Czytaj książkę: «Непобедимая буря»
Милый Дмитрий!
Ты спрашиваешь мнения моего насчёт поступления в Московский университет. Что до меня, то я не могу быть с тобою солидарен. Сам я получал образование дома. Ты знаешь: все эти экзамены, обязательства ежедневных посещений, – это всё угнетает меня. Да и общество я не люблю. Если же тебе претит именоваться недорослем, я препятствий чинить не собираюсь и отговаривать не стану. Но если, как пишешь ты, какая-то там соседка сказала, что так правильно, то здесь я, как старший брат твой, взываю к личному твоему влечению. Твоя жизнь – твоя воля. Только твоя. Ни семья той, с кем ты намерен обручиться, ни кто иной – законы на скрижалях не писали.
Обнимаю крепко.
Василий Шешурский.
Иннсбрук. Июль, 1815 год.
Глава 1
Действительный студент, выпущенный из Московского университета, перечитывал письмо в дорожной карете. Прыгающий почерк брата с небольшими, приземистыми буквами пропечатался на обратной стороне листа. Бумага от времени засалилась до прозрачности – три года носил Дмитрий это письмо в кармане.
Солнечным апрельским утром 1818-го года он возвращался домой, в родовое имение. Английский романтизм тогда уже распылялся по Европе. Байрон в Венеции писал «Дон Жуана», первый денди Джордж Браммел трудился в Париже над «Историей костюма». Между тем лондонская общественность четыре месяца зачитывалась историей доктора Франкенштейна – романом ужасов какого-то неизвестного автора, а умные критики давили угасающего Джона Китса.
По Европе распылялся английский романтизм. И там по сей день жил брат.
Двухколейная дорога тонула в сочной еже, ракитовые ветки всею гущей кланялись коням. Уезжал Дмитрий парой – возвращался тройкой. Смешанным лесом заросло старое кладбище. Он снял чёрную шляпу, перекрестился: у того большого тополя торчали из-за оградки два гранитных креста. Могилы родителей – ухаживал ли за ними кто?
И вот лесное щебетание жаворонков пронзилось пением петуха. Деревня! В зелени одичалых яблонь сверкнула серая крыша. Старый двухэтажный дом. Тесовый. Деревянное крыльцо, резные наличники с капельками застывшей смолы. Невесёлые окна – будто ослепшие глаза. Жива ли нянюшка Февронья? Жив ли дядька Асинкрит?
***
За раскрытыми ставнями кухонного оконца собиралась зацветать груша. Там жужжал шмель. А внутри шаркали старческие шаги.
Топнули кони двенадцатью копытами на подъездной дорожке у крыльца – кто в лес кто по дрова. Фыркнули. Незапертые двери отворились настежь – впустили весеннюю зарю в забытый дом. И через порог влетел стройный юноша в надвинутом на лоб цилиндре. Огляделся. Улыбнулся. Ухоженные зубы его сияли.
– Митенька! Голубчик! Мальчик мой! Родимый! – из темноты выбежала Февронья и кинулась к нему на шею. Белый платок съехал с седого затылка, обнажил две стянутые верёвками косы.
– Нянюшка! Милая!
Как давно не звенел здесь этот радостный тенор! Дмитрий, наконец-то, снял шляпу и показал синевато-дымчатые весёлые глаза под тонкими чёрными бровями, затенёнными к внутренним уголкам.
– Окреп-то как! – Февронья морщинистыми руками погладила его прямые плечи, потрепала сборки рукавов коричневого фрака. – А кудри-то какие!..
Тронула его волнистые пряди, прикрывающие уши. Надо лбом его тёмно-русые волосы лежали мягким валиком.
– Да что же, Митенька, щёчки-то у тебя как провалились?
– Ну, не век же младенцем на каше сидеть, – скрипнул сзади старческий голос.
– Асинкрит! – Дмитрий подлетел к сухонькому старичку. – Ну, иди я тебя обниму!
Февронья отчего-то насупилась. Расцеловать-то как следует своего дитятку так и не успела.
