Czytaj książkę: ««Телефон доверия» и другие рассказы»

Czcionka:

За мир во всем мире

Отец Павел, мой старый учитель и духовник, принадлежал к числу тех боголюбцев, что в послевоенные годы сошлись в лавру преподобного Сергия Радонежского. Батюшка был принят в число братии в самом начале пятидесятых, а подвизался с монахами, принявшими постриг еще до революции.

Человек по природе немногословный, внешне казавшийся суровым, отец архимандрит совершенно менялся, когда начинал рассказывать о том времени. Корю себя: почему я ничего не записал? Конечно, многое забылось, но кое-что я все-таки помню.

– Среди братии подвизались у нас и очень старые монахи, – вспоминал отец Павел. – Хотя, наверное, правильнее будет сказать не старые, а духовно опытные. Подвижники, вошедшие в высокую меру, отличаются от остальных. Человеку, с ними не знакомому, они могут показаться даже какими-то странными. Обычные нормальные люди так себя не ведут.

Например, был у нас отец Мефодий, большой любитель и знаток «Добротолюбия», с этой книгой он практически никогда не расставался. Куда ни направляется, книга у него всегда под мышкой. Чуть выдалась свободная минутка, глядишь, он уже книжку свою листает. Попросишь его почитать из наставлений древних подвижников, а он радуется, что кому-то это интересно, и готов рассказывать часами.

Прознали про нашего отца Мефодия семинаристы. Периодически им давали задания – исследовать писания авторов «Добротолюбия». Чтобы такую курсовую написать, всю книгу перевернуть придется, а студенты – они и в семинарии студенты. Кто-то им посоветовал обратиться к нашему батюшке Мефодию. Тот счастлив, люди хотят знать о практике монашеского делания. Все свободное время отец Мефодий щедро делился своими знаниями с молодыми людьми, давал им ссылки, подсовывал авторов. Так все задания за них и переделал. Один хитрец напишет, потом другому по эстафете батюшку передает, а тот как ребенок.

Узнал об этом наместник. Вызвал отца Мефодия и строго-настрого запретил тому общаться со студентами. Те хоть и прослышали о запрете, а все продолжали умолять батюшку о помощи. Куда тому деваться, вот и посмел ослушаться грозного отца архимандрита.

Но, как говорится, Бог шельму метит. Возвращаясь из студенческого общежития в кельи, отец-ослушник со своей книгой лоб в лоб столкнулся с начальником. Попался – и сразу бух тому в ноги: «Прости, батюшка, нарушил я твой запрет». Отец наместник распалился не на шутку, не удержался и назвал нарушителя гадом. Ах, мол, гад ты этакий! Но простил.

В тот же вечер встречаю отца Мефодия, спешащего в храм на службу. Обращаюсь к нему, как обычно, по имени. А тот мне в ответ: «Простите, батюшка, только с сегодняшнего дня мое имя отец Гад, это меня так отец наместник переименовал, наверное, в честь ветхозаветного пророка Гада».

Это какая же простота!

В монастырском корпусе недалеко от моей кельи располагалась келья архимандрита Симеона. В лавру он поступил еще ребенком, в самом начале века. Его отец, овдовев, решил уйти в монастырь, а у самого двое детей, мальчик семи лет и девочка пяти. Недолго думая, посадил он их в тележку и развез по монастырям. Так будущий отец Симеон и стал воспитанником монастырского приюта, а потом плавно перетек и в число монастырской братии.

Имей он семью, родителей, может, и жизнь бы его по-другому сложилась, а так – куда еще было идти? А идти хотелось. Потому, узнав о начале войны с германцами, молодой послушник загорелся желанием пойти на войну. Поначалу пытался получить благословение отца наместника отправиться воевать, но тот в ответ на его просьбу только руками замахал. Выхода не оставалось, как только бежать.

В первой же атаке монаха-добровольца сильно контузило, он потерял сознание и пришел в себя только в госпитале. Отца Симеона комиссовали и отправили назад в монастырь. Вернувшись в лавру, он искренне покаялся в непослушании. Наместник, человек мудрый, простил нарушителя и вновь принял его в число братии.

