Czytaj książkę: «Эта сладкая голая сволочь»
Посвящается J.-P. C.
Автор благодарит алфавит за любезно предоставленные буквы.
Специфику хронологии в данном романе автор считает необходимым препятствием для установления интеллектуального порога восприимчивости.
Автор убедительно просит читателя воспринимать каждое предложение как минимум двояко.
«Безрукие души,
безногие души, глухонемые души,
цепные души,
легавые души, окаянные души...»
Глава 1
«Эта сладкая голая сволочь...»
Эта сладкая голая сволочь – мой кот Адонис, с которого все и началось.
Голая, потому что порода обязывает – канадский сфинкс, иначе – безволосая кошка. Звучит не очень аппетитно. Выглядит соответственно. Но в своем уродстве Адонис неотразим. На кота он похож примерно так же, как я на своего предполагаемого прародителя – человекообразную обезьяну (я даже больше).
Живность эта досталась мне от моей наложницы в качестве прощального, очевидно, подарка. Надо заметить, что наложницей моя пассия величала себя с явным перебором.
Майя вообще отличалась претенциозностью, которую наивно путала с экстравагантностью и хрупкостью ремарковских женщин. Этим писателем она зачитывалась, изучая немецкий в Сорбонне. Тогда же Майя необдуманно вырвала сверху и снизу по два коренных зуба. Ей не давал покоя овал лица Греты Гарбо. Гарбо зубная недостача шла больше. Возможно, потому, что она о ней мало кому рассказывала.
– Je suis belle, drôle et intelligente1, – говорила Майя почти серьезно. – Чего еще может требовать мужчина от женщины, которая не собирается становиться его женой?
Думаю, при случае, она готова была и терновый венец нацепить на свою буйную голову – с условием, что он будет от Луи Вьюттона.
Связь наша, то затухая, то вновь разгораясь, длилась почти три года, как мне казалось, доставляя удовольствие обоим. Я понимал, что за моменты неожиданного счастья ответственны исключительно органы внутренней секреции. Питательная среда таких, захлебывающихся в себе самих, состояний чаще всего неопределима. Как структура бумаги, на которой печатаются глянцевые журналы: мне всегда казалось, что бумага пропитана чем-то вроде одурманивающего экстракта. Иначе почему в них тонешь без возврата? Я и не уточнял, отчего, собственно, Майя не собирается становиться моей женой. Попробуйте сформулировать, что скрывается за фразой «и все такое...»
К тому же непредсказуемость характера, по ее мнению, должна входить в набор обязательных примет «настоящей женщины». Она, например, со значительным видом могла заявить, что до вчерашнего дня любила Европу, а начиная с сегодняшнего предпочитает Азию. И ждала серьезной реакции на свое заявление. Так что ее нежелание выходить за меня замуж сегодня, завтра способно было превратиться в главный аргумент обвинения в контексте моего «чудовищного эгоизма и нежелания обременять себя чем-либо».
В один прекрасный день, который пришелся на мой день рождения, Майя явилась при полном параде. То есть одетая с нарочито роскошной небрежностью, с распущенной львиной русой гривой, в невообразимых туфлях на головокружительных каблуках, благодаря которым становилась почти на голову выше меня (что, не сомневаюсь, обдумывалось заранее). Я был уверен, что этим туфелькам суждено дожить только до первой починки, потому что чинить их моя гламурная пташка сочтет непростительным плебейством. Она их выбросит. Не допустит до греха. Одна знаменитая штучка на вечеринке так размахалась длинными ножками, что все увидели наклеечку на подметке ее сапожек. Стало быть обувка сейчас из ремонта. Папарацци увеличил бирку и залепил ею мордашку красотки в паре таблоидов.
Майя водрузила на мой обеденный стол огромную дырчатую коробку, всю в бантах.
– Это подарок, – сказала она. И, выдержав паузу, прибавила: – Чтобы ты не чувствовал себя одиноко.
