Czytaj książkę: «Ветер крепчает», strona 3

6

Когда мы прощались, она спросила:

– Который теперь час?

Я протянул руку, на которой были часы. Она, прищурившись, вгляделась в циферблат. Выражение ее лица показалось мне очень привлекательным.

Оставшись один, я через какое-то время вновь вернулся мыслями к этим часам. Я шел и размышлял о том, что растратил почти все деньги, выданные мне отцом. Нужно было собственными силами раздобыть где-то еще немного – на мелкие расходы. Сначала на ум пришли книги, поскольку в подобных ситуациях я нередко продавал их. Но от моей личной библиотеки почти ничего уже не осталось. И вот тогда я неожиданно подумал про часы.

Правда, сам я не знал, как ловчее обратить в деньги подобное имущество. Но тут же вспомнил приятеля, уже набившего руку на такого рода делах. Решив обратиться к нему за помощью, я пошел к нему домой.

Я застал друга в его тесной душной квартирке; лицо его покрывала мыльная пена, он брился. Рядом другой мой знакомый, откинувшись на спинку кресла, пускал из курительной трубки огромные клубы табачного дыма. Еще один громоздким кулем валялся на кровати, отвернувшись лицом к стене. Его я не признал.

– А там кто?

– Так это ж Маки!

Услышав наши голоса, Маки перевернулся на другой бок – лицом к нам.

– А-а, ты, значит… – Он чуть приоткрыл глаза и посмотрел на меня.

Я ответил раздраженным, почти злым взглядом. Подумалось, что мы с ним чертовски давно не виделись. Но я опасался, что до друзей уже дошли слухи о том, как мы с ней провели последние два дня, и они начнут при мне открыто иронизировать по этому поводу; опасения заглушили прочие эмоции. Тем не менее все трое меланхолично молчали, и в их молчании не чувствовалось даже намека на какой-то упрек в мой адрес. Я быстро осознал это. А осознав, тут же вновь проникся к друзьям теплым чувством, осмелел и сел на край кровати, на которой лежал Маки.

Однако воспринимать Маки точно так, как раньше, уже не мог. Когда я смотрел на него, к моему собственному взгляду упорно примешивался ее взгляд. Поэтому, вглядываясь в его лицо, я поневоле испытывал жгучую ревность. Очевидно, чтобы скрыть от окружающих внутреннее смятение, мне требовалась новая маска. Я зажег сигарету, изобразил на лице улыбку и, отбросив сомнения, спросил:

– Как ваши дела? В «Сяноару» больше не ходите?

– Нет, не ходим, – несколько мрачно отозвался Маки. Затем вдруг резко повернул голову к хозяину квартиры. – Есть места поинтереснее, верно?

– Ты про бар «Джиджи»? – уточнил тот, продолжая работать бритвой.

Никогда этого названия не слышал. Воображение тут же нарисовало весьма сомнительное заведение. Я подумал, что подобный притон как нельзя лучше подходит Маки для того, чтобы выпускать на волю множащиеся внутри его желания. Его разгульный образ жизни показался мне вдруг намного основательнее моего, заполненного бесконечной хандрой. Меня потянуло подластиться к нему.

– Вы и сегодня вечером туда пойдете?

– Хотелось бы, да денег нет.

– У тебя не найдется? – Бритвенный нож повернулся в мою сторону.

– У меня тоже нет!

В этот момент я вспомнил про наручные часы. Захотелось расположить к себе товарищей.

– Может, за них получится что-нибудь выручить? – Я снял часы с запястья и протянул их Маки.

– Отличные часы, – заметил Маки, принимая их из моих рук; пока он разглядывал их, я смотрел на него совершенно по-женски – не сводя глаз.

Около десяти мы вошли в бар «Джиджи». Заходя, я запнулся о стул и уронил его на ногу какому-то худощавому мужчине. Я засмеялся. Мужчина встал и попытался схватить меня за руку. Маки сбоку толкнул его в грудь. Мужчина, пошатнувшись, плюхнулся обратно на свое место. Собрался было снова вскочить, но его остановил сосед. Мужчина ругнулся на нас. Мы, смеясь, расселись вокруг одного из грязных столиков. Тут же подошла девица в тонком, почти просвечивающем платье. Она подсела к нам, с трудом втиснувшись между мной и Маки.

