Czytaj książkę: «История любви. Проклятье матери»

Пролог

Ты видел это розовое чудо —

Багульник, распустившийся весной?

Как будто облака из ниоткуда

Спустились на тайгу для нас с тобой.

И лес расцвёл! Бушует розоцветьем.

Как этой красоты да не испить?

Идём же поскорей! Хочу успеть я

Тебе её на память подарить.

Валентина Суханова.

Хочу сказать спасибо моей маме, Зобниной Альбине Александровне, в девичестве Кривцовой, за то, что она в детстве рассказывала мне историю нашей семьи, что и легло в основу этой книги.

История, которая произошла с моей прабабушкой Прасковьей и с ее мужем Елизаром, отразилась на судьбах моих родителей и на моей собственной.

Совершая на протяжении всей нашей жизни хорошие или плохие поступки, мы должны учитывать, что дела наши оставляют неизгладимый след на судьбах потомков. Но будучи молодыми, мы не задумываемся о последствиях наших действий. Нам кажется, что вся жизнь у нас впереди и всегда хватит времени и сил, чтобы исправить те или иные ошибки. Но жизнь – это не черновик. И второго шанса прожить ее заново у нас не будет.

Мы творим историю своей жизни набело с момента появления на свет. Когда молодым не под силу это понять, обижаться на них не стоит. Но когда взрослые люди в угоду своей гордости совершают опрометчивые и подчас очень жестокие поступки, осознавая, что они делают, это непростительно, и нет такому оправдания, как и нет возможности исправить.

Как правило, более жестокими к своим близким бывают женщины, и их жестокость может передаваться по наследству. Хорошо, если найдется та, которая остановит проклятье. Но какую цену она заплатит за это? Свое счастье? Собственную жизнь или жизнь детей? Никто не знает.

Глава 1. 1985 год. Апрель. Мне девять лет

Когда я была маленькой, казалось, что весь мир вращается вокруг меня, а я – центр вселенной. Я всегда считала, что все окружающие находятся здесь только ради меня. И что не будь меня на свете, то и этих людей тоже не существовало бы. У вас никогда не было такого ощущения?

Многие родители, обращаясь к своему ребенку, говорят: «Солнышко мое». И мы, дети, этому верим. Мы действительно солнышки, вокруг которых вращаются планеты: мама – Венера, папа – Марс, сестры, братья – Плутон и Меркурий. А остальные люди – либо близкие к нам звездочки, либо далекие от нас вселенные.

– Мама, мама, ну расскажи мне историю, – канючу я, так как не могу уснуть.

У меня со сном всегда были проблемы, сколько себя помню, с самого раннего детства. К моему несчастью, родилась я не жаворонком, а совой. Наше общество, как известно, построено так, что комфортно в нем только жаворонкам, то есть тем везунчикам, у которых биоритмы устроены так, что встают они с первыми петухами, при этом бодрые и в хорошем настроении, сразу же принимаются за любую, даже самую тяжелую или нудную работу, напевая развеселые песенки себе под нос. И бесят тебя своей жизнерадостной энергией. Правда, к вечеру их запал постепенно остывает, и в 20 часов они уже готовы отойти ко сну. У них притупляется внимание, снижается зрение, новая информация уже не усваивается и клонит в сон. Но это, в принципе, никого не интересует, так как вся необходимая работа выполнена в срок. Мавр сделал свое дело – мавр может отдыхать.

Так вот это все не про меня от слова «совсем». Не важно, во сколько мои родители укладывали меня спать. Засыпала я все равно не раньше часа ночи, а в лучшем случае в двенадцать часов вечера, при этом долго мучаясь и ворочаясь в своей кровати, призывая сон.

– Опять не спишь? – вздыхала мама.

– Не сплю.

– Ну и почему?

– Не могу, – в тон маме отвечала я.

– Мне бы твои заботы, – ворчала она. – Я бы уже десятый сон видела.