– Как наш дом? Как моя комната? – Дмитрий взбежал по лестнице и растворил двери своей спальни. В верхних покоях пахло сыростью. Свечи там не жгли, да и никто не заходил туда с тех пор, как он отправился учиться в Москву.
Оба старика едва поспевали за ним, ахая и всхлипывая от радости.
– Ты уж не серчай, Митюша, что пыльно так, – оправдывалась Февронья. – Не знали, что нынче приедешь…
– Всё как раньше, – он сладко вздохнул, оглядывая тёмные обои, потолок с лепниной, канделябры с чёрными огарками свечей. В углу – белая изразцовая печь. Узкая кровать-кушетка вдоль стены с турецкими подушками. Низкий строгий шкаф с книгами за стеклом: «Дефиниции» Папиниана и рядом – его же два тома «О прелюбодеянии», не читанные ни разу (Дмитрий улыбнулся). Библиотека будущего студента отделения нравственных и политических наук.
Он отодвинул жёлтую коленкоровую штору. Чихнул. Сбежал от окна к туалетному столику, где стоял громоздкий гранёный флакон с высохшими духами. Сел на немецкий стул с острыми ножками.
Скрипнуло. Треснуло. Ой-ой…
Дмитрий стукнулся локтем об пол. Повернул серьёзные глаза на нянюшку.
– Хм… В родном доме и падать сладко, – он расхохотался.
Заулыбалась и старушка. Коль Митенька смеётся, чего же ещё-то полагается?
– Починим. Барин, Дмитрий Александрыч, – заахал Асинкрит. – А вы с дороги-то проголодались небось. А? Февронья?..
***
Дворовые бородатые мужики в холщовых рубахах тащили через прихожую дорожный ящик за лязгающие кольца. С кухни пахло кислой капустой, бульоном и тестом. Пять девок с длинными косами, в чистых лаптях, с тряпками и вениками в руках, друг за дружкой вышагивали из гостиной, и все улыбались – будто со смотра невест. До чего ж красавец барин! (Чего греха таить?) Солнце лилось сквозь красные портьеры, как церковное вино. Круглый стол в гостиной уж накрыли белой скатертью, зелёный молочник с греческими дриадами поставили. Дмитрий беседовал с нянюшкой и щипал свежий домашний хлеб, пока варились щи. Она подпирала щеку морщинистой рукой – любовалась.
– Василий не приезжал?
– Нет… Всё по своим Европам ездит… Ты пей молочко-то!
– Ну, а что она?
– Кто, Митенька?
– Мария, – произнёс он благоговейным шёпотом. И губы надул: мол, могла бы старушка и догадаться.
– Ах, Марья-то Ильинична… Ждёт тебя! Замуж не выдали, не бойся. Бабушке-то еёной ты всегда нравился.
Ресницы у него встрепенулись. Глаза оживились, как у котёнка на бантик.
– Спрашивать-то, конечно, не спрашивает. Ясное дело: им, барышням-то, не положено. Бывает вижу их в церкви. Красавица выросла, тебе под стать! – Февронья многозначительно посмотрела на Дмитрия. Он заулыбался:
– Завтра же поеду к ним. Просить её руки… Нет – пожалуй, сегодня же!
Глава 2
В ночь с воскресенья Святых жён-мироносиц Дмитрий не спал дотемна – всё читал в гостиной «Московские ведомости». За низкими окнами шумел ливень, капли дребезжали по стеклу. «Из Вязьмы, апреля 4: третьяго дня в 8 часов пополудни были вы свидетелями необычайнаго здесь в настоящее время явления. Сильная молния с превеликими громовыми ударами, многократно повторенными, при дожде и граде, продолжалась около часа; а на другой день выпал снег…»
Сквозь красную занавеску замигало – бабахнуло! Поёжился Дмитрий, подтянул к ключице воротник зелёного турецкого халата – дедова трофейного. Вздрогнула и Февронья на скамейке в углу – только успела задремать: «Ой, Господи, помилуй!»