– Пить будешь? – Маки поставил перед ней свой стакан с виски.

Девица к стакану даже не притронулась: она смотрела будто сквозь него. Один из приятелей, зажмурив один глаз и распахнув другой, насмешливо кивнул мне на эту парочку. Я подмигнул в ответ.

Девица чем-то напоминала официантку из «Сяноару». Это сходство произвело на меня впечатление. Но при этом навело на мысль о фотографической репродукции. Все в этой девице казалось несопоставимо грубее, неряшливее, чем в той, другой.

Девица наконец подняла стакан с виски, сделала глоток и поставила стакан обратно перед Маки. Он залпом допил оставшееся. Она все беззастенчивее, всем телом приникала к нему, выразительно поглядывала на него снизу вверх, надувала губки и вздергивала подбородок. Жесты эти, против ожиданий, придавали ей определенное очарование. Все, что я видел перед собой, составляло яркий контраст с девушкой из «Сяноару»: та держалась скромно и потому казалась порой холодной. Они были как будто в чем-то похожи, хотя в действительности не имели схожести ни в чем, иными словами, походили друг на друга вопреки всему; я это осознавал. И, как мне казалось, улавливал в происходящем нынешнюю боль Маки.

Эта его боль постепенно просочилась в меня. И там терзания троих – мои, его, ее – смешались воедино. Я испугался: не образуют ли они внутри меня гремучую смесь?

Внезапно рука моя встретилась с женской рукой.

– Ой, у тебя руки совсем ледяные!

Девица сжала мою ладонь. Я не ощутил в ее прикосновении ничего, кроме профессиональной холодности. Однако моя рука в ее руке скоро стала влажной от пота.

Маки плеснул мне в стакан виски. Тем самым дав удобный повод. Я высвободил ладонь и взялся за стакан. Но я боялся опьянеть еще сильнее. Боялся себя самого – думал, что в пьяном виде могу неожиданно разрыдаться прямо на глазах у Маки. Поэтому нарочно опрокинул свой стакан на стол.

Из бара мы вышли во втором часу ночи. Такси, в которое мы забились всей компанией, было тесновато для четверых. Меня заставили сесть Маки на колени. Бедра его ощущались мощными, крепкими. У меня, как у девушки, зарделись уши.

– Что, понравилось? – произнес Маки мне в спину.

– Скажешь тоже! Такое-то место…

Я ткнул его локтем в грудь. В тот момент мне отчетливо привиделось лицо девицы из бара. А вслед за ним перед глазами возникло лицо официантки из «Сяноару». Два этих лица наложились в моем сознании друг на друга, смешались, а затем, словно табачный дым, расплылись и пропали. Я почувствовал, что страшно устал. Машинально полез пальцами в нос. И заметил, что они все еще испачканы в пудре.

Набросок смерти

– Не могли бы вы завести граммофон? – говорю я, обращаясь к ангелу, что сидит возле моей кровати.

Здесь, в больнице, я вверен заботам этого светлого создания, облаченного в белую сестринскую форму.

– Что поставить?

– Ноктюрны Шопена, пожалуйста…

Из рупора граммофона появляется маленькая ярко-красная птичка и залетает мне в ухо. Какое-то время она свободно кружит внутри меня, порхает среди лесной чащобы костей, а затем усаживается на одно из ребер. Каждый взмах ее крылышек вызывает мучительный приступ кашля. И вот, чтобы усыпить эту птаху, мне уже требуется ингалятор…

Ангел способен видеть все, что мне снится, и настраивает мои сновидения на нужный лад. Это входит в его обязанности. Он улыбается и ставит другую пластинку.

* * *

Я писал письмо. Делал я это украдкой, стараясь не привлекать внимания ангела, поскольку вести переписку мне запретили. И все же был пойман с поличным.

Я попытался спрятать бумагу, но тщетно.