И правда, мама так сильно уставала на работе, что стоило ей прилечь, как она сразу засыпала. Я же, лежа в кровати, и овец считала, и ногой болтала, и пальчиком все узоры на ковре над моей кроватью изучала, но ничего мне не помогало. Сон не шел. Ах, как я всю жизнь завидовала жаворонкам, этим ранним птичкам. Стоило им закрыть глаза – и мирное посапывание разносилось по всему дому.

Жили мы с родителями в собственном деревянном доме. Его полы и стены по моде того времени были покрыты коврами. Большая пятирожковая люстра освещала небольшой зал, в котором каждый вечер собиралась вся наша семья. Папа смотрел телевизор, мама сидела за бумагами, которые она приносила домой с работы в отчетные недели. Работала мама главным бухгалтером. Дебет, кредит – слова, знакомые мне с пеленок.

Вы не подумайте, не только материальное благополучие волновало моих родителей. Все шкафы от пола до потолка в нашем доме были заставлены книгами разных авторов. Начиная от двенадцатитомников Пушкина, Толстого, Достоевского и заканчивая томиками стихов Ахматовой, Цветаевой, Есенина и Асадова. Была у родителей и подписка на журнал «Новый мир», где печатались такие романы, как «Фаворит» Валентина Пикуля, «Один день Ивана Денисовича» Александра Исаевича Солженицына.

В те времена хорошую книгу было достать тяжело. Это сейчас полки магазинов ломятся от изобилия различных изданий и можно найти все, что душе угодно. А тогда в нагрузку за хороший роман могли дать книгу, которую по доброй воле сам ты никогда не купил бы. «Что значит в нагрузку?» – спросите вы. Значит это то, что если ты хочешь купить интересную, современную и популярную книгу, то с ней ты обязан купить и политически правильную, например, «Малую землю» или «Целину», которую написал наш долгоиграющий генеральный секретарь. Ради долгожданной книги приходилось соглашаться на никому не нужную покупку. Никто эту «нагрузку», конечно, в руки потом не брал. Но вот новыми романами зачитывались. Статус самой читающей нации в мире наши граждане оправдывали легко.

Иногда по вечерам мама мне читала стихи Эдуарда Асадова. Она сама любила его и мне привила эту любовь. Позднее, когда я сама выучила буквы, я нескончаемое количество раз перечитывала его стихотворение о девочке – синем чулке, которая, как мне казалось, так похожа была на меня. Любила я рассказ о пыльном газике, который никак не хотел возвращаться в город и вдыхал своим пыльным радиатором аромат ромашки. Он был такой милый, этот газик, такой живой. Как сейчас сказали бы, «ми-ми-мишный».

Но кроме творчества Эдуарда Асадова на меня произвела большое впечатление история его жизни. Молодой, красивый парень из интеллигентной семьи, который пишет стихи, попадает на фронт. В одном из боев с фашистами Эдуард получает страшное ранение осколком снаряда в голову. То, что он выжил, было само по себе чудо. Следствием ранения стала слепота. Асадов переживает глубочайшую депрессию, чувствуя себя ненужным инвалидом, но тем не менее находит в себе силы жить. И не просто жить, а вести полноценную жизнь. Создает семью, в которой рождается сын, и все это время продолжает писать свои простые и такие понятные всем стихи.

Кроме чтения книг моим любимым занятием в более старшем, подростковом возрасте был процесс перестановки книг в шкафах. Во время генеральных уборок я с любовью и нежностью часами перебирала книги, доставала их со своих привычных мест, протирала с них пыль.

Рассматривая одни книги, я вспоминала те увлекательные моменты, когда их читала, и перед моими глазами возникала череда картинок, как в кино. Беря в руки другие, я обещала себе, что когда-нибудь и это я смогу прочесть. Как это ни смешно, но у меня всегда был страх, что всей моей жизни не хватит, чтобы осилить все интересные книги.

Возвращая тома на полки, я систематизировала их. Вначале в алфавитном порядке по фамилии автора. В другой раз – в зависимости от цвета обложки, такая расстановка мне нравилась больше всего. Потом мне приходила в голову другая систематизация. И так далее, и так далее.