– Кто-то стучит, – Дмитрий поднял голову от газеты.
– Да нет, голубчик, это гром гремит, вот тебе и почудилось.
– Февроньюшка, посмотри!
«И чего далось? Неужто кто в такую непогодь явится?» – она протрусила коридором к дубовой лестнице. Со страху свечу взять забыла.
– Чего, старая, упырей что ли испугалась?
– Ой-ёй-ёй!
Это Асинкрит в чёрном кафтане в темноте притаился.
– Чёрт ты эдакий! – Февронья схватилась за перила, чуть не упала.
Шаркнула лаптем по ступени. Нащупала ногой нижнюю. Снова небо взорвалось так, что задрожало крыльцо. Она остановилась, вжалась в стену под загашенным светильником. И, как продолжение грома – четыре раза поколотил дверной молоток.
Февронья подкралась к двери и взялась за железный затвор. Открыла. От ливня зашумело в ушах. Грохнуло, замигало, три вспышки просветили дождливую пелену… На крыльце стояла высокая чёрная фигура в плаще и шляпе. «Свят-свят-свят!» – старушка отступила. Силуэт двинулся на неё.
– Февронья, что ты? Не узнаёшь меня? – произнёс спокойный глухой голос.
Опять замигало! Зажмуриться? Да уж поздно, увидела… Не дьявол это! Большие тёмные глаза, густые женственные ресницы, задумчивый глубокий взгляд. Благородный узкий нос с длинной переносицей.
– Го-осподи поми-илуй… Васенька!.. Голубчик!.. До смерти перепугалась я…
Он снял и встряхнул мокрую шляпу. Короткие чёрные волосы над его высоким лбом и на висках закручивались беспорядочными кольцами.
– Что же ты, не обнимешь меня? – рука в серой перчатке протянулась к старой нянюшке. Февронья боком приблизилась, дала себя обнять. И ткнулась носом в его мокрую пелерину.
Проплакалась. Отпустило.
– Пойдём, голубчик! Пойдём в гостиную! Митенька не спит ещё. Он ведь тоже приехал! Ох, промок ведь нáсквозь! Сними плащик-то. Асинкрит камин затопит…
***
– Василий! – Дмитрий отшвырнул «Московские ведомости», кинулся на брата. – Мой Василий! Брат мой! Отойдите все! Дайте обнять!
Повис у Василия на шее – похлопал по плечам – стиснул ему руку и потащил к столу.
– Иди, иди сюда! Садись. Рассказывай! Как ты? Надолго ли вернулся? Васи-илий мой! – он снова оторвался от стула, потрепал брата по щеке; подбежал к старинному деревянному буфету, достал графин с наливкой и принялся разливать по двум гранёным стаканам. – Не смотри косо, Февронья! Большие уж!
Василий молча улыбался растянутыми, мягко очерченными губами, одинаковыми по ширине – что верхняя, что нижняя. Февронья смотрела на него и утирала слёзы концом платка. «Большие…» Под носом и на подбородке щетинка чернеет («где ночи коротал, пока до нашей-то глуши добирался из заграницы?»). Мальчиком уже не назвать. Бакенбарды вырастил кудрявые…
Вздохнула. Встала:
– Пойду я. Васенька, комнатку тебе приготовлю.
Никем не замечаемый Асинкрит пихнул последнее полено в камин. Разогнул скрипучие колени:
– Не разнимешь ты их нынче, Февронья. Ей-Богу… Оне и мальцами-то ни разу не подрались.
– А ведь разные, – старушка потянулась к его уху.
– Ого-о. Дмитрий-то Александрыч шалун был, а как пригрозить – слушался. А старший не-ет… Тот всё молчит-молчит…
– Такой и остался, – Февронья тихо, по-бабулиному, засмеялась. – В лес, говорит, уйду жить. Помнишь?
– А гроза-то – кончилась аль нет? Вроде боле не сверкает.
