Czytaj książkę: «Почти непридуманные истории для взрослых»

Czcionka:

* * *

Всем тем, кто стал героем этой книги, посвящается

Почти непридуманные истории для взрослых

Платье в горох

Он приехал к нам в деревню, когда мне исполнилось тринадцать. Мамка напекла пирогов с капустой, отец подарил мне куклу. Большую, пластмассовую, когда ее наклоняешь, она делает «у-а-а-а». Наверное, ездил в областной центр. Я видела такие несколько лет назад, еще просила купить. Но мать сказала, вот четверть закончишь на пятерки – куплю. Я закончила без единой четверки, на «отлично», а мне не купили. И вот через два года я распаковала коробку, а там эта кукла, с большими синими глазами. Но мне ее больше не хочется.

«Как на Раискины именины испекли мы каравай. Вот такой ширины…» Да пойте вы хотя бы «на Танины именины…».

Что за имя мне выбрали, Раиса, тьфу! Он приехал и поселился на самом краю деревни в заброшенном доме. Когда-то там жила древняя бабка. Бабку схоронили уж не помню когда. Помню только, я совсем маленькая была и сладкую кутью на поминках ела. Вещи разворовали. Так и стоял дом без окон и дверей, того гляди развалится. Он вставил окна, двери и зажил там.

Его боялись. Никто не знал, откуда он приехал и зачем. Такую дыру, как наша деревня, еще поискать надо. Кто-то поговаривал, что он наверняка вор-рецидивист, а может, и вообще убивец. Кто его знает? Нашим-то делать нечего, дай только лясы поточить. Деревня маленькая, слухи разносятся в два счета. Не успеешь за ворота выйти, а о тебе уже сказки рассказывают. Его побаивались еще оттого, что водку с мужиками он не пил, по бабам не ходил, сидел дома, дрова рубил, мастерил чего-то в огороде, на речку один ходил и рыбу ловил.

Мы с соседскими детьми иногда за ним подглядывали. Спрячемся в бурьяне и следим за ним. Он выйдет с топором, а у нас аж душа в пятки – идет на убийство. А он – хрясь! – по бревну, и оно – на две половины. Тренируется, говорили мы и разбегались по домам, а вдруг он и взаправду так и человека может? Лето жаркое тогда было. Меня мать на речку послала.

– Иди, – говорит, – хоть белье прополощи, а то совсем по дому не помогаешь, – и сунула мне в руки ведро с простынями.

Еле дотащила его до речки. Речка у нас чистая, прозрачная, с быстрым течением. Я опустила простыню с деревянного мостика, наклонилась и полоскала. Простыня стала тяжелая от воды, и вытащить я ее не могла. Потянула сильно, да не удержалась и плюхнулась в воду. Плавать я умела, но не очень-то хорошо, так себе. Дна не почувствовала. Сначала хваталась за простынь. Нас с нею течением понесло, и я стала захлебываться. Помню только, что кто – то меня за волосы резко дернул. Очнулась на берегу. Меня рвало. Он сидел рядом и выжимал свои брюки.

– Что ж ты, дуреха, в воду прыгнула?

– Я не прыгнула, я упала… за простынею. Где она?

– Кто?

– Простыня белая в цветочек мелкий.

– Простыню рыбаки завтра принесут, – сказал он, надевая на себя мокрые брюки.

Я заревела:

– Мамка дома убьет…

– А если бы ты утонула, она б тебя не убила, да?

Он поднялся и пошел по тропинке наверх, а я, зареванная, понесла ведро с непрополосканным бельем домой. Родители меня ругали, но не так сильно, как если бы я просто потеряла простыню, без ущерба для здоровья.

– Я чуть не утонула, – ревела я, а мать с отцом ругались, кому пришла в голову идея отправить меня одну на речку.

Про своего спасителя я ничего им не рассказала. В тот вечер они долго жалели простыню в цветочек, которую им подарили на свадьбу. С соседскими пацанами я больше не сидела в бурьяне и не следила за Николаем. Так его звали, моего спасителя. Напротив, мне хотелось однажды подойти к нему и сказать спасибо. Я ведь тогда не сказала. Он надел мокрую одежду и ушел. В воскресенье отец с матерью пошли в церковь, а я, сославшись на то, что болит живот, осталась дома.

– Щи-то вылей, сколько их есть можно, вон у Раи-ски срачка! – орал отец на пороге.

– Пошли уж, а то последние придем.

