Я становлюсь непримиримой…»

 
Я становлюсь непримиримой
К своим ошибкам и грехам.
Всё, что летело прежде мимо,
Сегодня вяжет по рукам.
 
 
И я с покорностью рабыни
Влачу бесценный этот сор —
Всё то, что так недавно было,
Что ненавистно и любимо,
И не забыто до сих пор.
 
 
И сердце до опасной дрожи
Сжимая обручем тугим,
К себе иду тем злей и строже,
Чем милосерднее – к другим.
 

«Иду по картине, подаренной вами…»

 
Иду по картине, подаренной вами,
Где жар от светила исходит кругами,
Где медно-зелёные высятся скалы,
Где даже дорога от зноя устала, —
И вижу отчётливо из-под ладони
Усталого странника в ветхом хитоне.
Легка его поступь. Он держится прямо.
Дорога обрезана белою рамой.
И верно, за этой чертой, наконец,
Заветную истину сыщет мудрец.
 
 
Тогда, облекаясь реальности правом,
Расстанусь и я с этим солнцем кровавым,
Уставлюсь в окно – на дома, наугад,
И долго невидящим будет мой взгляд.
Змеёй заскользит к горизонту дорога.
Пройти бы по ней, не спеша,
                     хоть немного,
Свести с бесконечностью малый свой путь.
 
 
И не торопиться за раму шагнуть.
 

«Вот и осень. Запотели стёкла…»

 
Вот и осень. Запотели стёкла.
Ливни отшумели, стихнул зной.
И к утру дорога не просохла
От колючей мороси ночной.
 
 
Солнце словно нехотя восходит,
День осенний медленен и пуст.
Слышно, как рождается в природе
Отдалённых заморозков хруст.
 
 
Но уже, как будто манны с неба,
Жду забытой радости земной,
Предвкушая ликованье снега,
Тронутого узкою лыжнёй.
 
 
Лыжную ощупываю обувь,
Вроде бы добротную на вид,
И меня свечение сугробов
Голубыми искрами слепит.
 

«И вновь, взрезая лёд зубцом конька…»

 
И вновь, взрезая лёд зубцом конька,
Она идёт на риттбергер и аксель
И опадает легче лепестка,
Не отступая от своих же максим.
 
 
Так жизнь за кругом круг её влечёт,
Напоминая жёстко ей по праву
Паденьями оплаченный полёт,
Страданьями оплаченную славу.
 
 
И вновь она по яркому лучу
Взметнётся ввысь – и стадион не дышит.
А слава уже гладит по плечу
Ту, что пока овации не слышит.
 
 
Ту, что пока внимательно тиха, —
Ей будущее кажется пробелом,
Пугая пуще смертного греха
Несовладаньем с непослушным телом.
 
 
Откуда знать ей, что в её крови
Уже горят по Божьему расчету
И робкое желание любви,
И вольное бесстрашие полёта.
 

«Не помню ни год и ни адрес…»

Артемию

 
Не помню ни год и ни адрес,
Но вижу всё чаще одно:
Как хрупкого мальчика абрис
Впечатан в ночное окно.
 
 
Я чувствую, лоб его стынет,
И зябко ногам на полу.
Вот-вот он ладошку подымет
Её распластав по стеклу.
 
 
И я ему взглядом отвечу
И так же ладонь подниму.
И жестом охранным помечу
Фигурку его и судьбу.
 
 
Он вырастет,
                неузнаваем,
И свой разожжёт он огонь.
Но мы до сих пор поднимаем
Навстречу друг другу ладонь.
 

«Этот дом растерял принадлежности быта…»

 
Этот дом растерял принадлежности быта,
Утверждённого некогда чётко и властно.
Даже стены его безнадёжно разбиты
В нарастающих приступах старческой астмы.
 
 
И ночами, когда я лежу в его чреве,
Обострённо внимая неслыханным скрипам,
Он внезапно уходит в шальное кочевье,
Отрываясь от почвы со скрежетом скрытым.
 
 
И влекомый в дорогу сиянием лунным,
Звездопадом и неудержимым, и вещим,
Он на шабаш летит вдохновенно и юно,
И гремят его ставни, и крыша трепещет.
 
 
И верхушки деревьев царапают жёстко
Его стёкла, когда опускает он крылья.
 
 
Я под утро сметаю с подушки извёстку —
И совок наполняется звёздною пылью.
 