Самым прекрасным в этом процессе была возможность побыть с книгами наедине. Я могла представлять себя в любой роли: от королевы, которая правит и наслаждается своей властью, до несчастной бедной девушки, влюбленной в принца. Переживала те чувства и эмоции, которые невозможно пережить в реальной жизни.

Когда я долго не могла уснуть, прочитанные истории всплывали в моей памяти, и я все-таки засыпала. А вот вставать приходилось ни свет ни заря. Сначала это был ранний подъем в детский сад.

– Доченька, вставай! – говорила мама и трепала меня за нос.

Что за дурацкая манера – будить человека, хватая его за нос?

– Ну не надо! – отмахивалась я. – Сколько раз просить так не делать?

Ответом мне всегда был смех. И пытка пробуждения за нос повторялась изо дня в день. Наверное, мне надо было продемонстрировать родителям, каково это, когда тебя спящую дергают за нос. Для этого мне было необходимо встать раньше всех и начать будить домашних, дергая их за носы. Но встать раньше всех для меня было нереально. Да и догадаться, что можно было бы так отомстить моим утренним мучителям, я не могла.

Одевалась я всегда с закрытыми глазами, продолжая дремать и подавая маме руки и ноги, а она натягивала на меня платье, затем колготки, которые я страсть как не любила, и сандалики.

– Мама, ну давай хотя бы денек дома посидим и не пойдем в этот дурацкий садик, – заводила я известную всем утреннюю пластинку, надеясь разжалобить маму и посидеть дома.

Иногда у меня это получалось, и мама оставляла меня на попечение старшего брата. Перед этим бросив на него умоляющий взгляд:

– Присмотришь за ней? – спрашивала мама. – Ну что с ней поделаешь? Раз просит.

– Присмотрю, – соглашался тот.

Уж очень не любила я детский садик. А дома красота – делай что хочешь: хочешь – ешь, хочешь – во дворе гуляй, хочешь – пластинки на проигрывателе слушай.

Услышав ответ брата, я тут же в хорошем настроении соскакивала с кровати и начинала танцевать. И куда только сон мой девался? Никто не знал. А я знала, что день сегодня у меня пройдет просто замечательно.

Моим любимым развлечением в то время было слушать пластинки с песнями очень популярной певицы Анны Герман.

А он мне нравится, нравится, нравится,

И для меня на свете друга лучше нет.

А он мне нравится, нравится, нравится,

И это все, что я могу сказать в ответ.

Подпевала я ей, зная все песни наизусть. Голос Анны Герман был для меня похож на голос ангела, и сама она напоминала ангела. Я танцевала под ее песни, на ходу сочиняя движения.

Танцы – это была отдельная и очень важная история моей жизни. Летом я выходила в наш зеленый двор, воображая, что это огромная сцена, и начинала танцевать, кружась и выполняя балетные па, которым научилась на кружке хореографии. А потом кланялась, представляя, что в каждом окне пятиэтажного дома напротив мне аплодируют восхищенные моими танцами зрители.

Я даже напридумывала себе, в каком окне кто живет. Вот в этом, справа, на четвертом этаже – одинокая бабулька с пушистым котом. Она каждое утро усаживается возле кухонного окна, к ней на колени, мурлыкая, запрыгивает ее рыжий кот. Она гладит его и смотрит на мое выступление через окно, как в экран телевизора. А из окна напротив иногда наблюдает мои танцы симпатичный молодой человек. Слева живут две девчонки, которые с завистью смотрят на меня.

Наш проигрыватель был старенький и очень часто ломался. Каким же было огромным мое горе, когда он приказал долго жить! Не знаю, то ли это и впрямь было дорогим удовольствием – покупка нового проигрывателя, то ли родителям он попросту был не нужен, но мне так и не купили новый, как я ни просила.

Снова музыка в нашем доме появилась, только когда брат на свои честно заработанные в студенческом отряде деньги купил японский двухкассетный магнитофон. Он мог не только проигрывать кассеты, но и записывать на них через микрофон всё, что ты скажешь или споешь. Пару раз я даже пользовалась этой опцией.