Жизнь вернулась в привычное русло, только воспоминания о той страшной атаке преследовали батюшку постоянно. Во сне он видел себя с винтовкой наперевес среди других солдат и точно таких же солдат-германцев, бежавших навстречу. Разрывы артиллерийских снарядов и парящие в воздухе оторванные головы, руки, ноги в солдатских обмотках… И всю жизнь, уже став стариком, продолжал молиться о мире, а самым большим злом на земле считал войну. Всем сердцем он поддерживал деятельность Советского комитета защиты мира, и если в руки батюшке попадали деньги, то переводил их на его счет.

Была у него одна странность, кто-то принимал ее за чудачество. Отец Симеон считал, что во время выборов его бюллетень должен непременно первым попасть в урну для голосования. Потому в шесть часов утра он уже появлялся у дверей избирательного участка, куда были приписаны и монахи, жившие в монастыре. Быстро проголосовав, батюшка доставал из кармана подрясника сколько-то денег и клал на стол перед членами избирательной комиссии.

– А это, – указывал он, – на дело мира.

Ребята из комиссии, наши же семинаристы, звонили отцу эконому и спрашивали:

– Батюшка, отец Симеон дал нам денег на дело мира, что нам с ними делать?

– Выполнять благословение, – шутил отец эконом, – купите себе что-нибудь к обеду и мирно между собой поделите.

Даже в дни праздников, когда уставом за трапезой полагалось вино, отец Симеон мог встать и предложить тост за мир во всем мире:

– Отцы, страшное это дело – война! Станем молиться, чтобы Бог хранил наше Отечество.

Старенький отец Симеон слыл опытным духовником, потому я ходил к нему на исповедь. Однажды прихожу каяться, встал на колени. Батюшка открывает Требник, чтобы читать слова чина исповеди, и у него из книжки выпадает листок бумаги. Парит в воздухе и ложится прямо передо мной. Конечно, нескромно читать чужие бумаги, но я не удержался и взглянул.

Передо мной лежала телеграмма. В ней на куске телетайпной ленты было напечатано: «город Мурманск, архимандриту Симеону. Сердечно благодарю за помощь фронту. И. Сталин».

Отец архимандрит, смутившись, быстро положил телеграмму назад в Требник:

– Прочитал? Удивлен, наверное? Ладно, чтобы тебе не изнывать от любопытства, расскажу, как я ее получил. После закрытия лавры я служил на Севере, в Мурманске, был настоятелем храма и одновременно единственным служащим священником. К нам тогда ссылали множество отцов, но официальное разрешение от властей на совершение треб имелось только у меня. Помолиться в алтаре приходили и ссыльные владыки. Иногда во время службы возле престола стояло с десяток архиереев, а воздевать руки имел право только я один. Очень тяжелое было время.

Батюшка рассказывал, как он старался молиться и везде успевать, ведь за ним, единственным тогда легально служившим священником, стояла огромная паства. Одного только не хватало отцу Симеону: он никогда не проповедовал. Боялся, как он говорил, своего скудоумия и не решался наставлять тех, кого считал выше себя. И в одну из ночей во сне увидел Пресвятую Деву. Она и укорила его в том, что он всегда молчит.

– Что же мне делать, Матушка? Не способен я слово говорить.

– Тогда бери написанные проповеди и читай.

– Кого же мне читать, Матушка?

И в ответ Пресвятая назвала ему имя автора одного из сборников проповедей. Этой книги у него как раз и не было.

Утром в храме он рассказал псаломщику о своем сне, а тот отвечает: «Есть у меня такой сборник», – и вечером принес его отцу Симеону.

– С тех пор я на каждой службе стал читать очередное краткое поучение известного проповедника. Вы бы видели, как плакали люди от его незамысловатых слов!