«Как в землю падает зерно…»

 
Как в землю падает зерно,
Чтоб возместить Земле потери,
Как ливень градом бьёт в окно
И как сквозняк срывает двери,
 
 
Так догмы скучные круша,
Скрывая отголосок боли,
Освобождённая душа
Ликует, вырвавшись на волю.
 
 
И нету для неё границ,
И нету для неё запретов.
Летит и обгоняет птиц,
Мечась меж тем и этим светом.
 

Ночёвка на Кабо да Рока

Самая западная точка Европы. Португалия

 
Берег пах свежей рыбой и тиной,
Соль впитала его полоса.
В старом доме дыханье камина
Мне теплом полыхнуло в глаза.
 
 
И оставив на время раздоры,
Вслед за мной незаметно вошли
Виноградари, конквистадоры,
Словно выросшие из-под земли.
 
 
Дух скитанья ворвался в жилище,
Загремели, хрипя, голоса,
И огню была брошена пища —
Тёмный брус корабельного днища
И сухая до треска лоза.
 
 
И локтями был стол отутюжен.
А потом, будоража гостей
И вино проливая из кружек,
Полночь грянула – время чертей.
 
 
И тогда по хлопку парусины,
Словно знак получила извне,
В дикий танец пошла чертовщина,
Подступая всё ближе ко мне.
 
 
…У остывшего за ночь камина
Ни такое примстится во сне.
 

«Утро вспыхнуло яркой полоскою…»

 
Утро вспыхнуло яркой полоскою,
Дотянувшись ко мне напрямик,
И дворы разбудил лиссабонские
Петушиный отчаянный крик.
 
 
И когда я пошла неуверенно
Вглубь струящихся улиц, меня
Поджидало иудино дерево,
Тихо каждым соцветьем звеня.
 
 
Не обидами и не угрозами,
Но натруженным говором пчёл
Был озвучен его бледно-розовый,
Медоносный его ореол.
 
 
И тогда, поравнявшись, спросила я:
– Кто тебя на расплату обрёк?
Как с иудиной славой постылою
На земле отбываешь ты срок?
 
 
Или всё ж вопреки обстоятельствам,
Красоты от людей не тая,
Торжествует над злом и предательством
Вечно юная крона твоя? —
 
 
Я ушла от него опечаленной,
Как от жертвы чужого греха.
Но с тех пор всё я слышу отчаянный,
Несмолкаемый крик петуха.
 

«Ах, какие врываются в город с Дуная ветра…»

Эве Колларовой

 
Ах, какие врываются в город с Дуная ветра,
Как снуют озорно меж коленей мелькающих женщин!
И скрипичная в звон колокольный восходит игра,
И бормочет, застыв на ходу, городской сумасшедший.
 
 
Я сегодня прощаюсь с сухой братиславской листвой,
Потому что октябрь подступает и справа и слева.
Оставляю тебе запах солнечной осени – твой
Запах жизни, мой Ангел, моя златовласая Эва.
 
 
Кто вместил в себя воздух предгорий, воды и надежд,
Тот летит над землёй – на земле для таких тесновато.
И летят за тобой золотые раскрылья одежд —
Одеяние тех, кто родился по крови крылатым.
 
 
Я гадать не берусь: ты пророчица или дитя,
Ты играешь с огнём, собирая вокруг огнеходцев,
Всё, чего б ни коснулась ты даже случайно, шутя, —
Оживает, волшебствует, дивною музыкой вьётся.
 
 
Этот шарм у словачек – божественный дар.
И мне жаль
Тех, кто жизнь проживёт и не сможет к нему прикоснуться.
Я его принимаю, как будто хрустальный Грааль, —
Не разбить, удержать, обернуться и снова вернуться.
 

«Улетают слова. Осыпается с веток миндаль…»

 
Улетают слова. Осыпается с веток миндаль,
И шуршат под ногами засохшие травы.
Я живу на земле. Здесь моя поднебесная даль.
Здесь страдают поэты,
                          что мало им выпало славы.
Здесь читают стихи,
                     и над каждым свой Ангел трубит.
Здесь разлито вино и судьба превращается в участь.
Я хранительница ваших тайн, ваших бед и обид.
Я сестра ваших жён
                     и случайных полночных попутчиц.
Я люблю вас.
               В вас так перемешаны нежность и зло,
Как свиваются змеи
               свистящей февральской метели.
Что бы нас породнило, когда бы ни то ремесло —
Колдовское, неженское, древнее.
Нету тяжеле.
 