Как только они ушли, я надела свое ситцевое платье в мелкие розочки (тетя Валя подарила в прошлом году, на вырост), причесалась и пошла к его дому. Во дворе его не оказалось. Я обогнула дом и спустилась к реке. Он стоял на берегу с удочкой.

– А, нырять пришла… пловчиха…

– Нет. Просто сказать вам спасибо.

– За что?

– За то, что вы меня выудили.

– Рыбу ловить умеешь?

– Умею, чего ж тут не уметь, – сказала я.

– Так же, как плавать?

– Да ладно вам, у нас течение сильное. В прошлом-то году двое взрослых мужиков потонуло, а вы говорите.

– Мужики небось спьяну утонули. А вот тебя почему плавать не научили?

– А кто учить-то будет?

– Я могу. Тут главное не бояться воды.

– А я и не боюсь.

Он дал мне в руки удочку, и я поймала щуку. Просто повезло. У нас редко щуку можно поймать, разве что на хорошую наживку, а у него так… ерунда, черви, да и то мелкие. Николай снял рыбу с крючка и сказал:

– Ну что? По щучьему веленью, по моему хотению, вели, чтобы девочка… как тебя зовут-то хоть?

– Рая.

– Чтобы Рая из рая научилась плавать.

Однажды перед дождем я играла в поле. Но потом, услышав гром, помчалась домой. По дороге начался ливень, я вся промокла и промочила тапочки.

– Где тебя носит, Раиска, девка непутевая! Сидела бы дома, уроки учила! – накричал на меня отец, и мать что-то от себя добавила.

Я обиделась и ушла в сарай. Там и переждала короткий проливной дождь. Потом вышла на улицу и нарочно шлепала по всем лужам. Тапки и так на выброс. Незаметно добрела до конца деревни. У Николая двери и окна были закрыты. Спустилась к речке. Никого, течение стало еще сильней. Вода взбаламутилась, унося сорванные ветром ветки и коряги. Я повернулась и пошла домой сушить тапки. На следующий день опять пошла к его дому, дверь и окна снова оказались закрыты. Мальчишки сказали, что следили за ним, он три дня из дому не выходил.

Я постучалась, но он не ответил. Толкнула скрипучую дверь, она оказалась не заперта. Николай лежал на кровати в углу комнаты. На стене над кроватью висели черно-белые фотографии. Среди них больше всего было фотографий женщины с белыми волосами. Артистка, наверное. То она в шляпке, то в больших темных очках, то в купальнике, то в белом платье в черный горох. Такие платья только артистки носят.

– Здрасьте, – сказала я.

Он приоткрыл глаза, но ничего не ответил. Я подошла ближе и машинально потрогала его лоб. Так мне мама всегда делала, когда я вдруг вовремя не вставала в школу. Лоб был горячий. Я вышла из дома и прямиком побежала к тете Шуре, моей крестной.

– Теть Шур, дайте что-нибудь от жара, мамка просит.

– А кто заболел?

– Да папке плохо.

– Допился… Говорила я ему, на жаре-то не пей!

Я прибежала обратно домой к Николаю, дала ему таблетку и воды.

– Спасибо, дочка, а теперь иди, мне будет легче.

Он заснул, а я рассматривала на стене артистку. Когда я вырасту, стану похожей на нее. Встав у старого шкафа с почерневшим зеркалом, подняла наверх волосы. Вот так заколю, надену платье в горох и буду как она. Только купальники такие даже в областном центре не продаются. А я сошью.

Мы подружились с Николаем. Тайком от всех я бегала на реку и смотрела, как он ловит рыбу. Только мне больше везло. Когда он давал мне удочку и сам присаживался рядом на корточки, пристально смотря на воду, у меня замирало сердце, и я говорила себе: ну же… ловись, рыбка, большая и маленькая! Потом мы тут же у реки варили уху. Он доставал из рюкзака картофелины и лук, чистил их не торопясь, крошил в котелок и, помешивая, обычно говорил:

– Ну вот, Рая, сейчас поедим уху из рая. Ни у кого такая вкусная уха не получалась.

– А кто она? – спросила я однажды.

Он сначала не понял, о ком я говорю.

– Ну, та, артистка на фотографиях.

Он засмеялся:

– Артистка… Ну да.

– Вы ее любите?

Он ничего не ответил, помыл котелок и стал собирать удочки.

– Пойдем, а то мамка ругать будет.

Как-то мамка напекла блинов, а я завернула два и побежала к нему.

– Куда тебя понесло, бестолочь, дома бы поела!