Не было в лавре другого такого любителя проповедовать, как отец Симеон. Даже если сам не говорил с амвона, так обязательно приходил послушать других. Не пропускал и учебных студенческих проповедей. Все уже устанут и разойдутся, а батюшка все будет тихонечко стоять где-то поодаль и слушать.

Мой знакомый священник в те годы, будучи семинаристом, в один из таких дней слушал поучение отца Симеона. Молодежь любила пообщаться со старым монахом. Неожиданно он повернулся к моему знакомому и сказал остальным:

– Позвольте представить: перед вами будущий ректор N-ской семинарии.

Какой ректор, какой семинарии?! Семидесятые годы, Церкви дозволялось существовать в строго очерченных границах отведенного для нее гетто. И вдруг N-ская семинария, которая тогда не могла существовать ни при каких условиях. Ребята посмеялись над шуткой старика. Только теперь именно тот батюшка действительно уже много лет несет послушание ректора N-ской семинарии.

Года три назад его пригласили в Швейцарию выступить на христианском конгрессе. Католикам и протестантам хотелось услышать историю подвига Оптинских старцев. А потом, когда ему задали вопрос, сталкивался ли он в своей жизни с подвижниками такого уровня, батюшка и рассказал об архимандрите Симеоне.

Как только началась война, отец Симеон объявил о начале сбора пожертвований. Причем не только в своем храме, но по всему Мурманску и окрестным поселениям. Много ездил, просил жертвовать, и люди отзывались. За короткий срок батюшка набрал два мешка денег крупными купюрами. Надо как-то в Москву переправлять, а кому такую сумму доверишь? Время военное, а деньги неучтенные. Вот и решился отец Симеон сам ехать в столицу.

Не знаю, как уж он добирался, но представить могу. 1941 год, немец стремительно приближается к Москве. На фронт идут эшелоны с солдатами, а назад – бесконечные составы с ранеными и беженцами. И среди этого бескрайнего человеческого моря – маленькая фигурка немолодого уже человека в рясе, с крестом и двумя большими мешками в руках.

– Куда ты, отец? – спрашивали его различные чины по пути. – Что дома-то не сидится?

– В Москву еду, к товарищу Сталину, – объяснял батюшка. – Народ пожертвования собрал, надо фронту помочь.

Таким образом отец Симеон добрался до Москвы и пришел в Кремль. Правда, к самому товарищу Сталину его не пропустили, но деньги приняли и выдали расписку о получении за печатью ответственного финработника. А вернувшись в Мурманск, отец настоятель вскоре и получил благодарственную телеграмму за подписью Верховного главнокомандующего.

* * *

Но самое необычное воспоминание, связанное с отцом Симеоном, случилось во время посещения лавры «черным Папой», главой ордена иезуитов, посетившего Советский Союз. Конечно, отец Павел называл мне и год, и даже вспоминал имя «черного Папы», но я, увы, не удосужился их записать.

– В лавру свозили всех гостей, посещавших Москву, особенно тех, кто имел хоть какое-то отношение к Церкви, – рассказывал батюшка Павел. – Привезли и генерала ордена иезуитов. Небольшого роста, в черной сутане, все время своего посещения он ходил, сцепив пальцы за спиной и уткнувшись взглядом в землю. То ли католику было откровенно скучно, то ли таким образом он выражал свое снисходительное отношение к возрасту наших святынь. Попробуй удивить пятнадцатым веком того, кто каждый день из окошка своего кабинета смотрит на развалины Колизея.

– Перед вами церковь преподобного Сергия с Трапезной палатой, построенная в семнадцатом веке.

Гость, поджав губы, мельком бросил взгляд в сторону храма и снова уставился в землю.

– Рядом – знаменитая колокольня, возведенная по проекту князя Ухтомского, высота 88 метров, что на шесть метров выше колокольни Ивана Великого в Москве.

В глазах иностранного гостя никакого интереса, хотя было заметно, как внимательно он всматривается в лица попадавшихся навстречу монахов.