Но самое главное, что меня радовало, когда я оставалась дома и не шла в детский сад, это отсутствие сон-часа. Его я тоже очень не любила. Бесполезная трата времени, считала я. Конечно, ведь по моим внутренним часикам в это время должна была наступать самая горячая пора. И мой маленький, но пытливый мозг работал на всю катушку.

Сколько дел можно было переделать за это время: и порисовать, и в куклы поиграть, и книжки-сказки полистать, рассматривая уже известные, но никогда не надоедающие картинки, выискивая в книгах знакомые буквы. Волчонок, лисёнок, Конек-Горбунок, Маша, выглядывавшая из-за спины огромного медведя – как же красочно были они нарисованы! Наконец, можно было послушать эти сказки, которые могли бы нам прочитать воспитатели, между прочим. Но нет. Эти жаворонки придумали сон-час! И сосед по кровати вон спит себе сладко, пуская слюну на подушку. «Фу, так все и проспит, – думала я. – А я не просплю. Вот возьму и надую воздушный шарик. Где-то он у меня тут лежал под подушкой. Главное, чтобы воспиталка не зашла».

Но она, естественно, зашла и увидела меня за этим непозволительным занятием. Злым шёпотом она велела мне одеться и выйти из спальни, чтобы не мешать спать другим детям. А я им и не мешала вовсе, я потихонечку. Пока я одевалась, крупная слеза упала на мой сандалик. Именно этот момент из детсадовской жизни на всю жизнь врезался мне в память.

Воспитатели, как водится, пожаловались маме:

– Как это так? – возмущались они хором. – Вместо того чтобы спать, как все нормальные дети, ваша дочь во время сон-часа надувала воздушный шарик! Срочно примите меры!

– Но я ведь тихонечко. И никому я не мешала. Вон сосед даже не проснулся, – оправдывалась я перед мамой. – Если бы воспиталка не зашла в спальню, никто бы ничего не узнал. Вот зачем она зашла, скажи мне, зачем?! Знает же, что все там спят. Что ей было там делать? Не понимаю, – пожимала я плечами, искренне недоумевая, что я такого натворила и для чего надо предпринимать какие-то там меры в отношении меня.

– Во-первых, не воспиталка, а воспитательница, – отвечала мне мама.

– Ну, хорошо. Воспитательница, – согласилась я.

– А во-вторых, лежи в сон-час спокойно, глядишь – и заснешь.

– Ага, никогда этого не будет! – проворчала я.

И в самом деле я помню лишь один раз, чтобы я заснула в детском саду и проспала весь сон-час, что не могло не повергнуть и меня, и всех окружающих в шок. Праздничного салюта по такому знаменательному поводу, конечно, не было, а зря. Больше такого чуда не повторилось. Так что был упущен хороший шанс повеселиться.

К счастью, я наконец простилась с ненавистным мне детсадом. Выпускной мы с детьми в прямом смысле этого слова отгуляли – на площадке нашей детсадовской группы. Тем временем наши родители праздновали сие знаменательное событие, поднимая бокалы с шампанским, сидя в нашей группе на маленьких стульчиках, за маленькими столиками, и должно быть, смотрелись они очень смешно. Но это их не волновало. Они праздновали – их дети стали старше, и им пора прощаться друг с другом, чтобы пойти в школу, набираться ума-разума.

После окончания моего «горячо любимого» детского сада я так же тяжело поднималась утром в школу. Не меняя своих привычек – одеваться с закрытыми глазами, я запихивала в себя завтрак, который любовно был приготовлен мамой, и отправлялась холодным зимним утром, больше похожим на продолжение ночи, в школу. Когда папа видел меня утром в шубе с полным учебников и тетрадей рюкзаком за спиной, он смеялся и спрашивал: «Куда это Дед Мороз так рано отправился?» А подняв мой рюкзак, сокрушался: «У тебя что там, кирпичи?» – «Нет, учебники», – хмуро отвечала я. Меня вообще по утрам лучше было не трогать. Настроение, как правило, было на нуле.