– Спасибо, – вежливо отозвался я. И подумал, что как умная женщина, а Майя безапелляционно себя относила к умным, она давно должна была бы понять: одиночество – привилегия, которой я дорожу больше всего на свете. Это главная составляющая моего эгоизма. Казалось бы, одиночество должно устраивать всех в моем скудном окружении, так как ничего от них не требует. Однако было очевидно, что Майя ждет совершенно иной реакции. И не трудно было догадаться какой. А я ведь не грубое животное и не могу не дать женщине того, чего она ждет...
– Я не одинок, пока в моей жизни есть ты, – произнес я нужные слова. Наверняка Майя читала их миллион раз там и сям и потому выучила наизусть. Я не сделал в тексте ни одной ошибки, слава богу.
– Знаю, знаю... И говоришь ты это положа руку на свой самый главный орган. Я имею в виду сердце... Так вот, это – замена. С ним тебе легче будет играть в кошки-мышки, – в глубинах ее хорошо поставленного контральто обнаружились истерические нотки.
В этот момент из коробки раздался пронзительный звук, похожий на вой охрипшей пожарной сирены.
– Что это?! – спросил я с неподдельным ужасом.
– Посмотри! Ты в жизни не видел ничего подобного, – сказала Майя, развязывая банты и вскрывая изысканную упаковку.
Из коробки вылез маленький сморщенный уродец, абсолютно лысый, серо-бурого цвета с невероятного размера локаторами вместо ушей, мордой химеры и длинным крысиным хвостом. В жизни не видел ничего подобного.
Сначала я решил, что это неизвестная мне доселе обезьянка редкого вида или отродье древней птицы, из птеродактилей. Но существо опять издало пронзительный звук, в котором угадывалось мяуканье.
– Это священное создание. Ему поклонялись в Древнем Египте, – потом я узнал, что Майя говорила неправду, породу вывели не так уже давно. – ОНО изменит твою жизнь.
Майя явно наслаждалась произведенным эффектом.
– Ну и что я буду с «этим» делать??!! Тебе известно, что животных нельзя дарить без согласия будущих хозяев? А вдруг у меня аллергия? – отбрыкивался я.
– Вы будете жить вместе! Это лучший партнер, на какого ты можешь рассчитывать. Аллергии на него не бывает – он голый. И, по-моему, кот очень похож на тебя, – добавила Майя злорадно.
Теперь истерические нотки дополнились ироническими – женщину, обладающую всеми мыслимыми достоинствами, не оценили.
Резкость звука микшировалась слабо проступающей нежностью. Как в несложном букете модных духов.
– Хочешь сказать, что ты меня бросаешь?! – спросил я, пытаясь внести трагизм и в свою интонацию.
– Ты угадал, – сказала она и не к месту расхохоталась; весело, заливисто, почти визгливо. – И на этот раз даже не пытайся склонять меня к «последнему прощай» с шампанским и койкой.
В ответ я вздохнул.
На самом деле все было ясно нам обоим уже по крайней мере последние три-четыре месяца. Все это время она бросала и бросала меня. А я старался соблюдать нейтралитет. Похоже, это и бесило ее больше всего. Однажды она поняла, что поссориться со мной по-настоящему нет никакой возможности – я сразу начинал играть в поддавки. Вызвать ревность, прибегнув к излюбленному средству уязвленной неизвестно чем (вернее, известно только ей самой) женщины, тоже не удавалось – я с самого начала декларировал полную свободу в отношениях и желал этого абсолютно искренне. А сказать прямо, что она хочет за меня замуж, Майе не позволяла ложная гордость. У меня было ощущение, что ей почему-то все время казалось, будто я веду сложную игру, держа фигу в кармане и нож за пазухой одновременно. Ничего подобного. Я, может, даже женился бы, если бы понял, что Майя хочет этого по другим, более серьезным, чем уязвленное самолюбие, причинам.
В конце концов терять мне особенно нечего. Пришло время устаканиться и получить статус среднестатистического буржуа. Ни в какие страсти-мордасти я больше играть не собирался (наигрался на всю оставшуюся жизнь) и хотел только будничного мещанского покоя. И не менять своих привычек, ведь привычка – единственное спасение от разрушительного времени и в итоге – от смерти.
