Czytaj książkę: «Другая женщина»

Все персонажи романа вымышлены. Любое их совпадение с реальными людьми является случайным.

Часть 1
Правильная женщина

Ирина проснулась в девять часов утра, достаточно рано для «совы», особенно если учесть, что накануне она читала в постели до трех часов ночи, потом долго не могла уснуть, думая о том, чего сейчас не могла бы вспомнить. Так что девять часов – это рань ранняя. Она бы и не проснулась, но ее разбудили. Бывает так: ты спишь, и вдруг в спальню кто-то входит, тихо так, молча движется по комнате, заглядывает в углы, дышит, суетится, и ты просыпаешься, чувствуя, что рядом кто-то есть. Короче говоря, Ирину разбудило солнце. Оно ударило снаружи по плотно задернутым шторам, прорвалось сквозь мельчайшие отверстия между нитями, разбилось на части и заметалось по комнате пятнами, каплями, брызгами и волнистыми линиями. А тут еще в узкую щель между сомкнутыми половинками штор пробился мощный луч и заскользил по полу, как светящаяся указка, утыкаясь то в тумбочку, то в туалетный столик, то в кровать, вибрируя и нарушая покой. А в раскрытую форточку влился принесенный ветром запах сирени, залил все, что оказалось на его пути, и воздух перестал быть незаметным, в том числе и для спящего человека.

От всей этой суеты Ирина и проснулась. Она, возможно, повернулась бы на другой бок и добрала недостающую пару часиков, но на противоположной от кровати стене солнечные кусочки сложили не то славянской вязью, не то японскими иероглифами одну известную русскую поговорку и протянули ее по обоям, как баннер: сорок лет – бабий век. Буквы, конечно, быстро рассыпались и потеряли очертания, но, как говорится, осадок остался. Правда, ненадолго. Потому что Ирина тут же проснулась окончательно и сразу ощутила себя в центре волшебной солнечно-сиреневой сказки и почувствовала знакомую с детства радость, которая не вянет ни от каких грубых намеков: сколько бы ни отстукало ей лет, день рождения всегда оставался для нее праздником. Это ведь для кого как. Кто вообще об этом своем дне не вспоминает, кто огорчается, что много прожито, да мало сделано, кто тоскует об уходящей молодости, а кто – просто радуется. Без всяких пафосных мыслей типа: какое счастье, что я пришел на этот свет! Радуется своему самому личному дню в жизни…

Вставать не хотелось, да и ни к чему было. Кто-то сказал ей недавно, что сорокалетие лучше не отмечать – плохая, мол, примета. Не то что она полностью поверила, но как-то задумалась и решила, что с этой датой лучше обращаться с осторожностью. Поэтому сегодня никаких праздничных торжеств не предвидится, тем более что будний день. С вечера она прикупила кое-каких продуктов, кое-что приготовит, а вечером придут дети, вся семья будет в сборе: именинница, то есть она сама, муж Володя и двойняшки Андрюша с Леночкой.

Ирина лежала на спине, пытаясь разгадать постоянно меняющиеся вокруг солнечные кроссворды, и вспоминала. Где-то она читала, что склонность к воспоминаниям – очевидный признак старения, но если так считать, то стареть она стала уже давно, любила перебирать свои воспоминания, как подросшая девочка, разбирающая ящик со старыми, дорогими для нее куклами. Разве же это старость? Это, вообще говоря, можно назвать любовью к жизни, хотя Иринина-то жизнь содержала не так уж много ярких сюрпризов. И все-таки она читала ее каждый раз с удовольствием, как скучноватые, на первый взгляд, рассказы Бунина, внутри которых таились необъяснимые, лично читателя касающиеся красота и правда.

Почему-то она плохо помнила дни рождения своего детства, от которых остались лишь отдельные детали и общее чувство праздника. Она не помнила тех детей и взрослых, которые усаживались в этот день вокруг круглого стола в большой светлой комнате, не помнила разговоров за столом и подарков, которые получала и которые, как ей теперь казалось, не имели для нее большого значения. Скорее всего, это были книги, известно же, что «книга – лучший подарок». Книги она все прочитывала, но не научилась еще тогда радоваться их приобретению. Впрочем, некоторые сохранились до сих пор. И. С. Тургенев «Записки охотника» – «Дорогой Ирочке в день рождения от Люсе», красивым детским почерком, на титульном листе, с ошибками, не замеченными проверяющей дочкину писанину мамашей.