– Покажите письмо, – потребовал ангел.

– Это исключено.

– Вы уверены?

– Абсолютно!

– В таком случае прочтите мне его, пожалуйста.

Я вынужден был уступить. Но про себя твердо решил, что неудачные пассажи вслух зачитывать не стану.

– «Голубка моя!..»

– Ого!

– «…Я должен сообщить тебе нечто неприятное. Дело в том, что я уже мертв! Хотя в чем вообще состоит разница между жизнью и смертью? Я и сейчас могу прийти к тебе в любой день и час, стоит только пожелать. Правда, ты теперь прийти ко мне уже не сможешь, и это не слишком удобно, верно? Зато с нами теперь все будет гораздо проще! Когда я был еще жив, мы, сами того не замечая, частенько раздваивались, и нас становилось четверо. Под конец мы с тобой совсем запутались: где здесь ты, где я, где твой образ, живущий в моем сердце, где мой образ, созданный тобою? Все это страшно смущало. Но теперь ничего подобного уже не произойдет. Так что ты, пожалуйста, не печалься особо о моей кончине. Как сказал один поэт⁹, живые и мертвые – словно две стороны одной монеты: так безнадежно далеки и в то же время так близки друг другу…»

Я дочитал письмо. Ангела заинтересовало, похоже, не столько само послание, сколько его адресат:

– И где сейчас ваша возлюбленная?

– В подвале здания «Парадайз»…

– Надо же, стало быть, у рая тоже есть подвал? И что она там делает?.. Дайте-ка угадаю. В баре работает?

– Все верно, в баре «Блу берд»¹⁰. – Я невольно улыбнулся.

– А сколько ей лет?

– Думаю, лет девятнадцать.

– И давно вы с ней знакомы?

– Да целую вечность уже, не меньше!.. По крайней мере, мне так кажется…

* * *

На первом же нашем рандеву мы с ней условились: давай-ка посмотрим, кто из нас двоих сумеет причинить другому больше страданий. И потому, например, девушка моя не раз и не два – как можно предположить – отказывалась от идеи написать мне, ибо по собственному опыту прекрасно знала, как тяжело подолгу, втуне ждать писем любимого.

Наше увлечение «игрой в мучителей» привело в итоге к тому, что в один прекрасный вечер, порядком истомившись на парковой скамье в ожидании возлюбленной, я вдруг почувствовал слева в груди резкую боль. После этого неприятные ощущения только усиливались: боль день ото дня все глубже вгоняла в мою грудь свое острое жало.

Я, разумеется, усмотрел единственную причину этого непонятного недуга в слишком глубокой любовной тоске.

О своих романтических муках я никому не рассказывал. Даже своей пассии.

И все же однажды не выдержал и невольно скривился при ней от боли.

– Что с тобой?

– Все в порядке!

– Тогда с чего вдруг такое выражение лица?

– Просто вспомнил мерзкий сон, который привиделся мне сегодня под утро.

– И что же тебе приснилось?

– Что меня съел крокодил.

Было очевидно, что ответ мой девушку не успокоил: она все истолковала по-своему и даже в этой моей секундной гримасе усмотрела, прежде всего, новый повод для мучений.

Я же в полной мере ощутил, что взаимная любовь – это, в сущности, бесконечное истязание друг друга.

И вот – наш последний вечер вдвоем.

Но кто мог знать, чем все обернется? Вечер как вечер – такой же, как все остальные.

А на следующее утро, уже собравшись выйти из дома, я подошел к зеркалу, чтобы повязать галстук, и в этот момент увидел, как мой зеркальный двойник, страшно побледнев, словно подкошенный валится на пол. После этого у меня начался сильнейший жар.

Вскоре я оказался в больнице.

Врач поставил диагноз – острая пневмония. По его словам, мучившая меня до сих пор боль в груди была не чем иным, как предвестницей подступающей болезни.

Я счел его заключения весьма наивными.

Сон не шел.

Температура у меня поднялась почти до сорока, койка нагрелась, точно прокалившийся за день на солнце прибрежный песок.