***
Чуть свет – влетел Дмитрий в длинной ночной рубахе к Василию в спальню. Запрыгнул на кровать. Как в детстве, бывало, со свежей выдумкой. Изголовье взбрыкнулось, как балетмейстер на четырёх ногах.
– Ну, что? На охоту?
Василий проморгался (сладко-свежо спалось после дороги да после грозы):
– Не поеду. Не для того дарована нам живая природа, чтоб мы зайцев убивали забавы ради.
– Что ж… Тогда – гулять? В рощу!
– Пешком.
– Согласен! – Дмитрий соскочил в жёлтые вышитые мюли с гарцующей кровати.
Вышли одетые на крыльцо. В чёрных цилиндрах с изогнутыми полями. Девки дворовые собрались тут же: кланялись, взгляды барские ловили. Не один барин – два! Да один другого краше! К первому-то уж успели привыкнуть. А второй: серый фрак из тяжёлого шёлка, белый жилет пике, – так, поди, в Европах только и одеваются.
Захарьинские девки шешурских давно просветили, что бывает, если барину-красавцу на глаза почаще попадаться… Ой, дурёхи! На исповеди даже батюшка не научил бы, что принесёшь в подоле – замуж не выйдешь, так век и просидишь в любовницах. А про грех-то все знают. Так ведь то ж – барин!..
Синеватые перистые облака поминали ночной дождь на северном горизонте. За гребнем елового леса краснела заря, и от косого восточного света блестела перламутром молодая трава.
Роща переполнялась птичьим многогласием, вдали куковала кукушка. Дмитрий, в приталенном коричневом фраке, подсвистывал соловью. Его артуазская гончая то исчезала в доннике и лопухах, то возвращалась к ноге хозяина.
– Когда ты успел завести собаку? – поинтересовался Василий.
– А, это соседка… Она большая любительница… вот и порекомендовала… подарила, вернее. Словом – ей весьма хотелось, чтобы я имел собаку.., – Дмитрий улыбнулся и посмотрел на верхушки берёз. – Я тебе вчера рассказать не успел… Нельзя, нельзя, Ремус, ко мне! (Собака зарычала: учуяла мышь в траве).
– Ты женишься? – Василий сдвинул восточно-чёрные брови.
– А что ты об этом думаешь?
– «Легче умереть за женщину, чем жить с нею».
– Это, кажется, лорд Байрон сказал? – Дмитрий вскинул голову. – И ты с ним согласен! Но почему? Ведь только любовь к женщине делает мужчину мужчиной!
– Кроме влечения, мой дорогой, должна быть ещё совесть. И рассудок, – Василий обнял брата за плечо.
Четыре года тому назад оставался в имении Дмитрий мальчишка мальчишкой на попечении покойного ныне деда. И вот уж говорит, что он мужчина. И влюблён.
– Да у тебя-то что было? Там, в твоей Европе.
Что было?..
Альпы, замки, монастыри. Рейн, романтизм. Разочарование…
– Против любви я ничего не имею… однако, – вздохнул Василий. – Помнишь ли ты… Помнишь, я писал тебе из Швейцарии о моих отношениях с одной француженкой – Аделин?
– Ну! Осенью пятнадцатого года это, кажется, было. Ты ведь был в неё влюблён?
– Увлечён… Покуда не узнал о ней одну ужасную вещь…
– Какую?
– Она была замужем.
– О-о-о! – Дмитрий тормознул каблуком на мягком бархате полевицы.
– Муж её преспокойно жил себе в Лионе, занимался делами. А Аделин преспокойно путешествовала по Европе одна. С подругами – такими же, как она…
– Какими?
– Я писал тебе, как мы познакомились? Однажды на балу в Женеве Аделин подошла ко мне и сказала: «Мне так понравился танец с вами. Не хотите ли прогуляться на лодке по озеру?»
– Вот так… сама, прямо, и сказала?
– А что? Супруг её прекрасно был осведомлён о её дружбе с другими мужчинами. И даже одобрял её похождения.
– Не может быть.., – Дмитрий облизнул губы сухим языком.