Но про покой в Майиных спецжурналах ничего не писали.
Да и что такое есть эта самая любовь сильнее смерти, чье божественное происхождение воспевается поэтами мира?
Сегодня ученые точно установили, что происходит в мозгу человека в случае так называемой любви с первого взгляда. Почему любовь дарит крылья и лишает аппетита? Почему мы идеализируем партнера, несмотря на видимые всем остальным его недостатки? Это всего лишь вопрос интерактивности молекул в мозгу. Все начинается со столкновения феромонов – биологических веществ. Невидимых, но ужасно активных. Выделяясь во внешнюю среду одними особями, феромоны влияют на поведение других особей. Именно они отвечают за непреодолимое влечение, охватывающее человека. Они же немедленно будят другие молекулы. Те, в свою очередь, берут на себя роль проверяющих – проверяют индивидуумы на совместимость. Феромоны включают нервные клетки мозга, связанные с гипоталамусом. Взаимодействие всего этого и провоцирует симптомы, присущие состоянию влюбленности. Всего-то.
Как-то я даже попытался устроить с Майей легкий спарринг на тему брака. Она высокомерно и одновременно уязвленно заявила, что «бракосочетание – это замена потребности любви ее обязанностью». Наверняка где-то вычитала. Словом, в голове у нее была та еще каша.
– Ну а детей-то ты хочешь? – бестактно допытывался я. Бестактно, потому что никогда, ни словом ни делом не предлагал себя в качестве возможного родителя.
– Глядя на окружающих, я предпочитаю жалеть о том, что у меня нет детей, а не о том, что они у меня есть.
Ну что ж, по крайней мере, в сказанном имелась своя логика.
Теперь вот Майя решила поставить точку. Котом.
Я не посмел отказаться.
– И будь с ним нежен, ему всего четыре месяца, его только что оторвали от матери.
– Ты предлагаешь дать ему грудь? – сыронизировал я.
– Грудь ты умеешь только брать! – достойно ответила она.
– Но я не умею обращаться ни с какой живно– стью... – захныкал я. – Почему ты навязываешь мне роль, к которой я не готов?
– Научишься! – сказала она твердо. – Должна же у тебя в жизни быть хоть какая-то ответственность... Про эту породу все найдешь в Интернете, вместе с практическими советами. Тебе необходимо будет чем-то занять руки и голову в мое отсутствие. К тому же научишься хоть о ком-то заботиться. Это может пригодиться тебе в дальнейшем, – добавила она с нажимом.
Связи случайные – результаты печальные. А ничего хорошего я и не ждал – нечего пытаться в любовных отношениях совершать наполеоновские поступки с психологией ефрейтора...
Так я оказался владельцем странной живой штуки, по бумагам (серьезная родословная) значившейся Адонисом. Но когда он в первый раз повернулся в профиль и застыл с видом поэта, собирающегося прочесть свой последний шедевр, я понял, что никакой он не Адонис, а Давид С., мой лучший друг детства, с горбоносым независимым профилем, тонкой морщинистой (в будущем) шеей и неизбывной печалью в глазах, ничем, впрочем, кроме национальности, не обоснованной. И Адонис стал Додиком. (Я, кстати, знавал еще одного Додика, он не был ни поэтом, ни даже евреем.)
Больше же всего кот был похож на инопланетянина, того самого, прячущегося в игрушках, из известного всем детям мира фильма Спилберга. Нелепое трогательное горячее тельце, все в складочку, голова маленькой химеры с огромными, на две трети морды, глазами-лампочками, меняющими цвет в зависимости от освещения с изумрудно-зеленого на бледно-нефритовый и включающимися и выключающимися с переменой настроения. Над всем этим торчали немыслимо огромные уши летучей мыши, а передвигалась инопланетная бодяга на длинных кривоватых лапах, заканчивающихся еще более длинными музыкальными пальцами. Все это принципиально не сочеталось в одном обличье, однако предъявляло себя в моем новом знакомце.