Я метался в постели, и как лежащего на песчаном берегу человека пропитывают подступающие воды прилива, так меня постепенно пропитывало небытие. Я становился все бледнее и бледнее.

* * *

Когда врач приходил ставить уколы, ему помогал отвечавший за меня ангел в белых сестринских одеждах.

Правда, ангел мой только и делал, что совершал одну ошибку за другой, частенько путая подкожные и внутривенные инъекции.

Организм мой был и без того ослаблен, и каждый раз, когда в результате очередного промаха укол делали не так, как следовало, я впадал в состояние коллапса. Пока в нос бил запах ментола, я покидал сферы сознаваемого, стремительно, словно на лифте, погружаясь в чертоги забытья.

Во время одного из таких приступов мне, как будто сквозь туман, привиделось, что отвечающий за меня ангел пытается в спешке влить мне в рот какие-то красные чернила. Я хотел воспротивиться, но ощутил, что сил моих на бунт уже не хватает, и в тот же миг окончательно потерял сознание.

Очнувшись, я постарался убедить себя в том, что увиденное было всего лишь предобморочным бредом. Однако с тех пор меня неотступно преследовало странное ощущение, будто в кровь мою подмешаны чернила.

Со временем меня начали одолевать сомнения: что, если мой ангел – это переодетый в светлые одежды посланник Смерти?

Ведь стоило принять эту мысль, и многое из того, что до сих пор вызывало у меня недоумение, сразу становилось понятным.

Прежде всего, конечно, приступы, которые постоянно провоцировало это создание. Что это, если не dessin¹¹ – своего рода репетиция моей кончины? И не проступает ли постепенно на моей руке инициал Смерти – искусная татуировка, которую мне незаметно наносят, раз за разом вводя под кожу иглу?

* * *

В одну из ночей, не в силах уснуть, я долгое время пребывал на грани сна и яви. Накрытый красной хлопчатобумажной тканью ночник, словно в кошмарном видении, наполнял палату зловещим светом.

Я услышал, как за стеной пронзительно зазвонил телефон. Затем смолк. Вместо его трелей до меня донесся голос ангела: «…Это я… Да, в два часа ночи… В таком случае не стоит ли мне вызвать лифт?.. Понятно… Да, все остальное уже готово».

Разговор завершился.

В соседней комнате послышались шаги – торопливое топанье из угла в угол.

Затем вдруг раздался оглушительный рев, как будто завели мощный двигатель.

В то же мгновение я ощутил, что тело внезапно онемело, словно через меня пропустили электрический разряд.

Я совершенно не сопротивлялся. Что будет, то будет. Успел только пробормотать: «Неужели этим все и заканчивается?.. Если так, то ничего особенного…»

Ангел мой, судя по всему, переживал куда больше, чем я.

Часы пробили два.

Ангел с растерянным видом зашел ко мне в палату, затем, не заботясь о том, чтобы прикрыть за собой дверь, прошел в коридор и далее – на лифтовую площадку.

Он собирался вызвать лифт.

Но похоже, не знал, какую кнопку следует нажать: UP или DOWN.

В конце концов, отринув сомнения, он нажал кнопку DOWN. Но разве нужно было поступить не наоборот?

Как и следовало ожидать, кабина лифта, в которой поднималась Смерть со своими приспешниками, не останавливаясь, пронеслась мимо нашего этажа наверх.

…Все это я прекрасно видел со своей койки через полуотворенную дверь.

До того момента, когда кабина лифта должна была спуститься на наш этаж, оставалось еще какое-то время.

Его хватило, чтобы на мой крик примчался врач и оказал мне первую неотложную помощь.

Так я избежал едва не настигшей меня Смерти.

Ангел по невнимательности столько раз подвергал мою жизнь опасности! И вот теперь очередная ангельская небрежность – в самую последнюю секунду! – спасла меня от встречи с Безносой.

Стало быть, жизнью я обязан моему ангелу – преданному помощнику Смерти.

* * *

Мне удалось избежать беды, но одно из моих ребер за это время пришло в полную негодность.