– Нате, горячие еще, – и я положила на стол два сложенных треугольниками блина.

Он поблагодарил, один медленно съел сам, а другой мне подвинул:

– Ты тоже ешь, вкусные.

Потом мы ходили на речку, он учил меня плавать. Поначалу было страшно, особенно когда дна ногами не чувствуешь. Я начинала барахтаться и захлебываться, но Николай протягивал мне руку, я хваталась за нее – и страх отступал. Тем летом, в августе, мы переплыли реку на другой берег.

– Ты молодец! – говорил он. – Ты смелая и сильная.

Мне никто таких слов никогда не говорил. Я не знала тогда, что соседские пацаны следили уже не только за ним, а за нами. Они видели, как я бегала к его дому, как мы ходили вместе к реке, как сидели под дубом в поле.

В июле уродились у нас абрикосы, и я понесла их Николаю. Захожу, а он лежит.

– Вам плохо? Опять заболели? – спрашиваю.

– Нет, просто устал.

– От чего же устали? Утро еще.

– От жизни, Рая, устал.

– Разве можно устать от жизни? – спрашиваю.

Он ничего не ответил и повернулся лицом к стенке с фотографиями.

– А что это вы ее тут повесили, над кроватью? – спросила я про артистку.

– Мне тут ближе до нее дотрагиваться и разговаривать удобнее, – ответил он.

– Так что же вы с фотографией разговариваете? С живыми-то людьми все же лучше.

– Ну, если с живыми, то, конечно, лучше.

– Так поезжайте и поговорите с ней, – сказала я простодушно.

– Она умерла.

Спустя какое-то время он мне рассказал про артистку, которая вовсе была не артистка, жена его – архитектор по образованию. Прошел год, как ее не стало. Тридцати ей еще не было. А ему, он сказал, тридцать четыре. Старик, подумала я тогда, но все равно красивый, даже когда грустный. И никакой он не страшный, как говорили наши в деревне. Просто одинокий. Люди многие ведь не понимают, что такое одиночество. А я понимаю и всегда понимала. Хотя мне тогда было тринадцать, а сейчас шестнадцать. Иногда такие одинокие люди вдруг встречаются и становятся счастливыми. Но потом, если вдруг что-то случится и они потеряют друг друга, им снова одиноко.

Как когда-то для Николая была его артистка, для меня был он.

– А если б люди жили вечно-превечно, – спросила я, когда мы сидели с ним на берегу реки, – что бы вы хотели делать, кем бы хотели стать?

– Я бы не хотел жить вечно.

– А я бы стала артисткой. У меня было бы белое платье в горох и купальник.

Он засмеялся. Первый раз видела, как он смеется.

– Ну так и станешь артисткой, у тебя вся жизнь впереди.

Наверное, мне было приятно с ним разговаривать, потому что он городской. Наши деревенские вечно кричат, меня называют Раиской. Отец – бестолочью, мать – непутевой, или наоборот. Хорошо хоть еще не часто бьют. Вон Ленку с Васькой отец лупит каждый день. А когда я сказала, что кончу школу и уеду на артистку поступать, отец с матерью ржали весь вечер, вспоминая мои слова.

– А если б я была вашей дочкой, вы бы меня били?

– За что?

– Ну, за уроки или за то, что я молоко пролила, или еще за что-нибудь…

– Бить ребенка или кричать на него нехорошо. Тем самым показываешь свою слабость.

– А я думала, они, наоборот, силу свою показывают.

Я говорила уже, деревня у нас маленькая, слухи расползаются быстро.

– Не смей к нему ходить! Ты сдурела, что ли?! – орал на меня отец.

– Он хороший и одинокий.

– Знаем мы таких хороших. Неизвестно еще, что у него на уме. Может, он от закона прячется!

Ленка с Васькой соседские допытывались, что это я к Николаю хожу.

– Уж больно ты нарядная к нему несешься, да еще с гостинцами.

Я не понимала, о чем они. Несмотря на запреты родителей, тайком сбега́ла к Николаю. Мы пили чай и разговаривали. Просто, о жизни, он рассказывал о жене. Это был единственный нормальный человек из всех, меня окружающих.

То ли из зависти, то ли из других каких побуждений Ленка наболтала лишнего моей матери, напридумывала глупостей, мол, он меня совратил. Помню, прихожу домой со школы, настроение хорошее. На уроке труда сплела из цветных проволочек человечка. Завернула его красиво в целлофан и ленточкой перевязала. Вот, думала, подарю Николаю на Рождество. Отец сидел дома злой. Получку пропил, на носу праздники, Новый год. На столе стояла половина бутылки водки и тарелка с салом.