И наконец институт. Собираясь по утрам, я ругала всякими нехорошими словами декана за то, что он составил расписание, в котором первая пара начиналась непозволительно рано:

– Кто придумал, что пары должны начинаться в восемь пятнадцать?! – ворчала я. – Это во сколько же мне нужно вставать? В шесть тридцать или и того раньше – в шесть часов утра?! Зимой шесть часов нельзя считать утром, это ночь. Да еще и холодная! – моему гневу не было предела. – Ну спасибо, дорогой декан, век тебе этого не забуду! Отморожу сейчас себе всё: и уши, и нос, кто мне их обратно пришьет? – настроение снова было ни к черту.

Вы не представляете, сколько раз я отмораживала себе мочки ушей. Когда на улице минус тридцать, а то и минус сорок, сережки на ушах охлаждались так, что не раз многие из девочек, кто носил серьги, приходили в институт с побелевшими мочками ушей, которые в тепле становились красными и опухали. Ощущение не из приятных, я вам скажу. Позднее, учась в медицинском институте, я узнала, что это вода, замерзая в клетке кожи, расширялась, и клетка разрывалась, что приводило к асептическому воспалению и отеку.

Так как мне повезло родиться неисправимой совой, мой день раньше двенадцати начаться не мог. Организм мой просыпался только ближе к обеду, и вот тут-то начинала кипеть бурная деятельность. Естественно, сон приходил ко мне довольно поздно.

Сегодняшний день не был исключением. Я никак не могла уснуть, ворочаясь в кровати, тем более что мама тоже не спала, ожидая возвращения моего старшего брата. А тот все не шел, видимо, гуляя со своей девушкой и совсем позабыв о времени. Сотовых телефонов в то время не было, и приходилось просто сидеть и ждать. Потеряв всякую надежду на сон, я и попросила маму рассказать мне любопытную историю.

– Какую историю? – устало спросила мама.

– Ну ту историю, про мою бабушку со странным именем Евхимия.

Мою прапрабабушку звали Евхимия, и мама иногда мне рассказывала историю нашей семьи, чтобы я знала, откуда мы пошли, а теперь и мне захотелось рассказать эту историю моим детям.

Глава 2. Становление семьи

Они были зажиточными купцами и жили в большом селении недалеко от крупного сибирского города. Дело происходило до Революции. Шел 1914 год. Год назад вся страна торжественно отпраздновала трехсотлетие дома Романовых.

– Эй, Ефим, подавай телегу к сеням! Дело тут такое, надо товар на биржу свезти, – громко скомандовал приказчик семьи Егорьевых. Длинные седые волосы серебристого оттенка и такая же борода, ниспадающая на грудь, почти покрывали ее всю, хотя мужику и пятидесяти лет еще не было. Белый зипун его был перетянут красным поясом, а широкие голубого цвета шаровары заткнуты в сапоги, доходившие до половины икр. На голове у приказчика сидела шапка-ушанка, сдвинутая на правый бок. Сам он был суховат, мал ростом, но строг, ох как строг!

– Чего расселись тут, или работы нет? Так я вам ее быстро организую, – покрикивал он на своих подчиненных.

Наемные рабочие побаивались приказчика и старались его не злить. Наказание он применял крайне редко, хотя каждый из них помнил и знал силу кулака Никифора Петровича, так звали приказчика Егорьевых. Впервые увидев седого старичка-боровичка, наемные ухмылялись и думали про себя: «Ну и приказчик. И какой с него толк? Ведь не уследит же за мужиками. Русский мужик ленив и силу любит, а иначе запьет или еще чего натворит». Но вскоре они понимали, как ошибаются. Стоило хоть раз кому-то опоздать на работу, прийти пьяным или совершить то, что не понравится Никифору Петровичу, тот не задумываясь мог дать по шее так, что век не забудешь.