«Нет, не в тиши библиотек…»

 
За не поставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая…
 

Марина Цветаева

 
Нет, не в тиши библиотек,
Не в шумной суете вокзала
Припоминаю тех, кому
Я нужных слов недосказала.
 
 
Я накрываю стол для них.
Ты, время, от меня не застишь
Всех тех, ушедших и живых,
Пред кем душа и сердце – настежь.
 
 
А тех, кого не назвала,
С особой нежностью приму я,
Приткнувшись на углу стола,
Седьмого не забыв, седьмую.
 
 
И взглядом каждого коснусь,
И поимённо обозначу
Тех, с кем и плачу, и смеюсь,
С кем над собой смеюсь и плачу.
 

Одна любовь
2012

«А вы, серебряного века…»

 
А вы, серебряного века,
Такие разные певцы,
Чьих строк серебряное эхо
Сквозь пограничные столбцы
Летело, по сердцам рассеясь.
И так захватывало дух,
И восклицалось: «Ходасевич!»,
«ИвАнов!» – выдыхалось вслух.
 
 
На что и как вы жили-были,
Какие боли, беды, были
Вмещались в ваши зеркала?
И родина или чужбина —
Кто бил точней из-за угла?
 
 
Вы все по тропке леденелой
Теперь ушли за горизонт —
Бесстрастный Блок,
Безумный Белый
И шляпой машущий Бальмонт.
 
 
И я черчу, сосредоточась,
Над Временем незримый мост
Среди великих одиночеств
К ночному блеску ваших звёзд.
 

Гроза в Братиславе

 
Послушай: под кровом чердачным
Свет лампы ходил ходуном,
И ливень выплясывал смачно,
По жести стуча каблуком.
 
 
В каком-то безумном экстазе
Рвал ветер полночную мглу,
И души князей Эстерхази
Роптали, столпившись в углу.
 
 
Я спутала век. Одиноко
Мне было в храмине чужой,
И сломанный зонт однобоко
Топорщился рядом со мной.
 
 
Не мог он сдержать эту силу,
Угрюмо ущербность тая, —
Такой же, как я – однокрылый,
И лишний такой же, как я.
 

Снежинка

Галине Нерпиной

 
Обжигаясь, тая, умирая,
Бабочкой, стремящейся в огонь,
От любви и нежности сгорая,
Упадёшь ты на мою ладонь.
 
 
О восьмиконечная, резная,
Хрупкая, почти что неземная,
Падчерица вечной мерзлоты,
Как сбежать от стаи ты решилась,
Невесомой, как тебе кружилось,
Как тебе срывалось с высоты?
 
 
Сколько от дождя до снегопада
Странствовала ты, моя отрада,
Капелька, хрусталинка, душа?
Как смогла в перерожденье вечном
Сердце от распада уберечь ты,
Воздухом разреженным дыша?
 
 
Где ещё меж тем и этим светом
От земли взлетающие летом
И к земле летящие зимой
Вдруг сойдутся в точке изначальной
Два пути несхожих и случайных,
Два летящих встречно – твой и мой?
 
 
Яркой вспышкой, нестерпимой болью
Расставанье мне проколет грудь.
…Я боюсь пошевелить ладонью,
Чтобы эту близость не спугнуть.
 

«В сумерках утренних на подмосковном шоссе…»

 
В сумерках утренних на подмосковном шоссе
Там, где сугробы застыли, синея и горбясь,
Жду, замерзая, когда по моей полосе
В гору поднимется медленно сонный автобус.
 
 
Вот он покажется, тусклые пяля глаза,
Шумно вздохнёт и замедлит свой бег по привычке.
Возле меня остановят его тормоза.
Лязгнув и кашлянув, он заспешит к электричке.
 
 
Я отогреюсь среди полушубков и шуб,
Куревом и чесноком надышусь до тошно́ты.
Уши заложит мотора усталого шум,
Однообразно заспорит с кондукторшей кто-то.
 
 
Вечная книга зачитана будет до дыр.
Сумерки эти едва ли в ней главное смыли:
Как не реален и призрачен утренний мир,
Как не реален и призрачен ты в этом мире.
 
 
Хрупок ледок, по которому жизнь моя вновь
Утром легко к твоему устремляется взгляду…
Жалостью я называла когда-то любовь.
Нежностью – надо.