– Ну что, говори, дочка, что он с тобой сделал, тварь городская? Убью гниду, чтобы детей чужих не трогал!

Я не понимала, о чем это он. Отец взял в сарае охотничье ружье и, матюкаясь, пошел за калитку. Я побежала за ним, но он больно ударил меня по лицу. Я упала в снег и расплакалась.

Никакого разговора между отцом и Николаем не случилось. Николай открыл ему дверь, а отец выстрелил в него в упор. Отца посадили. А толку? Перед тем как разворовали скромные пожитки Николая, я успела снять со стены фотографии артистки, теперь храню их в тайнике в сарае, мать о нем не знает.

Николая вспоминаю часто. И если есть где-то там другая жизнь, то Николай наверняка в царстве небесном. Они там с женой вместе, он так за ней скучал. А я осталась одна. Уж лучше бы отец меня убил, грудь мне прострелил, и мы бы с артисткой его дожидались. Иногда я наряжаюсь и кручусь перед зеркалом. Я обязательно буду похожей на нее, на артистку. Вот только куплю платье в горох.

Веселый день

Сережа

Это самый долгожданный и радостный день в моей жизни. По крайней мере за последние десять лет.

Я стал готовиться к нему полгода назад, но посерьезному – последний месяц. Готовиться – в смысле ждать, считать дни и часы. Занятие это бессмысленное, особенно когда есть другие дела. Но в моем случае подсчет дней – самое что ни на есть главное дело. А еще планы, целый список: кому позвонить, куда съездить, кого навестить.

Первым в списке – секс. С женой. Десять лет без женщины. Десять. Все мне предлагали подкатить к Тамаре, которая на нашем этаже сутки через трое дежурит, она вроде не отказывала никому, но я никак не мог, у нее усы! Часто представлял жену абсолютно голой. Будто она ходит по дому так, готовит на кухне, садится мне на колени, пока я ем. Или будто мы ребенка теще отвезли, а сами купили шампанского, лежим в кровати весь день, пьем и занимаемся любовью. Те еще фантазии.

Когда остался день, даже об этом я уже думать совсем не мог – в таком был нервном состоянии, в хорошем смысле этого слова. Я обходил друзей, прощался, дополнял свой список адресами. С некоторыми, думаю, мы скоро встретимся на свободе. Господи, не верю сам себе, не верю, что выхожу…

Подписав все необходимые бумаги, собрав сумку и получив свои вещи, я вышел за ворота тюрьмы. Деньги у меня есть, жена привезла на прошлой неделе, но на такси ехать не хочется. Мне нужно прогуляться, кажется, я могу идти пешком целый день. Хочется кричать от радости, но почему-то иду молча, может, за десять лет разучился выражать эмоции. По Выборгской улице дошел до Ленинградского шоссе и направился в сторону центра. Сплошной поток машин, пробки, грязь под ногами, запахи города, выхлопных газов и чего-то химического будоражили меня. Я шел, улыбался и думал о том, какие же счастливые все эти люди, что стоят в пробках и проклинают все на свете. Сами они этого не знают, а я – знаю.

На «Войковской» я нырнул в метро. Как же за десять лет изменились лица! Что было не так, сразу и не понять. И все сидят и стоят, уткнувшись в телефоны. Странно. Я чувствовал себя как потерявшийся во времени ребенок. На Тверской зашел в «Макдоналдс», захотелось гамбургера с колой. Ел, смакуя каждый кусочек, каждую крошку. Рядом сидел мужчина лет пятидесяти и смотрел в телефон. Ненадолго оторвавшись от экрана, он спросил:

– Ты из тюрьмы, что ли, вышел?

Спрашивать такое у незнакомого человека по меньшей мере неприлично, но он был прав.

– А заметно?

Мужчина ничего не ответил. Он подвинул ко мне свой неначатый обед и направился к выходу.

Я шел по бульвару к своему дому в Столовом переулке и представлял, как обниму Наташу, как выбежит мне навстречу Анечка, которой одиннадцать, как мы будем стоять, обнявшись, и плакать по времени, которое у нас отобрали. Последний раз мы виделись с Наташей два месяца назад. Казалось, она чем-то обеспокоена.

Наташа

Мне так страшно… Вы себе не представляете, как мне страшно. И стыдно. Хожу к нему, передачи передаю. В церкви свечи ставлю за его здоровье. А потом дома, уставшая, падаю в объятия его лучшего друга, с которым мы уже восемь лет вместе.