К тому же, в отличие от нормальных котов, знаменитых независимостью и гуляющих сами по себе, Адонис оказался абсолютной липучкой, нуждающейся в постоянном контакте с человеком.
Примерно к концу первой недели эта сладкая, обнаженная перед всем честным миром сволочь стала полным хозяином меня, дома и положения. Во-первых, из уродца он прямо на глазах (вполне возможно, только моих) превратился в невероятного красавца, оправдывая свое официальное имя. Во-вторых, я просто не мог от него оторваться – это был чистейший наркотик. Его на ощупь кашемировое с шелком, горячее (как сообщалось в Интернете, сорокадвухградусное) тельце под руками, глаза-блюдца, наблюдающие за тобой отовсюду, и даже несколько специфический, отдающий болотом, запах кожи стали неотъемлемой частью меня самого. Требователен он был как женщина, но в отличие от последней был натурально ласков и безобиден, а также лишен всяческого лукавства. К тому же он ничего не имел против полной от меня зависимости, наоборот, вовсю пользовался ею в своих интересах – бегал за мной хвостиком. А как только я оказывался в неподвижном положении, кот немедленно вскарабкивался на колени, плечо, голову, всегда умудряясь находить малейшую щель, полоску не защищенной одеждой кожи, чтобы дать работу шершавому, как наждак, языку, сопровождая это урчанием маленького трактора и перебором лап.
Особенно Додику приглянулась моя проступающая лысина, он работал над ней с таким вдохновением, что это можно было снимать для рекламы нового средства для восстановления волос. Часть ночи он спал под одеялом у меня под боком, и я не понимал, как он там не задыхается и не боится, что я его раздавлю. Потом выбирался частично на поверхность, оставляя тело укрытым, а голову клал на подушку в точности как человек и спал так до утра, лицом к лицу со мной, посапывая и покряхтывая мне в нос.
Утром тварь будила меня лизанием пяток и легким покусыванием пальцев ног. Все это приводило меня в восторг и вызывало умиление вместе с неизвестно откуда взявшейся острой нежностью.
Я, как и многие великие и не очень до меня, влюбился. В кота.
Например, у папаши Хэма, когда он жил на Кубе, их было 57 штук. На одной из его лучших фотографий, за несколько месяцев до самоубийства, – он с женой Мэри, недопитой (на тот момент) бутылкой красного вина и своим любимцем котом Мальчуганом (Big Boy). Хэм уставился на кота невозвратно-меланхолическим взглядом. В этом взгляде читается: «Чего стоит писатель – как бы он ни был гениален, известен, богат, нобелирован и демократизирован – в сравнении с природной (а значит, абсолютной) независимостью, аристократической грацией и полнейшей отвязностью дворового кота!»
Что видят его вертикальные зрачки? Ответы на вопросы, которыми задаются философы мира: что? кем? откуда? зачем?
Кот – олицетворение метафизического покоя. Неподвижность сфинкса и неотвратимость запущенной пращи. Безразличие и божественная небрежность при максимальной заинтересованности. Обольститель – пленительный, навязчивый, требовательный. Ежеминутно меняющийся. Исполненный неги, ласки. И внимания. Влюбленно заглядывающий в глаза хозяина...
Кот как модель существования – моя мечта.
Самое главное, я ничуть не сопротивлялся и позволил приблудному существу практически взять меня в плен.
Получилось, что приручил не я его, а он меня. Даже в самом невероятном сне я не мог представить, до какой степени окажусь от него в зависимости и как он странным образом перевернет мою жизнь.
Словом, Пришелец был послан мне вовсе не Майей (она только орудие), а небом, чтобы сыграть роковую роль в моей не желающей угомониться судьбе.
Так я, старый черствый циник, попал в ловушку, невольно подстроенную близкой женщиной.
А сама женщина прекратила со мной всяческие контакты и не брала трубку, когда на ее телефонах высвечивался мой номер. Я решил не настаивать.
Ребрендинг невозможен. Даже если бы я нанял пару-тройку первоклассных рекламщиков-пиарщиков-дизайнерщиков.
Глава 2
«Я женщина с дурными намерениями...»