– Там это обыкновенно. Понимаешь, Дмитрий? Обыкновенно! Носить рога – и не называться рогоносцем! А знаешь, почему? Они стремятся к равенству женщин и мужчин. Их женщины могут иметь приятелей любого полу!
– Я тебя понимаю. Понимаю теперь. Но ты… ты просто не знаешь русских женщин! Русские – не такие!..
– Русские – другая крайность. Они слишком запуганы. Домостроем, матерями, наставницами. И скучны.
– А ты хочешь верную бунтарку?
– Никого я уже не хочу, – Василий улыбнулся. – А ты умён стал! Учёный…
– Ты всенепременно должен познакомиться с моей невестой! – просиял Дмитрий. – Она тебе понравится. Ты помнишь, в Высокове дом стоял?
– Ну, помню. Пустой. Туда не ездил никто.
– Им какая-то статская советница Земнева владела. Так вот! Ты уже не застал… Под Крещенье как раз в начале пятнадцатого года имение это продали, и хозяйка новая приехала: Агриппина Ивановна Дарова. С дочерью и тремя внучками. Она вдова. Супруг у неё был сердечник страшный, рано скончался. А дочь её – матушка моей Марии, с нею живёт.
– Тоже вдова?
– Нет! Она супруга генерал-майора армейского. Но его служить заслали куда-то в Бессарабию, а она за ним с дочками не поехала. Говорят, не ахти он благочестив…
– Странное семейство…
– Ну что ты! У них дружная семья. Агриппина Ивановна очень религиозна. Очень!
– Хм… И твою религиозную гранд-тёщу не пугает выдавать внучку замуж за будущего прокурора?
– Нет. Ну, а что? Выше помощника секретаря в уездном суде мне пока не взлететь. Через три года я стану только письмоводителем. А они мзды не берут. Главное ведь греха не попускать. А до прокурора я могу и не дослужиться, да у меня и желания нет. Да и.., – Дмитрий куснул нижнюю губу, – да и Агриппина Ивановна до того уж не доживёт… Не смейся! Василий! Прекрати! Я ничего ужасного не сказал!
– Просто страсть как непривычно слышать такое от тебя… Испорченный ты мой братец!
– Это жизнь! Мы все когда-то сойдём в могилу и оставим наследство… Бог с тобою! Я нынче вечером собираюсь к ним. Поедем вместе? Должна же моя невеста познакомиться с моим братом.
– Разумеется.
Глава 3
Прошло пять лет с той поры, как Василий последний раз приходил сюда. Как садился на траву, прислонясь спиной к стволу липы, наедине с любимым романом Новалиса «Гейнрих фон Офтердинген». Почему-то воображалось, что именно здесь он найдёт свой голубой цветок. Кремовый дом-дворец эпохи барокко с длинными окнами, заросший терновником и бузиной, таился за шпалерой ветвей диких яблонь… Теперь он напоминал череп юноши, который раньше щеголял с шиллеровской шевелюрой – и вдруг остригся налысо, оголив уши-балконы по боковым фасадам.
– Смотри, какой у них сад! – Дмитрий указывал на красные тюльпаны, рассаженные и восьмёрками, и хороводом. От передних углов дома колоннами расходились дубки: одинаковые, как солдатики, обрезанные по хозяйскому вкусу. Подъездную дорожку разводил полукружиями фонтан – уменьшенная копия петергофской «Фаворитки».
– Ну? Не хуже, чем в Европе? – ворковал Дмитрий. – Или ты станешь говорить, что там, мол, нет крепостного права?..
– Оставим это, – вздохнул Василий. – Честно – вопросы крепостного права и прочих прав в России мне совершенно не интересны.
Перед парадным крыльцом в кустах бордового барбариса грозила весами единственная статуя – Фемиды.
– Они богаты? – просто так спросил Василий.
– Не богаче нас. За Марией дают семнадцать тысяч рублей и пару деревень в Подмосковье.
«К чему эта мишура?» Василий вздохнул, шагнул на белую ступеньку крыльца – и отворились две антично-дубовые двери. На пороге показалось голубое платье-колокол с высокой талией.