Когда Сережу посадили, я думала, что не выживу – с малышкой на руках, без работы, одна в чужом городе. Сначала хотела уехать к матери в Новосибирск, но Сережины родители отговорили, мол, пропадет он без тебя, ты нужна ему. Передачи кто будет носить? Со временем я научилась жить без мужа, работать пошла, дочку в ясли устроила. Сережкин друг Антон помогал нам. А однажды под Новый год пришел с елкой, Анечка выбежала к нему и закричала: «Папа елку плинес! Улаа!» Так Антон и остался у нас. Новый год вместе отметили, потом старый Новый год, потом на 23 февраля я ему купила одеколон, а он на 8 Марта мне мимозу принес и колечко. Летом мы в Анапу все вместе ездили… Много раз обсуждали с ним, как сказать Сереже, что мы вместе. Антон не мог, это его друг детства, ну как ему рассказать о предательстве?

А я? Я тоже не могла. Все откладывала, вдруг как-то само устроится? Однажды я решилась. Прошло пять лет, как Сережа сидел, мы стали совсем чужими людьми. Каждый раз на свидании он смотрел на меня такими влюбленными глазами, а я отводила взгляд. Мне совсем не о чем стало с ним говорить. Было обидно за несправедливость его судьбы, ведь он сидел за убийство, которого не совершал, а теперь вот друг детства и жена оказались предателями… Я приехала в тюрьму с намерением рассказать ему правду, но на свидание он не пришел. Заболел. И всё. Никакой информации. Через месяц он все так же был болен. Я писала, звонила, приходила, все без толку. Через три месяца нам разрешили свидание. Он хромал, на щеке появился бордовый рубец и шрамы на руках. Он как-то по-стариковски кашлял, все время извинялся за свой внешний вид, но так и не рассказал, что случилось.

А я так и не смогла ему признаться про нас с Антоном. Его все щадили и оберегали: и мы с Антоном, и его родители, а друзей, кроме нас, у него не осталось. Вот пишу сейчас это непонятно зачем, и мне так невыносимо страшно от того, что он позвонит не сегодня-завтра в дверь, а я не смогу броситься ему на шею и не наберусь мужества рассказать правду.

Антон намеренно уехал на неделю в командировку, хотя знал, что мне нужна его поддержка. Не нахожу себе места. Не сплю вторые сутки.

Владимир Васильевич

Десять лет я ждал этого дня! Десять гребаных лет провел в ненависти, сейчас это высшая точка накала всех моих чувств. И десять лет я представлял себе в подробностях каждое мгновение, оттачивал детали, проговаривал про себя и вслух наш диалог, смаковал сам момент встречи и ее конечный результат.

И вот он на свободе, убийца моего сына. Мой ТТ в боевой готовности. Хватит и для него пули, и для меня. Зачем мне жить? Кому нужна такая жизнь? Но первый – он. Бог ему судья, говорит мне мать. Какой такой бог?! Нет никакого бога. И я теперь ему судья. Сегодня он ответит за смерть моего единственного и любимого сына. И никто меня не осудит за это. Потому что я сумасшедший. Нет таких родителей, которые, потеряв своих детей, не сошли бы с ума.

Сережа

Две минуты отдышаться и – в подъезд. В нашем окне горит свет, хотя только три часа дня. Ноябрь, низкое небо затянуто облаками, на улице будто вечер. Значит, Наташа дома. Набираю код, захожу в подъезд, поднимаюсь на второй этаж, стою перед дверью, не решаясь открыть своим ключом или позвонить. А дальше происходит вот что: дверь нашей квартиры открывается, на пороге стоит жена, звучит выстрел, она хватается за плечо и оседает на пол. Все происходит как на замедленной съемке в плохом кино. Оборачиваюсь и вижу: на ступеньках стоит в шоке невысокий мужик лет шестидесяти, руки опущены, в правой пистолет. Я подхватываю жену и отношу ее в комнату. Она в сознании, говорит, что жжет плечо. На бледно-голубой кофте расплывается алое пятно.

– Скорую вызвать?

Она спускает рукав, и мы понимаем, что пуля лишь задела мягкие ткани.

– Я в порядке, попробую найти зеленку и бинты. Вызови милицию!

– Сейчас! – говорю ей, сам выбегаю на лестницу.

Мужик сидит на ступеньках, закрыв голову руками, пистолет валяется перед ним. Он не реагирует ни на мой крик, ни на меня. Замечаю, что он плачет. Я поднимаю со ступенек пистолет:

– За что?! Зачем ты в нее стрелял?