– О, глядите-ка, явление Христа народу, – ругался он на загулявшего работника. – Ты где, дрянь такая, пропадал? Ты почто на глаза мне посмел показаться? А ну пошел вон! – все больше и больше распалялся приказчик, тряся седой головой. – Я сказал, вон! Не нужны мне здесь такие работнички.

– Так ведь с голоду же пропаду, Никифор Петрович, помилуй, не выгоняй! Дети у меня. Бес попутал, – молил его нерадивый мужик.

– А раньше почему ты о детях своих не вспоминал, когда водку эту поганую в глотку себе заливал? А? Бес его попутал, – ворчал приказчик. – Пошел вон, говорю. Помрешь с голодухи, так и отучишься пить, а мне тебя перевоспитывать некогда, – махал Никифор рукой. – Работать надо, сам понимаешь. А ты иди, иди по-хорошему, – похлопывая мужика по плечу, приказчик провожал его до ворот. – А то батогами прикажу со двора тебя гнать. И не смей на глаза мне больше попадаться!

– Так где же мне работы теперь найти, Никифор Петрович?

– А где хошь, там и ищи.

Непреклонен был Никифор Петрович. Жалостью не проймешь его. Поэтому для тех, кто знал его, было достаточно одного взгляда приказчика. Как сведёт Петрович брови к переносице – всё, не думай даже и слова наперекор сказать, делай, что должен, быстро и без лишних разговоров. Получив раз по шее, мужики стали уважать своего нового приказчика и не раз говорили новобранцам: «Вы не смотрите, что мал, увидите, что удал».

Ефим нехотя стегнул рыжую лошадку, подал к сеням телегу. В нее стали погружать шкурки пушного зверя. Пушной промысел в Сибири давал неплохой достаток. Леса в то время были густые, непроходимые, дикие и богаты дарами. По воспоминаниям жителей, зимы в то время были снежные, лето – теплым, тайга – нетронутой. Лесные пожары случались редко и только от грозы – население бережно относилось к природе.

Семья Егорьевых была известна в своем крае и значилась в числе зажиточных. Глава Василий Егорьев продавал за границу – в Китай сибирские меха.

Охотники Сибири использовали луки, капканы, силки и сети, чтобы ловить и убивать животных за их шкуры. К двадцатому веку первоклассные пушные звери выращивались на фермах. Однако самые ценные шкуры по-прежнему добывали в дикой природе – считалось, что у сельскохозяйственных животных они были не такие роскошные. Меха диких животных являлись наиболее ценными – суровые климатические условия вынуждали животных естественным образом отращивать густой, теплый мех.

Семья у Василия Егорьева по меркам того времени была небольшая: жена, двое сыновей и единственная дочь Прасковья – младшенькая. У матери троих детей было интересное имя – Евхимия. В переводе с греческого означает «желанная, славная». Возможно, когда-то в молодости эта рослая волевая женщина и была славной девушкой и желанной для молодых парней, которые засматривались на румяную красавицу Евхимию, единственную наследницу немалого состояния своего отца.

Когда Евхимия была ещё совсем ребенком, любила она бегать в лесок, который находился недалеко от отцовского дома. Возьмет Евхимия лукошко, которое ее мать сама сплела из лозы, выйдет на крылечко, состроит «богатыря», это когда ладошку над глазами домиком ставишь, и бегом в лес.

Как хорошо весенним жарким и солнечным утром пройти по дорожке, которая ведёт в лес через цветущую и благоухающую поляну. Сибирские цветы – самые яркие и самые красивые, с тонким ароматом леса, так думала Евхимия, других цветов она и не видела. А вот отец рассказывал, что нет красивее места на свете, чем их село, и Евхимия ему верила, а как не верить, ведь отец побывал далеко от дома, даже, страшно сказать, в Китае.

Привозил он оттуда вещицы всякие диковинные, а самое главное – ткани. Лучше китайских тонких тканей не найти во всем мире, опять же так отец говорил. Именно отец Евхимии взял к себе в артель молодого Василия Егорьева, который и стал впоследствии ее мужем и единственным наследником пушного промысла.