– А я вас ещё у ворот заприметила, – полная дама в пышном чепце на седых кудрях протянула руку Дмитрию. Он наклонился поцеловать, но успел толкнуть брата под бок: за плечом хозяйки улыбалась девушка – тёмная блондинка с поднятыми в высокий узел локонами. Не дурна: короткие прямые брови; голубые, с опущенными внешними уголками, глаза, затуманенные дымчатыми ресницами; маленький носик с узкими ноздрями и мягко раздвоённым кончиком. Женщины с такими чертами, а особенно с таким наивным взглядом, долго не стареют. Платье с длинным рукавом в белую с сиреневым клетку, хоть и старое по моде, а шло к её холодному румянцу.
– Вы нынче с приятелем? – спросила хозяйка глубоким низким голосом, годным для учебного наставничества.
– О, нет, – Дмитрий оглянулся опьянёнными глазами. – Это – брат мой. Василий Александрович Шешурский.
– Старший?
– Старший.
Агриппина Ивановна подала Василию руку. Он пожал. Всего лишь. И поклонился.
За бабушкиной спиной наигравшись сиреневым бантиком на манжете невесты, Дмитрий со всеми приличиями предложил ей локоть и повёл в дом. Хозяйка широкой рукой в золотых кольцах указала Василию на вестибюль, в вестибюле – на лестницу.
Вот так, стало быть, выглядела гостиная в этом таинственном «замке»… Стены, обитые малиновым штофом, впитали амбре с начала прошлого века. В воздухе здесь попахивало дамскими духами, белилами и даже пудрой. Чуть природой несло от букета нарциссов в пузатой вазе на столе, расписанной павлинами и цветами китайской сливы. Благо, парикастыми стариками не смердело!
Дмитрий уединился с Марией у клавикорда. Брата оставил на растерзание «премудрой бабушке», будущей тёще и прочим. Впрочем… бледненькая носатая Сонечка молчала – оно и понятно: подросткам в домостроевских семьях права говорить не предоставляют. А вот старшая сестра Анна, двадцати лет от роду, словно сошла со страниц «Ночных этюдов» Гофмана. Новенькая книжка – только в прошлом году была выпущена, надо бы дать Дмитрию прочесть ради забавы. Хотя, зачем ему?..
Анна… Чернобровая красавица с мёртвыми глазами. Впору влюбиться Натаниелю1. Василий же с первого взгляда понял, что эта девушка не для него. Как понял – он объяснить бы не смог. Как не может объяснить писатель, почему одни идеи захватывают его, а другие нет. Анна просто вошла, просто села у окна с полотном в пяльцах. Девица в обществе должна же чем-то себя занимать, чтобы не пришлось задавать вопросы или, чего доброго, отвечать самой. Вот она и втыкала-тянула иголку ритмическими марионеточными движениями.
То же рядом с Василием на розовом диване старалась и её мать Прасковья Даниловна. Только делала собачьи глазки (верно, чтобы маменьке понравиться, на пятом десятке лет, – та же любила собак), тянула губы по-французски и говорила тихо и нараспев:
– А вы, Василий Александрович, кто?
– Я?..
– Брат ваш – выпускник Императорского Московского университета, будущий губернский секретарь и владелец имения. А вы – кто?
– А я никто.
Агриппина Ивановна посмотрела на него из-под нависших век. Просто посмотрела. А что?
В русских семьях любят хвастаться. Пока талдычили что-то про гувернантку, что Софья уж три года как без неё живёт, а музыке её обучает крепостной, которого отправляли куда-то за образованием, Василий думал. Всенепременно заставят одну из девиц для него сыграть. Интересно, что у них в ходу? Клавикорды? Гитара?
Не угадал. Арфа! Сонечка, закусив кончик языка, задевала струны большими руками – в сереньком платье, сама вся серая: жёлтые волосы жидкие, прилизанные. Но старалась! Нота за нотой. Закончила. Потупила бесцветные глаза. Пожалуй, стоило порадовать ребёнка рукоплесканиями.