Было решено: чтобы я жил долго и счастливо, загнивающую кость нужно полностью удалить.

Ничего не оставалось, как смириться и постараться пережить эту чудовищную операцию…

– Может быть, взамен вы сотворите мне из этого ребра Еву?.. – говорю я, обращаясь ангелу, что сидит возле моей кровати.

Океанариум

1

Я искренне убежден: чтобы как можно полнее передать вам необъяснимое очарование парка Асакуса¹², куда уместнее будет вместо тысячи фактов, что я о нем знаю, поведать одну-единственную необыкновенную историю, порожденную праздной игрой моего ума. Рассказ этот, однако, можно повести двумя путями. В поисках необходимых декораций, на фоне которых будет разворачиваться наш сюжет, например здания театра, бара или гостиницы, я могу полностью довериться своему воображению либо же позаимствовать их среди реально существующих объектов. И я лично склоняюсь ко второму варианту. Поскольку на собственном опыте убедился: строгие ограничения – до известной степени – лишь способствуют расцвету той силы, что зовется фантазией.

Итак, позвольте же мне начать рассказ, следуя новейшим веяниям нашего времени, и перенести вас к танцовщицам «Казино фоли», которое постепенно становится одним из самых популярных заведений Шестого квартала¹³. Сказать по правде, я ничего об этих женщинах не знаю. И возможно, в стремлении превратить начатую историю в нечто, действительно на историю похожее, я стану прощать своим выдумкам на их счет известную вздорность, но все же предположу, что подобные домыслы не столько рассердят беззаботных особ, о которых пойдет речь, сколько повеселят их. Я на это надеюсь.

Как, вероятно, большинству из вас известно, вышеупомянутое «Казино фоли» располагается чуть в стороне от синематографического ряда Шестого квартала, возле театра «Мокубакан», из которого беспрерывно звучит бравурная и в тоже время печальная живая музыка, – прямо над океанариумом. Мне всегда казалось, что океанариум – чересчур громкое название для этого места, хотя будем справедливы: я заходил исключительно поздними вечерами и, скорее всего, поэтому никогда не видел, чтобы в заполненных водой емкостях плавали какие-то рыбы. Приглядевшись однажды, я смог рассмотреть в тени камней, там, куда почти не попадают лучи света, несколько рыбок: приклеившись к камням, почти сливаясь с ними по цвету, они как будто спали. За каждой такой рыбкой числилось свое мудреное именование, ни одно из которых в памяти моей не задержалось. По океанариуму проходили толпы людей, направляющихся на второй этаж, в «Казино фоли», но таких, кто специально бы здесь остановился, чтобы посмотреть на рыб и прочих гадов, я не припоминаю.

Когда я, стараясь потише стучать гэта¹⁴, поднимался по запыленной деревянной лестнице, на меня сразу обрушивалась музыка, я сразу видел – бросив взгляд поверх голов (позади было полно свободных мест, но никто не садился, все наблюдали за представлением стоя) – пляшущих танцовщиц. Попадая в «Казино» впервые, многие спешили присесть на свободные места в конце зала, но очень скоро понимали, что стоящие там стулья шатаются и сидеть на них небезопасно, либо же замечали в сиденье огромную дыру, из которой выпирала наружу соломенная набивка, грозящая моментально пристать к одежде, – и снова поднимались на ноги. Вообще, зрительских мест в варьете обустроили не слишком много: на втором этаже поставили стулья, самое большее человек на двести, и на третьем – еще на сто; вот, собственно, и все. Я обычно проходил на третий этаж и смотрел представление оттуда. Поначалу, в свои первые визиты в варьете, я нередко оставался на втором этаже и, протиснувшись вперед, садился у самой сцены, откуда, задрав голову, наблюдал танцы сквозь лес девичьих ног. Но каждый раз, когда танцовщицы вскидывали ножки, мне волей-неволей приходилось глотать тучи поднимающейся над сценой пыли, так что в итоге я сдался и впоследствии предпочитал взирать на сцену исключительно свысока, усаживаясь на одно из передних мест третьего этажа, то есть, по сути, прямо над танцовщицами.