Пройдя через поляну, сплетет себе Евхимия венок из полевых ромашек белого и нежно-голубого цвета, да залюбуется на саранки – это цветок сибирской многолетней лилии. Лепестки у саранки ярко-оранжевые и закручиваются в рогалик – красиво… Вокруг тишина, только чувствуешь дуновение легкого ветерка, который нежно касается твоей щеки, да кузнечики на поляне стрекочут, лаская слух.

Со всех сторон селение окружено сопками, а над ними набухшие дождем облака – вот-вот начнется ливень. После того как пройдет первый весенний дождик, воздух становится влажным и нежным, как сама весна. Ранней весной на сопках зацветал багульник, и те окрашивались в разные оттенки сиреневого: от насыщенно-темного до светло-розового, а вокруг разливался дурманящий хмельной аромат.

Существуют местные сказки о багульнике. Много раз мать Евхимии рассказывала девочке эти легенды, которые она запомнила и впоследствии пересказывала уже своим детям:

– Однажды, когда лесные духи, которые охраняют наш лес, как говорят местные старожилы, оказались далеко от своего дома и не могли укрыться, на них налетел сильный ветер с проливным дождем. Чтобы не промочить свои крылышки с волшебной пыльцой и не погибнуть, обратились они к невзрачному кусту, который рос поблизости, за помощью, и тот им не отказал, укрыв маленьких человечков своей листвой. В благодарность за свое спасение и спасение леса, ведь без лесных духов не может жить ни один лес, – серьезно продолжала мать, – лесные волшебники подарили невзрачному кусту цветы, прекраснее которых не было на свете, а их запах стал самым волшебным, так как мог вершить судьбы людей.

– А как запах багульника может вершить судьбы людей? – спрашивала Евхимия у матери. – Ведь это всего лишь куст.

– Не просто куст, – возражала та дочери, – а волшебный куст, – и начинала вторую легенду о багульнике. – Ты же знаешь, доченька, что если поджечь веточку багульника, прилетит волшебный дракон и вылечит человека от любой болезни. Даже если демоны поразили не только его тело, но и разум, – местные жители всегда знали о лекарственных свойствах багульника.

– Но никто никогда не видел этого дракона, – говорила маленькая Евхимия. – Откуда же ты знаешь, что он обязательно прилетит?

– А он невидимый, дракон этот. Его может увидеть только шаман.

Евхимия очень боялась шаманов. Однажды в детстве она видела такого и на всю жизнь запомнила его одежду, его бубен, в который он так страшно и так долго колотил. Платье шамана представляло собой кафтан из выделанной кожи, спереди настолько короткий, что не закрывал колен, а сзади длинный, до самой земли; по краям и по всей поверхности этого кафтана нашито было нечто вроде бахромы. С передней, лобовой части шапки свисали девять кистей из кожи, закрывавшие глаза шамана, чтобы дух, который вселялся в него во время ритуала, не мог повредить невинному человеку. Вот эти самые полоски больше всего и пугали Евхимию. С одной стороны – так интересно было заглянуть в глаза шаману, а с другой – уж очень страшно было. И даже когда она стала уже взрослой, мороз бежал по ее коже при воспоминании об этом.

– Когда ты вдыхаешь запах веточки багульника, – продолжала мать, – чувствуешь дыхание этого дракона.

– А говорят, еще клады может указывать куст багульника? – отвечала Евхимия.

– Говорят, – подтверждала мать. – Но не всем, а только избранным.

– И как же таким избранным стать? – спрашивала любопытная девочка.

– Не знаю, – пожимала плечами мать. – Да и зачем нам это? Руки наши – вот клад для нас. Работать надо, а не в сказки верить, – труд в семье Евхимии ценился больше всего.