Я женщина с дурными намерениями. Негодяйка. Мой теперешний дружок называет меня «нежное чудовище». Он себе льстит. Нежной я с ним только притворяюсь, а чудовищность – моя сущность.
Но не суди меня строго, Господи, я всего лишь создана по твоему образу и подобию. Но в отличие от тебя, бесплотного, вечного и благостного, – из соединения спермы, плоти и невыносимой краткости бытия.
На жизнь я смотрю каждый день по-разному – сегодня как на последний день перед атомной войной, завтра как на день открытых дверей в сумасшедшем доме. Людей я презираю. Они глупы и безобразны. И все время болтают, вроде моих монахинь. Ну и чушь они несут! Хорошо, что я взяла за правило не прислушиваться – только прислушаешься, случайно, сразу хочется их всех убить. Жаль, что нет закона, запрещающего открывать рот, когда нечего сказать. Не идет же человек в туалет просто так, без позывов. Почему же он позволяет себе сотрясать воздух без всякого повода?
Достойных среди человеков практически нет, а единицы поумнее занимаются не тем, чем надо.
Жить скучно. Умирать еще скучнее. Надо чем-то себя занять.
Я задумала убийство. Убийство уродца, своего уродства не сознающего. С предварительной охотой, с последующим приручением, с проведением его сначала по всем кругам рая, а потом с низвержением в ад. По сути, жалкого несчастного существа – ведь только такое может жить себе как ни в чем не бывало, не осознавая своей жалкости и норовя к тому же лизнуть руку собственного палача.
А может, убийство такого же чудовища, как я. Чем не мотив? Не сосуществовать же двум таким чудовищам. А это значит: или я, или оно. Но так как я пока умирать не готова, должно умереть оно.
Однако, если я убью его своими руками, мне придется расплачиваться. Я имею в виду не «моральную расплату» (подобную ерунду можно писать только в кавычках), а конкретную, то есть уголовную – тюрьму. В тюрьме я не выживу. И не потому, что я слабое тепличное растение, слишком высоко организованное для тюремных условий, неприятного соседства, плохого питания и низкой гигиены (уверена, что и там смогу приспособиться), а исключительно по причине НЕсвободы. Я ни дня не смогу больше прожить в несвободе. Кто-то будет указывать, что мне делать, а чего нет, что хорошо, а что плохо, когда есть, а когда спать... И кто-то будет долдонить о непреложности раскаяния... Через все это я уже прошла у убогих сестер-монахинь, воспитывавших меня и тщетно пытавшихся привить любовь к Богу и человеку. Гены оказались сильнее.
Монашки нашли меня, накачанную черт знает чем, крепко привязанную за ногу, на пороге обители, с багажом в виде рюкзака, в котором лежали свидетельство о рождении, письмо мне от мамочки, а также паспорт, давно просроченный, с надписью красными чернилами «ОТЕЦ» поперек главной страницы. Придурочные пингвиницы пожалели «несчастное дитя».
Все годы, что я провела у них, эти убогие, ставшие Христовыми невестами потому, что ни на что лучшее не способны, пытались привить мне чувство вины неизвестно за что. То есть они-то знали за что – за все несправедливости, происходящие в мире, за все детские слезы, неразделенные любови, за всех брошенных, преданных, умственно отсталых, за всех калек, бедных и недужных.
Но я-то тут при чем! Ведь меня тоже бросили, наверняка не от большой любви. И если я не возьму судьбу в собственные руки, то закончу в лагере обделенных, как сестрички Божьи, похожие на костяшки черно-белого домино, в которое никто не хочет играть. А я, сколько себя помню, хотела быть в лагере победителей. Не зря же природа сдала мне на руки столько козырей – внешность, мозги и характер.
В Божьей обители я, как говорили монашки, любопытная, словно дьявол, беспрестанно задавала вопросы, на которые они не могли ответить.