Неожиданно иезуит остановился. Боковым зрением он заприметил шедшего по соседней дорожке отца Симеона и принялся поедать того глазами. Отец Симеон почувствовал к себе внимание человека в незнакомом облачении. Хотя, конечно, его ответный интерес был вызван вовсе не облачением – слишком часто бывали в лавре официальные делегации, и все к этому давно привыкли. Просто в глазах странного гостя было что-то такое, мимо чего не смог пройти старый монах.

Они молча стояли и внимательно вглядывались один в другого. Потом одновременно сделали шаг навстречу, потом еще шаг, и вот два совершенно незнакомых, говорящих на разных языках человека, широко расставив руки, побежали друг к другу и обнялись. Как сияли их глаза, сколько в них было радости и взаимной любви!

Стало понятно, что искал в лавре «черный Папа». Он, словно тот Диоген, хотел найти человека. Святость искал.

Когда делегация высокопоставленных иезуитов покинула монастырь, батюшка подошел ко мне и спросил:

– Отец, а кто это к нам приезжал?

Не стал я отцу Симеону ничего рассказывать, ведь неизвестно еще, как старик переживет известие, что на глазах всей монастырской братии он обнимался с генералом ордена иезуитов. Потому и сказал:

– Это был просто хороший человек.

Чем тот вполне удовлетворился и зашагал дальше по своим делам.

Вспомнить эту историю мне пришлось много лет спустя. Меня попросили выступить на конференции, посвященной памяти удивительного человека, Федора Петровича Гааза. Немца, католика, всю жизнь прожившего в Москве. Врача безвозмездного, сумевшего полюбить и вместить в своем сердце всю босяцкую каторжную Россию. Конференцию в преддверии прославления доктора Гааза проводила католическая митрополия. Ехать на встречу собирался другой батюшка, но в последний момент заболел и перепоручил выступление мне. За три оставшихся дня я не успел в полной мере подготовиться, слишком тема доклада была специфична. Потому только и смог разве что обозначить предложенную мне тему.

Это был первый и последний раз, когда я выступал перед столь представительным собранием. В Москву съехались епископы из Италии, Франции и Германии. Прямо передо мной расположились все четыре католических епископа из России, а рядом в президиуме сидел их митрополит. Напротив имен большинства выступавших значилась пометка: доктор богословия. Поскольку мой сан был самый маленький, то и выступать меня поставили в самом конце, после меня значились только ужин и концерт.

Два долгих дня я был вынужден сидеть и слушать выступавших. Они сказали много хороших слов в память о «святом докторе» и еще обсуждали пути сближения с нами, православными, живущими в России. Наконец председательствовавший митрополит предоставил слово мне.

В течение нескольких минут, кратко и, как мне показалось, доходчиво, я отрапортовал уважаемому собранию то, что было обозначено темой, и замолчал. По сценарию подобных конференций мне должны были ответить сдержанными хлопками и отпустить, тем более что, отказавшись от ужина, я еще успевал на электричку. Но они молчали. Чувствовалось, что кроме дежурного доклада люди ждали от меня, единственного среди них православного человека, чего-то еще. Не зря же они ехали к нам издалека.

Тогда, набравшись смелости, я предложил:

– А хотите, расскажу вам одну историю?

В ответ народ одобрительно закивал головами: давай, мол, отец, не стесняйся.

– Не знаю точно, когда это произошло, мне духовник рассказывал. Приехал к нам в Советский Союз «черный Папа».

Все тут же повернулись в сторону историка-консультанта, присутствовавшего в зале.

– Да, – немедленно подтвердил тот, – действительно, в таком-то году (я от волнения снова не запомнил дату) к нам в Москву приезжал генерал ордена иезуитов. Только мы, католики, не называем его «черным Папой».

– Так вот, – продолжил я и стал рассказывать про отца Симеона, как всю свою жизнь он по-своему, может, немножко смешно боролся за мир во всем мире, как добирался поздней осенью 1941 года в столицу с собранными среди ссыльных пожертвованиями в помощь фронту. И о той самой встрече, когда два таких непохожих, обитавших на разных планетах человека вдруг почувствовали друг в друге что-то такое, из-за чего, презрев возраст и положение, бегом побежали и бросились в объятия. Наверное, и мы, когда сумеем почувствовать друг в друге что-то важное и притягивающее, не останемся стоять на месте и тоже побежим, и тоже обнимемся.