Пройдя через поляну и налюбовавшись знакомой красотой, зайдет Евхимия в лесок, где её окутает лесная прохлада, здесь всегда можно спрятаться от летнего зноя, встретить белку или бурундука. Евхимия всегда считала, что белка – это умное создание. Сидит она одна на дереве целый день, скучает, ждет тебя, знает, что принесешь ты ей вкусные орешки. Поэтому спешит Евхимия с утра пораньше в свой лесок и вкусняшки не забудет с собой прихватить. Подойдет к дереву, где сидит белка, тихо протянет руку ей навстречу, раскроет кулачок – а на ладошке лежат беличьи любимые угощения.

– Кушай, маленькая, кушай.

Посмотрит на нее белка вначале недоверчиво, потом повернет голову набок, присмотрится внимательно, а глазки-бусинки так и бегают, изучая Евхимию. Потом, как будто вспомнит ее, взмахнет хвостом, подбежит к руке, спускаясь вниз по стволу дерева, ловко хватаясь за него своими цепкими коготками. Схватит передними лапками подарок – и ну его в рот. Сидит белка, грызет орешки, да так быстро-быстро, что диву даешься, как это у нее получается. Распушит свой хвост лесная красавица от удовольствия. Угостит Евхимия свою подругу и дальше в лес идет за грибами да за ягодами, не с пустым же лукошком домой возвращаться. Песню затянет:

Не летай, соловей, под окошечко.

Ты меня пожалей хоть немножечко.

Мочи нет напролёт ночи длинные

Слушать песни твои соловьиные.

Голос у неё хороший, сильный, низкий. Птички щебечут, как будто подпевая девушке:

Звонких песен печаль знал, конечно, я.

Не тревожь невзначай сердце нежное.

Мочи нет напролёт ночи длинные

Слушать песни твои соловьиные.

Полно лукошко её грибов, ягод. Хорошо! Пора домой. Поговорит Евхимия с духом леса, поблагодарит его за дары, поклонится низко – и бегом домой.

Женщины селения часто ходили в местный лесок, который находился неподалеку и всегда возвращались с полным лукошком. Кормила тайга. Но главным золотом леса был пушной зверь – песец, лисица. Иностранные покупатели высоко ценили лисьи меха, в особенности меха чёрно-бурых лисиц. Соболь – золотое руно Сибири – быстро стал самым ценным и популярным мехом.

Вышла замуж красавица Евхимия довольно рано, за того, кого посватали родители. По поводу женихов Евхимия не привередничала, надо – значит надо, родителям виднее. Вела хозяйство она крепко. Муж ее – Егорьев Василий был мужик работящий, не первый красавец на селе, даже наоборот: мал ростом да коренаст, нос картошкой. Но, как говорится, с лица воды не пить. Не подходили они друг другу внешне: статная и рослая Евхимия смотрелась грозно на фоне небольшого Василия, но характером они как раз сошлись. Грозный, вспыльчивый нрав Евхимии Василий гасил своим спокойствием и рассудительностью.

Вдвоем они выстроили себе дом-пятистенку – это особый сруб из круглых массивных бревен, который был разделён пятой рубленой стеной на два жилых помещения. В одной из комнат находилась русская печь, которая отделяла родительский закуток от кухни, в другой комнате жила Прасковья.

Небольшая девичья комнатка была очень уютной. На кровати веселенькое, цветастое покрывало, на окне тонкие белые занавески. Перед окном стоит небольшой девичий столик, перед которым любила прихорашиваться Прасковья. На столе – зеркальце в резной серебряной рамке, расческа, заколки и любимый гребешок – подарок отца.

Такие дома стали строить в Сибири, когда появилось зажиточное крестьянство, до этого избы состояли из одной комнаты, там и помещались все члены семьи, иногда несколько поколений одновременно, а на зиму и скот в дом забирали, чтобы не замёрз от русских морозов.

Когда подросли сыновья Евхими и Василия, каждому из них был готов свой собственный дом, чтобы было куда привести им своих будущих жен.

– Ну что, Фима, – ласково говорил Василий своей жене, обнимая ее за плечо одной рукой, – вот и сыновей женили, и избу каждому ладную справили. Жены у них хорошие, работящие. Вот детишек народят, дело им свое и передам. И всё-то будет у них ладно да складно. Тогда и помирать можно будет.