К ужину подали щи с яйцами вкрутую, огромную щуку вполстола, телятину, запечённую со шпинатом. Василий, усаженный напротив Агриппины Ивановны, надломил хлеб на блюдце. Взгляд хозяйки прирос к его правой руке с золотой печаткой на мизинце. «На безымянном пальце кольца нет. Как и на левой руке…»
– Так вы, говорите, четыре года путешествовали, – она разбила в зелёном бульоне ком сметаны серебряной ложкой. – На что же вы жили в Европе?
– Я распродал земли – свою часть наследства.
– А как же вы намеревались существовать, когда вернётесь, не имея дохода с земли?
– Я не собирался возвращаться.
– Почему же вернулись?
– Разочаровался.
Прасковья Даниловна покачала головой вправо-влево, вправо-влево… Агриппина Ивановна повела густой бровью, держа нож в правой руке, вилку в левой:
– И что же – теперь, когда у вас ни копейки? На доходы брата рассчитываете? Или разъезжаете по гостям в поисках богатой невесты?
– Деньги у меня есть. Я не имею страсти к расточительству.
– А по вашему английскому платью – так и не ска-ажешь, – пропела Прасковья Даниловна.
– Одежда не всё говорит о человеке, – и правой рукой с печаткой на мизинце Василий разрезал филей на кусочки – и поменял нож на вилку. Как привык в обществе английских литераторов.
Агриппина Ивановна перестала жевать. Наблюдала.
– В этом я с вами согласна, – она промокнула полные губы салфеткой. – Судить по одной наружности немудро.
– По мне, так судить и вовсе не мудро.
– Вот и не судите! – она ткнула пальцем через стол. – Это грех!
– Василий – как наш папенька покойный, – улыбнулся Дмитрий. – Тот тоже лишних растрат не любил.
– Но накопительство – это грех! – ахнула Агриппина Ивановна.
– На скопленные деньги отец построил часовню при въезде в наши земли с большой дороги, – Василий выстрелил в неё тёмными, как пушечные ядра, глазами.
– Ну и что? Всё равно – это грех стяжательства. О том у Апостола Павла говорится.
***
Братья поднялись в коляску, уселись на чёрное бархатное сиденье. Вечерний воздух посвежел. Солнце рисовалось за берёзовой рощей красным чётким кругом, тускло-огненная заря оттеняла силуэты облаков.
– Федот, откинь верх! – приказал Василий кучеру.
– Не пошёл бы дождь, – Дмитрий поднял ресницы к небу. Почти как поэт.
– Пусть.
Без крыши запахло распылённой влагой и заснувшими тюльпанами.
Скрипнули оглобли.
Над чёрными цилиндрами проплыла арка усадебных ворот.
– Ну, как тебе моя Мария? – цветущий маком Дмитрий заглянул в меланхоличное лицо брата.
– Мария красива. Но уж слишком послушна. Как её маменька. Впрочем…
– Это плохо?
– Для тебя, может быть, и неплохо… Смотря кого она будет слушаться. Я б сказал тебе, братец, – Василий пожал ему руку, – если ты так любишь свою Марию, лучше тебе жить с нею подальше отсюда!
– Почему?
– Додумайся сам. Говорить не буду. «Судить – это грех!»
– Уф-ф… Ну, а которая из сестёр больше понравилась тебе?
– Правду сказать, мне ни одна не понравилась, – Василий глядел на закат. – Все они слишком задавлены. В старшей совершенно нет живого, а Софья ещё мала и, с виду, не вполне здорова…
– Ох! Да существует ли женщина, которая пришлась бы тебе по вкусу?
– Не существует. Уймись.
– У них через две недели бал. Поедешь?
– Бал? У них денег нет гувернантку младшей нанять – и такая роскошь.
Дмитрий хихикнул:
– Значит, есть деньги… Им Анну сосватать надобно – вот и дают балы летом, когда городской бомонд съезжается в имения. Поедешь?
– Если только ради тебя.