И они услышали меня, эти люди из Италии, Франции и Германии. И хлопали так, что мне стало страшно за их ладони. Сойдя с трибуны, я поспешил на электричку, и каждый из тех, кто попадался мне в коридоре – простые уборщицы, официантки, рабочие, – улыбаясь, крестили меня вслед и кричали: «Спасибо!» Будто они тоже сидели в зале и слушали историю про отца Симеона.

А я уже бежал по улицам Москвы, по ступенькам эскалаторов в метро. Каюсь, не успевая купить билет, перепрыгнул через турникет на вокзале. У меня был шанс успеть на последний автобус, идущий ко мне в деревню. И вы знаете, я успел!

Пророчество игумена Нафанаила

Один знакомый батюшка как-то рассказал анекдот. Хрестоматийная, в общем-то, ситуация.

Католический ксендз и православный батюшка во время поста едут поездом в одном купе. Пан ксендз достает из сумки шматочек пахучего сала. Нарезает тоненькими кусочками и начинает есть. «Батюшка, – улыбается он, – пожалуйста, угощайтесь». В ответ наш православный пастырь, сглотнув набежавшую слюну, самоотверженно отказывается: «Что вы, пане ксендже, как можно? Мы же сейчас постимся и сала не едим». Католик ест и посмеивается: «И напрасно, батюшка, напрасно. Сало, знаете ли, вещь хор-о-о-о-ошая!»

Доехали пастыри до конечной станции, прощаются. Батюшка берет вещички и кланяется: «Всего вам доброго, пане ксендже. Прошу передавать от меня поклон вашей матушке». Ксендз с удивлением переспрашивает: «Какой такой матушке? Разве вы не знаете, что матушки нам не положены?» А батюшка парирует, победно улыбаясь: «И напрасно, пане ксендже, напрасно. Матушка, знаете ли, вещь хор-о-о-о-о-шая!»

Рассказал он этот анекдот Великим постом, и не зря, видать, рассказал. Как человеку понять, что он счастлив, что не нужно ему искать что-то далекое и необыкновенное, если его счастье на самом деле всегда с ним рядом? Вот мы, православные, это знаем. Нашей маленькой радостью становится возможность просто сесть после поста за стол и поесть с друзьями того же самого сальца. Для других это будни, а для нас – праздник.

Если бы не посты, стали бы мы по-настоящему ценить тех, кто живет с нами в одном доме, делит стол и ложе? Был бы этот человек тебе всегда желанен? А как здорово сознавать, что и ты ему точно так же дорог, такой же единственный и на всю жизнь.

Нет, определенно священнику без матушки не спастись. Матушка – это второй крест на его шее и постоянный ограничитель. Только и слышишь: «Куда пошел? На кухню после восьми не входить! Мне что, на холодильник замок вешать?» Это уже давно, когда еще на железной дороге работал.

Просыпаюсь как-то дома ночью и чувствую сильнейший голод. Работали мы посменно, и ночь для меня перестала отличаться ото дня, и потому есть хотелось круглосуточно. Встаю и потихонечку крадусь на кухню. Поставил чайник, намазал хлеб маслом, сверху еще и медом – короче, пирую.

А матушка даже во сне услышала. Сразу поняла – дело недобро и ринулась спасать. Приходит, а я, уже разохотившись, второй бутерброд готовлю. И ведь не стала ругаться, а убедила, что не надо мне этого вовсе. Столько лет спасала и продолжает спасать. А что прикажете делать, если нервы напряжены до предела или тебя посетил источник вдохновения? Ну как не пожевать в такой момент кусочек колбаски? Как?!