Почти все танцовщицы были молоденькими девочками в возрасте примерно от четырнадцати до двадцати лет. Каждую украшал блондинистый парик, толстый слой косметики и костюм, достаточно привлекательный, чтобы его можно было принять за обноски, брошенные какой-нибудь актерской труппой нового толка¹⁵; но каждая, совершенно точно, еще вчера трудилась на фабрике, нянчилась с чужими детьми или занималась другим подобным делом, доступным обитательницам городских задворок. Почти ни одна из них, вероятно, не понимала до конца фривольного содержания песенок, которые пела, и ни одна до конца не осознавала непристойности танцев, которые исполняла на сцене. Залитые хватающим за горло светом рампы, девочки вскидывали руки и сплетали их за головой, чтобы грудь выступала как можно рельефнее. Вот только грудки у них были еще крохотные… Однако все это без изъятия и составляло невыразимо чарующую, ни на что не похожую атмосферу «Казино фоли».

Временами я отвлекался от танцовщиц и оглядывал зрителей, которые буквально пожирали девочек глазами. Аудитория была сплошь мужская. И состояла преимущественно из посетителей, в которых легко угадывались заводские рабочие, конторские служащие, студенты. Поскольку сам я бывал в варьете чуть не каждый вечер, то сразу различал среди досужей публики тех, кого принято именовать завсегдатаями. Например, наблюдающего за представлением с неизменной ухмылкой бродягу, который вставал в уголке, под самой лестницей, прислонившись к колонне, или водителя, который садился на третьем этаже с другого края, почти напротив меня, и при любом подходящем случае кричал: «Йо-тян!»¹⁶, выражая свои восторги одной из танцовщиц, Комацу Йоко, и много, много кого еще…

К слову, в какой-то момент ряды постоянных посетителей неожиданно пополнила фигура, совершенно непохожая на других известных мне завсегдатаев «Казино». Симпатичный смуглый юноша лет двадцати, может чуть старше. Всегда в щеголеватом европейском костюме в полоску, с надвинутым по самые брови охотничьим кепи, которое казалось чересчур для него широким, – он вставал на третьем этаже, прислонялся к колонне в углу и внимательно смотрел вниз, на сцену. Иногда он позволял себе грубые, развязные жесты, но в них ощущалась такая наигранность, что вполне можно было представить: именно так вела бы себя женщина, задайся она целью изобразить мужчину.

С определенного времени я стал наблюдать фигуру этого юноши в «Казино» почти ежевечерне.

Пару раз мне случалось заводить о нем речь в беседе с приятелями. Один мне сказал, что видел его как-то после окончания представления: молодой человек стоял неподвижно перед служебным входом в океанариум. Другой поделился: наблюдал, дескать, как тот в окружении стайки официанток распивал вино в кафе «Америка». Третий приятель рассказал, что разминулся на улице с облаченной в европейский костюм дамой, как две капли воды похожей на этого юношу, – почудилось даже на секунду, будто это он и есть, но дама выглядела не настолько молодо и, скорее всего, приходилась ему старшей сестрой… Так или иначе, а в одном сомневаться уже не приходилось: молодой человек всерьез увлекся кем-то из танцовщиц «Казино».

2

Как-то вечером я довольно долго шатался по парку и вернулся к себе уже в первом часу, ужасно уставший. Едва зайдя в комнату, я увидел, что на столе моем лежит письмо, при этом ни почтовой марки, ни имени отправителя на конверте не было. Я вскрыл его. Прочитал послание. Это оказалась нацарапанная наспех записка, напоминающая повестку о вызове в полицию: кто-то – уж не знаю кто – пребывавший на тот момент где-то в Комагате¹⁷, в заведении под названием «Сумирэя», настаивал, чтобы я безотлагательно явился к нему. Писалось это, похоже, в состоянии крайне сумбурном: мало того, что конверт остался неподписанным, но и почерк выглядел беспорядочным и торопливым – настолько, что я затруднялся даже предположить, кто мог быть автором. Письмо мне, вероятно, доставил кто-то из прислуги названной гостиницы (гостиницы ли?). Впрочем, вопрос показался мне не настолько важным, чтобы специально поднимать отошедших ко сну обитателей дома и расспрашивать их, кто приходил. В итоге, несмотря на то что сил никаких не осталось и мысль о движении вызывала внутренний протест, я, охваченный жгучим любопытством, все-таки снова вышел на улицу.