Мужик смотрит на меня по-детски, как нашкодивший ребенок.

– Отдай пистолет, второй выстрел для меня.

Я понимаю, что нужно вызвать скорую жене и что-то сделать с этим придурком, но не звать же его домой до выяснения обстоятельств! Он – преступник, но какой-то странный, не сопротивляется и не собирается убегать. Дед приподнимается со ступенек:

– Я в тебя стрелял! За Витальку, за сына моего, которого ты убил 10 лет назад.

– Не убивал я твоего сына! По одной причине мне пришлось взять вину на себя.

– Тогда кто его убил?

– Этого человека больше нет в живых, он погиб год спустя после вашего сына в автокатастрофе. Сел пьяный за руль…

– Зачем он убил Виталика, зачем он убил моего сына?

– Ты действительно хочешь знать все подробности? – спросил я.

Дед кивнул. Мне пришлось рассказать про бессмысленные бандитские разборки, про строительство заправки по Калужской трассе, про его Виталика, который владел большим пакетом акций и был вовсе не безгрешен. Виталик обманул своих компаньонов, а вместе с ними и много бедных людей, лишив их жилья. Один из влиятельных бандитов не захотел мириться с такой несправедливостью. Его мать потеряла жилье в злополучной новостройке, владельцем которой был Виталик. Дед плакал, закрыв лицо руками.

Я не стал вызывать милицию. Смысла в этом не было никакого.

Наташа

То, что сегодня произошло, можно назвать моим выздоровлением, как бы странно это ни звучало. Словно гора упала с плеч в прямом и переносном смысле. Когда этот безумный мужик выстрелил в меня, я подумала, что он меня убил и это к лучшему, потому что не придется рассказывать ничего Сереже. Но ранение, к счастью, оказалось несерьезным.

После того, как я промыла рану и наложила повязку, мы сели на кухне и выпили коньяку. Молча. Потом еще. И еще. И я рассказала ему про Антона, что восемь лет с ним живу. А он говорит:

– Я знаю об этом, но почему-то себе выдумал, что если мы с тобой встретимся, ты попрощаешься с Антоном. Мне нужна была в тюрьме иллюзия, что ты все еще со мной, иначе у меня не было бы повода жить дальше.

А потом он собрался и ушел. Мы договорились встречаться.

Владимир Васильевич

Десять гребаных лет коту под хвост – сгорать от ненависти к человеку, который не убивал моего сына! Все верно, так мне и надо. Узнать правду о сыне своем и его настоящем убийце – что может быть худшим наказанием? Стрелять в одного невиновного и попасть в другого, тем более в женщину, может только выживший из ума человек. Я самый глупый и самый несчастный старик в мире.

С этими мыслями я наконец-то вышел из этого злосчастного подъезда в Столовом переулке. На улице меня догнал Сергей.

– Вы это… не вините себя… Всех можно понять и простить, забыть только сложно.

– Да, да, – кивал я, – жизнь моя кончена. Финал. И если бы я тебя убил, а потом себя, было бы гораздо проще, чем сейчас, когда я промахнулся и узнал правду.

– Так вот ваш пистолет. Чего уж там, можете попробовать со второго дубля. Мне тоже незачем жить. Понимаете, я сидел за чужое преступление, потому что покрыл человека, который когда-то спас мою любимую жену. Я не мог поступить иначе. И все эти десять лет я ждал, когда мы сможем быть вместе. Иллюзии для выживания… А теперь их нет. В моем доме живет жена с моим близким другом и дочь, которая называет его папой. Кто я? А я призрак: ни жилья, ни близких, ни семьи… Стреляй, дед. А потом – в себя. Только не промахнись в этот раз. Ну же! Стреляй!

Я поднял сумку Сергея и сказал:

– Не выйдет. У меня остался один патрон. Пошли. Я недалеко живу, на Гоголевском, пешком дойдем.

Сережа

Странный получился день.

Убийца-неудачник дед предложил мне пожить у него, раз мне некуда идти.

Мы шли переулками, он расспрашивал меня про тюрьму. Я рассказывал только смешное, про усатую охранницу Тамару, про то, как мы играли в карты на одежду и еду. Дед хохотал, останавливаясь отдышаться. Оказавшись на воле после стольких лет, мне самому эти истории казались выдуманными и очень смешными. Наверное, и этот день когда-то я буду вспоминать как веселое приключение.