И тогда высокой степенью искусства становится проскользнуть к холодильнику таким образом, чтобы никто не заметил и ничего не услыхал. В этот момент даже какой-то азарт появляется, словно ты пробираешься в тыл к противнику. На этот раз дойдешь или нет? Иногда и во время поста по привычке проберешься, правда, тогда хлопаньем дверцы все дело и ограничивается – холодильник все одно пустой. Разве чтобы навык не утерять.

В последнее время все чаще приходится жить порознь. Матушка то за стариками уезжает ухаживать, то внучку присмотреть, и все чаще остаешься в доме один. Думаешь: вот и славно, отдохну от постоянного «всевидящего ока». А уезжает, и время останавливается. Ты перестаешь жить и словно впадаешь в анабиоз до тех пор, пока она не вернется. Оглядишься вокруг и думаешь: зачем мне столько комнат, хватило бы и одной. Все что можно спрятать – накрываешь, чтобы не пылилось, и закрываешь двери в другие комнаты. Зачем убирать лишнюю площадь?

Пытаешься честно наводить порядок на кухне, моешь посуду, вытираешь стол. А все равно прямо кожей чувствуешь, как все вокруг покрывается противной жирной пленкой. И от этого еще больше растет чувство заброшенности, неуютного одиночества. В углу большой комнаты сиротливо высится холодильник, его практически не открывают, разве только морозилку, чтобы забросить пару очередных пачек с пельменями. Кому он нужен, если к нему можно подойти когда угодно? Неинтересно.

– Я же тебе всего наготовила, – возвращаясь, удивляется матушка. – Ты так и не притронулся к котлетам. А суп? Ты что, всю неделю не ел первого?

Нет, вроде что-то ел, хотя точно и не помню что. Ах да, покупал кильку в томате и варил пельмени. Странно, как это я котлет не заметил и кастрюлю с супом?

Думал, что это только со мной такое происходит. Недавно уезжал на несколько дней. Матушка провожает меня и вздыхает:

– Ты уезжаешь, я остаюсь одна, и зачем все эти комнаты?

Посмеялся я тогда над анекдотом, а потом представил себе жизнь этого католического батюшки у нас в России, и мне его стало жалко. Личная жизнь священника традиционно замыкается на семье и на доме, у него практически не бывает друзей. В церкви священники общаются, как правило, с верующими мирянами, а исполняя требы на дому, – соответственно, с теми, кто пригласил. И как бы люди тебе ни нравились, но все равно ты собираешься и уходишь домой. Куда идти одинокому ксендзу?

Наши отцы периодически съезжаются на совместные праздничные службы, навещают друг друга. Есть возможность пообщаться, разрешить недоуменные вопросы, – а ему с кем душу отвести? Его собрат в лучшем случае находится в соседнем областном центре. Вот и начинают они тянуться к православным батюшкам. Знаю, в одной епархии отец ксендз неизменно участвует в крестных ходах с православными, потом идет с отцами за праздничный стол. Его никто не прогоняет – зачем человека обижать?

Как-то при случае разговорился я с одним таким католическим пастырем, он служит в соседней епархии. Порядочный верующий человек, приехал к нам в самом начале девяностых. Прежде чем ехать, долго готовился, учил наизусть Евангелие. Думал: если арестуют, на память будет читать Слово Божие. Не пригодилось, никто этого батюшку не арестовывал, и вообще никто у нас на него внимания не обращает, а ему одиноко. «Может, мне в православие перейти, а? – спрашивает он меня. – Как ты думаешь? Время уходит, а я никому не нужен».

Все верно: человек приходит в этот мир, чтобы испытать или, лучше сказать, пережить любовь и самому ощутить эту самую нужность кому-то. Церковь учит, что Бог есть Пресвятая Троица, пребывающая в единой Сущности. Тайна этого единства человеку недоступна, но зато нам открыто, что Троица непрестанно пребывает в состоянии любви каждой Ипостаси друг к другу. Всякая характеристика, касающаяся Бога, понимается нами как абсолютная, потому и человек, испытывая любовь, в разной степени приближается к познанию главной Истины.