Я жил в Мукодзиме¹⁸. До Комагаты мне предстояло идти пешком – других вариантов я не видел. Кроме того, так было быстрее всего. Но когда я, шагая по безлюдному берегу реки, проходил мимо темного здания «Саппоро биру»¹⁹, у меня вдруг мелькнула мысль, что доставленное недавно неподписанное письмо на самом деле могло быть приглашением от самой ночи и не исключено, что никакой гостиницы под указанным в письме названием – указанным будто для отвода глаз – в природе вовсе не существует. И ведь я почти поверил в это, пока кружил по окраинам Комагаты в поисках названного заведения, ибо нигде его не находил. Лишь в самый последний момент мне все-таки удалось его отыскать: если бы не висевшая на воротах более чем скромная вывеска «Сумирэя», крошечную гостиницу, зажатую между двумя крупными торговыми лавками, невозможно было бы отличить от обычного жилого дома. Все еще пребывая в некотором сомнении – не ошибся ли? – я пошел туда. Вход оказался настолько тесным, что пробираться внутрь пришлось боком.

Навстречу поприветствовать гостя вышла пожилая женщина. Она одарила меня высохшей, словно увядший букет, улыбкой.

– Вас ожидает друг. В пятой комнате на втором этаже.

– Кто там?

– Имени я не знаю.

Провожать меня до комнаты женщина, судя по всему, не собиралась. Я поднялся на второй этаж один. Знатоком по части домов свиданий я не был, но решил, что подобное место вполне можно отнести к их числу.

Не дождавшись из пятой комнаты никакого ответа, зашел внутрь.

И не без удивления обнаружил там сидящего в одиночестве Хату, своего знакомого.

Хата, похоже, плакал. Он был намного моложе меня. Ему только-только исполнилось двадцать. Тем не менее он ходил в «Казино», пил наравне со всеми, без тени смущения вступал в разговоры, касавшиеся женщин. И лишь в самых редких случаях давал повод вспомнить о нашей с ним разнице в годах. Но в тот момент предстал передо мной во всей незрелости своего истинного возраста. И я с первого взгляда понял, что побуждало его проливать в моем присутствии безутешные слезы: невыразимые муки первой влюбленности, мною давным-давно позабытые.

Я не ошибся, Хата и правда признался, что влюблен. Предметом страсти оказалась одна из танцовщиц «Казино фоли». Небезызвестная Комацу Йоко, которой все мы в один голос пели дифирамбы. Хата сказал, что воспылал к ней страстью после того, как узнал, что она интересует меня. Что он осознал собственные желания, лишь когда они проступили перед ним, будто под лучами софитов, в свете моих желаний. Затем со слезами на глазах повинился в том, что решил втайне ото всех добиться этой девочки и даже не намекнул мне о своих намерениях. Тут я заверил его, что, конечно, восхищаюсь танцовщицей, но отнюдь не питаю к ней того интереса, какой приписывает мне Хата; однако я мог твердить об этом бесконечно – он все равно мне не верил. И продолжал свой рассказ.