«Если Бог действительно всесильный, а я нахожусь в его обители, значит, среди избранных, почему же он мне не подаст какого-нибудь знака?» – спрашивала я. Монашки уверяли, что знак был, но я из-за неверия не смогла его увидеть. Для меня же это было, как если бы никто мне ничего вовсе не подавал – того, чего не вижу и не чувствую, нет. По природе я была скорее натуралистом, чем одуванчиком.
А я все допытывалась, теперь у самого Бога: «Если избранная не я, то кто же?!»
Не дождавшись ответа и от Бога, я решила строить свою жизнь сама, подручными средствами, а именно своим телом и головой. Что касается тела, то у меня была пара ног, которыми я могла бы убить льва, не то что мужичонку. А что касается головы, то основным ее инструментом был длинный гибкий язык, захватывающий все, включая чужие души, волю и портмоне.
Что будет после, никто не знает, а эту жизнь я проживу на всю катушку. И вообще, не знаю, есть ли Бог, но для его репутации было бы лучше, если бы его не было.
Господь казался мне похожим на мамочку – сотворил, вытолкнул в говенный мир и бросил. Выкручивайся, как хочешь, – что я, что человечество. Но мамочка-то, видно, не очень соображала – ни когда зачинала, ни когда бросала. А Боженька?
И я решила, что мои отношения с ним будут основываться на принципе – ты мне, я тебе.
Мне было полных десять лет, когда я попала к монашкам. Я успела вкусить свободы. Настоящей, полной свободы от всех и всего. И как ни старались воспитательницы, самое большее, чего смогли добиться, – лицемерие стало моей второй натурой. Я научилась правильно говорить и писать, а неправильно думать и делать умела от рождения. Я научилась притворяться так, что мне могла бы позавидовать любая актриса, любой шпион. Нацепив постную физиономию на ангельское личико, будучи хорошей ученицей и послушной девочкой (при моем дьявольском любопытстве), я нацелилась на побег, а не на благодарность или сочувствие.
Сбежала я в день получения паспорта, все-таки оставив полную благодарности записку: «Спасибо за кров и еду».
Не собираюсь зависеть от кого бы то ни было. И подчиняться. Чтобы подчиняться, нужно научиться быть рабом. А мне этого не дано, хотя знаю, что рабу живется гораздо проще и комфортнее, чем свободному человеку (не только в тюрьме).
Мерси, дорогие монашки-извращенки! В мои мозги влезть вам так и не удалось.
О, мои мозги! О, моя каша, которую я проворачиваю и помешиваю огромной ложкой! Я варю блюдо, неведомое и прекрасное. «Молот ведьм» отдыхает, там я не нашла ничего похожего. Жалкие крысиные хвосты, когти черных петухов и пр. и пр. Моя каша круче. Ни в одном компьютере не поместится игрушка, в которую я играю. Черт! Черт! Черт! Нищая старуха, которую на время приютили мои добродетельницы, орала им прямо в лицо: «Не ебите мне мозги! Дайте выпить!»
Они не дали ей ни капельки. Они выебли ей мозги. И она подохла.
Вот что я думаю: мои мозги останутся девственными до моего последнего вздоха. Там варится каша. И только я знаю, каково это, варить кашу из собственных мозгов. И пошли вы все на хрен. Мягко говоря.
Благодарю тебя, Господи, за то, что я умею говорить мягко!
Итак, задуманное следует совершить по-умному, может быть, чужими руками. А это гораздо сложнее. Сложность заключается в том, что будущий сообщник (или сообщница) не должен догадаться, что все задумала и устроила я, а его (ее) использую как инструмент. Мой подельник(ца) должен сам прийти к мысли, что совершить дело – необходимо и что оставить жертве жизнь – преступление большее, чем убийство. Стало быть, надо придумать романтическую легенду с вкраплениями ужаса, это впечатляет сильнее.
Правда, чужие руки тоже опасны – попадаешь в зависимость от сообщника, а значит, оказываешься перед необходимостью убрать его. Выходит, самое лучшее – действовать руками жертвы, доведя ее до того, чтобы она просто не могла жить дальше. А уж в этом я искусница...
У меня очень развито воображение – такое напридумываю...