Только та высокая Любовь с обывательской точки зрения для нас недоступна и непонятна. Потому что она жертвенная, а на жертву мы чаще всего не способны. Но где-то там, в глубине души, человек все равно догадывается, что истинным может быть то, за что можно осмысленно жертвовать деньгами, временем, здоровьем, жизнью. Любовь завораживает. Мир останавливается перед ней, не переставая в душе восхищаться и даже иногда пытаясь подражать.

Но если обычный человек способен испытать чувство любви и нужности в своей семье, то как спасаться монаху? У него никогда не будет ни жены, ни детей, кого ему любить? Кого любить тому же одинокому ксендзу и кто полюбит его? Ведь и любовь имеет утешение, когда она взаимна.

Прошло уже почти четверть века с тех пор, когда трое друзей, тогда еще совсем молодых ребят, приехали в глухое село, в храме которого служил старый опытный архимандрит. После службы он ласково принял юных алтарников, говорил с ними на разные темы и только после, как бы между прочим, ответил на главный вопрос, ради которого они ехали: «Тебе и тебе быть протоиереями, поезжайте поступать в семинарию к преподобному Сергию. А тебе, – архимандрит посмотрел в сторону третьего, – тебе быть монахом, это твой путь».

Так будущий отец Нафанаил узнал свою судьбу.

– Ну не хотел я жениться, никогда не хотел. Не видел себя в качестве мужа и главы семейства, – говорил отец Нафанаил так скорее потому, что рос сиротой, не знал отца и не представлял себя в этой роли. – Но и монахом я себя никогда не видел.

Пока друзья учились в семинарии, будущий отец Нафанаил примерялся к новому для себя образу жизни, ездил по монастырям, подолгу трудился на послушаниях и в конце концов пришел к владыке за благословением об определении на жительство в один из епархиальных монастырей. Владыка к тому времени уже знал и его самого, и о желании молодого человека стать монахом. Потому вскоре совершил над ним постриг, а через несколько месяцев рукоположил в первый священный сан. Приблизительно тогда же, окончив учебу в семинарии и женившись, стали священниками и двое его друзей.

Хотя будущего отца Нафанаила я знал еще мирянином, но по-настоящему мы подружились, когда он пробыл в монашестве уже около семи лет.

Батюшка часто восклицает:

– Да какой я монах? Настоящие монахи постоянно пребывают в молитве, а я в строительстве. Те умной молитвой мир спасают, а я молюсь о кирпичах с гвоздями.

К тому времени благодаря его незаурядному уму и кипучей энергии возобновилась монашеская жизнь одного из старинных русских монастырей, основанных еще до старообрядческого раскола. Потом его благословили в наших местах строить храм и детскую школу. Вот тогда мы с ним и сошлись.

* * *

Еще задолго до моего священства, помню, ехал из Москвы электричкой. Рядом со мной сидели и разговаривали между собой двое мужчин; как я потом понял, возможно, это были монахи или монастырские послушники. Говорили они громко, и я невольно подслушал их разговор.

– Нет, ты знаешь, я был уверен, что отец Аристарх не встанет. Так болеть, так болеть… – изумленно покачивая головой, дважды повторил один из собеседников. – А вот поди ты, встал и снова служит. А батюшка Лука, а отец Варсонофий? Ну ты посмотри, что не монах, так обязательно больной. Страдает, кажется, вот-вот помрет, а Господь держит на земле и не отпускает. Видать, любит он нашего брата. А поскольку тому, древнему монашеству нам не уподобиться, вот Отец Небесный и смиряет нас, сегодняшних, через болезни. Видать, такой уготован нам путь спасения через страдания.

Когда мы подружились с отцом Нафанаилом, я и припомнил тот разговор в электричке. За несколько лет в монашестве он, в общем-то человек некрепкого здоровья, серьезно заболел. Возможно, из-за постоянного поста в его организме что-то сломалось. Буквально в течение года он, и так будучи склонным к полноте, сильно поправился и периодически вынужден был ложиться в больницу. Я видел, как батюшка питается. Большую часть его рациона составляют таблетки, их он ест горстями. Лишний вес заставил моего друга отказаться от активного образа жизни. Ему тяжело ходить, подниматься по лестницам. Садясь, он нередко засыпает.