Нынче ночью – шел первый час – он бродил в одиночестве по обезлюдевшим, наполненным холодными тенями окрестностям океанариума. Уходить не хотелось: ему чудилось, будто в плотно занавешенных окнах на втором этаже здания по-прежнему теплится слабый свет, и даже мерещились временами долетающие изнутри звуки музыки, поэтому он посчитал, что танцовщицы, вероятно, еще репетируют. Встав под оцинкованной оградой недалеко от черного хода океанариума, он заметил вокруг другие мужские фигуры: мужчины, стараясь не привлекать внимания, стояли тут и там, где-то по одному, где-то по двое-трое. Все, похоже, поджидали в засаде, когда девушки выйдут после окончания репетиции. Словно разнося весть о том, что полночь уже минула, туда и обратно начали прокатываться волны остывающего воздуха. Наконец задние двери океанариума тихо приоткрылись. Показалась закутанная в синюю накидку женская фигурка с распущенными волосами. Хата не мог отчетливо разглядеть ее, но сразу узнал: Комацу Йоко. В тот же момент он уловил какое-то движение – это шевельнулись тени скрывавшихся под оградой мужчин. Но тут к танцовщице, вперед всех прочих, приблизился человек, внезапно нарисовавшийся под одним из деревьев. Он, похоже, что-то коротко сказал девушке. Та ответила. А затем эти двое, не обращая внимания на множество обращенных к ним из темноты алчущих взглядов, невозмутимо, рука об руку двинулись прочь от океанариума.

Хата последовал за ними. Он решил выяснить, куда пара направляется. Ему хотелось думать, что незнакомец просто проводит его тайную любовь до ее дома. И все-таки горькая мысль о том, что Комацу Йоко провожает кто-то другой, тяготила его сердце. Он обратил внимание на ее спутника. Тот, похоже, был ненамного старше самого Хаты. Голову его покрывало до смешного объемное кепи; шагал он демонстративно широко и развалисто. Вне всякого сомнения, рядом с Комацу Йоко шел юноша, которого частенько обсуждали в их компании, перешептываясь, дескать, уж не переодетая ли это женщина. Любопытство, которое загадочный юноша вызывал в Хате, разгорелось теперь с новой силой и легко заглушило малодушное желание прекратить преследование, связанное с такими сердечными терзаниями. И Хата пошел за парой дальше.

Двое, словно ветер, проскользили по безлюдной торговой улочке перед храмом, затем, возле ворот Каминари-мон, повернули к мосту Адзума-баси. Однако на другой берег переходить не стали, а пошли по кварталу Дзаймоку в сторону моста Умая-баси.

Куда они в конце концов направляются? Места эти Хата знал не слишком хорошо. Следуя за парой между рядами незнакомых домов, по тихим, уснувшим улицам, он ощущал, будто пробирается не сквозь жилой квартал, а сквозь саму дремоту, глубокую и тяжелую. Он почувствовал, как тает в нем прежняя уверенность. Поэтому машинально остановился и даже развернулся, готовый пойти назад. Но сразу пожалел о своем необдуманном поступке. Подумал было снова пойти за парой. Однако уже упустил их из виду и теперь нигде не наблюдал. Куда эти двое могли скрыться? Он тщательно обыскал все вокруг. И под самый конец, почти уже отчаявшись, заметил, как в окне на втором этаже одного из домов вспыхнул огонек, поэтому предположил, что пара, вероятно, там. Он подошел поближе. Оказалось, это крошечная гостиница, почти неотличимая от обычного дома.

Колебался он недолго. Решение созрело мгновенно: нужно идти за ними. Заплатив хозяйке сверх положенного, он получил комнату по соседству с парой, которая завернула в гостиницу до него. А там, убитый горем, под сопровождение доносившихся из-за стены специфических звуков бросился писать записку мне…

Вот только я в сложившейся ситуации ничего подсказать ему не мог. Когда рассказ его подошел к концу, мы оба погрузились в молчание. Из соседней комнаты никаких звуков больше не доносилось – видимо, там все закончилось. Через какое-то время стало заметно, что душевная боль Хаты, даже меня как будто лишавшая сил, исчерпала себя и начала наконец стихать. Видя это, я позволил себе погрузиться в сон.

А на следующее утро не без удивления обнаружил, что заснул прямо на полу. Рядом – точно так же, на полу, – уткнувшись чумазым, зареванным лицом в татами, лежал Хата; заметив, что я открыл глаза, он тут же повернул голову и широко мне улыбнулся. Это чумазое лицо моментально напомнило мне о нашем вчерашнем вечере. Но вот выражение его – как будто вполне довольное – оказалось для меня чем-то новым.