Люблю, например, чувствовать себя роковой женщиной, джеймс-бондовской подружкой, способной на все... Даже иногда диалоги репетирую, сама с собой, перед зеркалом...
– Съешьте яблочко, – говорит мне какой-нибудь тип, намеченный к уничтожению.
А я ему:
– Из всех сортов яблок я больше всего люблю глазные... Ха-ха-ха...
По-моему, неплохо. У меня таких реплик целый воз и маленькая тележка...
Ведущие идиотских ток-шоу могли бы у меня поучиться. А то сведут вместе дураков и не знают, как заткнуть им рот в нужных местах.
И еще я умею гадать и предсказывать судьбу. Но не по линиям руки, как все эти хиромантки-самозванки, а как настоящий АНАЛитик – по складкам, кольцам и лучам вокруг анального отверстия. И здесь мне нет равных. Только покажите...»
Так...
Посмотрим, что я набредил...
Перечитал написанное. Начало ничего себе. Теперь нужен примерный план и название позаманчивей...
Может быть, «Негодяйка»? Или «Исповедь дрянной девчонки»? То и другое уже где-то было... Может, просто – «Женщина с дурными намерениями»? Звучит двусмысленно, в меру игриво и вполне продажно.
Надо посоветоваться с издателем – у него нюх на продажное. И, кстати, неплохо бы потребовать аванс. Не потому, что жить не на что, а для порядка. После барыша от продажи моей последней книжки – «Заплечных дел мастер» – издатель должен быть готов на все. Жаль, что общаться с ним я могу только через литературного агента. Он единственный в курсе, что я никакая не Пола Линкс, а совсем даже наоборот, Пол, или, на французский манер, Поль, то есть мужчина, а не «таинственная незнакомка», за которую выдает меня мой проныра-агент, придумавший маленькую, банальную, но действенную мистификацию. Впрочем, сути дела это не меняет – пусть издатель платит.
Ненаглядный уродец, спавший у меня на коленях, проснулся, потянулся, упершись передними лапами в мою грудь, и, жалобно мяукнув, лизнул мой подбородок.
Работать сразу расхотелось. За окнами мелкий дождь царапал ногтями стекло. Я распахнул двери террасы, потянулся, подражая коту, и вдохнул влажный, наполненный запахами бензина и зацветающей черешни парижский воздух. С моего последнего этажа открывался открыточный вид на любимый, тихий и буржуазный Шестнадцатый округ, утопающий в ярко-розовых и снежно-белых кронах деревьев – в этом году черешня и яблоня цвели одновременно. Я взглянул на часы – они показывали без четверти шесть. Можно было приготовить себе первый (и самый долгожданный) дринк.
Я спустился из скворечника-кабинета вниз, в гостиную, и открыл бар. Плеснув себе в стакан разумную дозу «Чиваса», направился в кухню за льдом. Дверь за собой надо было закрывать очень быстро, чтобы не дать Додику проскочить вслед, – на кухне, в пределах его досягаемости, мариновались в оливковом масле и соке зеленого лимона заготовленные мною к ужину «кокиль Сен-Жак», по-нашему морские гребешки, купленные утром на рынке.
Но, к своему несчастью, кот оказался ловчее. Я услышал страшный рев и понял, что дверь не захлопнулась, наткнувшись на мягкое препятствие. Додик так орал, что я решил, будто разрезал его дверью пополам. Выронив стакан с виски, я схватил животину. Кот повис у меня на руках тряпочкой. Я попытался его реанимировать. Кот смотрел на меня жалобными глазами и, как рыба, выброшенная на берег, открывал и закрывал рот не в состоянии извлечь из своих, видимо, раздавленных внутренностей даже жалкое «мяу».
Меня охватила паника – никогда не имел дела с ранеными животными и понятия не имел, как в таких случаях поступают.
Я уложил подранка на диван и бросился к компьютеру, в Интернет, чтобы узнать адрес ближайшей ветеринарной клиники. Она оказалась в квартале от меня, на улице Грез, № 13 (символичный адрес, не правда ли?).
Засунув за пазуху кота, я кинулся навстречу судьбе.