И параллельно с этим я наблюдаю в нем удивительные изменения. Наверное, оттого, что он смиряется со своим положением, постоянно подшучивая над собой, в нем все больше и больше проявляется какая-то детскость. Не в плане разумности или адекватности поведения, а в отношениях к миру и людям. Мы, я сужу по себе и по его друзьям, стареем, нас больше заботят семейные проблемы, наши дети. А отца Нафанаила беспокоят проблемы кого угодно, только не его собственные.

Помню, как навещал его в гастроэнтерологическом отделении областной больницы. Он обрадовался моему приходу, стал было расспрашивать о новостях, но поговорить по-хорошему, не отвлекаясь, нам не удалось. Постоянные звонки: «Батюшка! Мы узнали, что вы в больнице, – а как же быть с тем, о чем я вас просила?» И начинается разговор про чужие болячки, лекарства, о том, где добыть денег на операцию такому-то. Отец Нафанаил то и дело сам кому-то перезванивает, просит какого-то врача принять такого-то больного. У кого-то, тысячу раз извиняясь, просит денег еще для кого-то, ему наверняка даже не знакомого.

Болезнь моего друга в глазах звонящих – просто досадная помеха тому, чтобы батюшка как можно раньше решил их проблему. Прощаясь, мы обнимаемся, и на выходе он сует мне в руку целый список имен:

– Так некстати заболел. Уж не сочти за труд, на литургии помолись об этих людях, им очень нужна молитвенная поддержка.

– Батюшка, а сам что? Ты же монах, твоя молитва куда как выше.

– Когда я еще в храм попаду? Да и какой я монах? – отмахивается отец Нафанаил. – Настоящие монахи постоянно пребывают в созерцании своих грехов и плачут о них. А я, ты же видишь, совсем осуетился.

Всякий раз, когда отца игумена переводят с одного места служения на другое, вместе с ним едет и его старый школьный товарищ Лешка. В свое время Алексей, как и многие наши соотечественники, с огромными сумками в руках рванул за кордон в поисках счастья и дешевого ширпотреба. В этом поиске судьба забросила его аж в Южную Корею. Забросила и оставила на десять лет по приговору тамошнего суда. Лешка страсть как не любит говорить на эту тему, особенно о том, что он там натворил, зато однажды рассказал мне о корейской тюрьме.

Камеры там по большей части одиночки, мебель самая обычная, дверь зарешечена. Что-то наподобие тюрем, какие мы привыкли видеть в американских фильмах. Но восточные люди изменили бы себе, если бы не привнесли в тюремную жизнь некий свой непередаваемый восточный колорит. Все окна из камер смотрят во внутренний двор. Во дворе, в самом центре, стоял эшафот с виселицей. И хотя он не помнит ни одного случая публичной казни, веревку на виселице регулярно меняют и периодически проверяют механизм, при помощи которого открывается люк под ногами осужденного. Всякий раз, когда человеку хочется посмотреть на небо, перед его глазами постоянно маячит развевающаяся на ветру веревка.

Кран, из которого можно пить воду, устроен очень оригинально. Какой-то корейский шутник придумал разместить его прямо в унитазе. Причем так низко, что для того, чтобы попить или умыться, голову приходилось засовывать чуть ли не в унитаз. В душевую не водили, и помыться из-под такого крана тоже невозможно. Вентиляция работает плохо, специально или нет – непонятно. Зато через некоторое время все тело осужденного начинает покрываться болячками. У Лешки – не знаю, каким образом он его раздобыл, – имелся маленький кусочек резинового шланга. Он натягивал его на сосок от крана и периодически обливал себя холодной водой. Есть давали один рис и часто били. Поэтому, хотя людей официально и не казнили, случаи самоубийства происходили постоянно. Он помнит, как однажды, сговорившись между собой, в разных камерах одновременно удавились семеро китайцев.