Короче говоря, дело было не в подарках. Когда ее спрашивали, что же дарила ей собственная мама, она тоже не помнила. Кукол, наверно? Или кукольную мебель? Или детский сервиз – был у нее такой. Неважно. Мама дарила ей праздник и ощущение Ирочкиной значительности, значимости ребенка, сидящего в центре за столом, слушающего обращенные к нему слова и воспринимающего эти слова как проявление искренней и постоянной любви. Но это, конечно, по большому счету. А по мелочам – специально по случаю праздника вымытые окна, натертый до глянца паркет, запах пирогов с капустой, прямоугольное здание, напоминающее блочную «хрущевку», торта «Наполеон» и круглые домашние эклеры, которые всегда приносила с собой какая-то тетя Валя. И мамино лицо, от которого остались в памяти не внешние черты, а лишь свет радости и любви.

Папы в семье не было. Банальная история: узнав о предстоящем рождении ребенка, он позорно бежал, предварительно, впрочем, поставив условие: я или он (как потом выяснилось, она, дочка). Ксении Алексеевне было тогда почти сорок, последний шанс, поэтому она выбирать не стала, природа сделала выбор за нее. Папаша исчез абсолютно и бесповоротно, а мама осталась одна со своей дочкой Ирочкой, со своим счастьем, которому она намерена была служить всю оставшуюся жизнь.

«Я отдала тебе жизнь, а ты!..» – так они говорят, эти полоумные матери, которые полностью растворяются в любимых чадах, а потом ждут от них благодарности. Ксения же Алексеевна не отдала-таки дочери себя полностью и, если уж на то пошло, не оторвала от себя для Ирочки лучшие куски – она жила. Работала в каком-то НИИ переводчиком, выступала с докладами на собраниях, участвовала в праздничных вечеринках, ходила в театры, на концерты, на выставки – и во всех этих делах хоть какой-то своей частью всегда присутствовала Ирочка, потому что Богу было угодно соединить накрепко две жизни в одну, как две ветки на одном дереве, которые могут расти в разные стороны, по-разному развиваться и при этом крепко держаться общего ствола и питаться общими корнями. Можно было, конечно, превратить дочь в икону, повесить в красном углу и молиться на нее денно и нощно. Но разве поступают так верующие люди? Икона – это надежда, свет, иногда – перст указующий, но не клетка, держащая человека в железных тисках.

Так они и жили, соединенные неведомыми силами в одно целое, что вовсе не исключало Ирочкиных капризов и маминой порой строгости, но одновременно дарило дни рождения, подарки, разговоры о том о сем и проблемы, о которых Ирочка обычно знала и даже позволяла себе давать советы, довольно, впрочем, беспомощные.

Единственным вопросом, оставленным за скобками их отношений, была мамина личная, то есть интимная жизнь. По всей видимости, она отсутствовала, во всяком случае, Ирочке об этом не было известно ничего, кроме одного случая. Ей было лет тринадцать, когда в доме стал появляться мужчина, дядя Саша, мамин друг, который иногда пил с ними чай, чинил электроприборы, вбивал гвозди, если была нужда, а потом уходил, послав Ирочке воздушный поцелуй. Иногда он задерживался допоздна, когда Ирочка ложилась спать на своем диванчике – они разговаривали тихонько о чем-то, а она делала вид, что спит, но не могла заснуть, тревожимая какой-то тайной, которую не могла разгадать. Она не подслушивала, но однажды, почувствовав, что стоит на пороге раскрытия этой тайны, напряглась и услышала. Дядя Саша делал маме предложение руки и сердца, а мама отвечала что-то совсем тихо, нежно, и улыбалась, и светилась, и всё это было очень красиво, как в кино. А потом мама сказала:

– Но у меня ведь дочь.

– Ничего страшного, – спокойно ответил дядя Саша. – Она мне нисколько не помешает.

– Не помешает? И всего-то? Нет, Саша, так у нас не получится.

Больше дядя Саша не появлялся. И не было больше никаких женихов. Во всяком случае, Ира о них не знала.

Ну так вот. О днях рождения, которых к сегодняшнему дню накопилось ровно сорок и от которых в памяти остались только чувства, но не сохранилось никаких ярких картинок. Те, совсем детские, ладно – истончились от времени, вылиняли на солнце и дожде последующих лет. А вот другие, подростковые, шумные компании, с радиолой, гитарой и танцами, – они-то где? И в старших классах школы были тот же круглый стол, и угощения, и праздничное настроение – но те же мамины друзья, иногда со своими детьми, с которыми у Иры не было ничего общего, и никаких молодежных компаний. «Мамочка, ты не можешь уйти сегодня? Мы тут хотим собраться». Конечно, не вопрос, Ксения Алексеевна ушла бы, наготовив предварительно вместе с дочкой кучу вкусных вещей. Беда в том, что компании не было. Впрочем, какая беда? Ире и так было хорошо. А теперь вдруг, в ленивом утреннем безделье, еще не совсем проснувшийся, но помудревший сорокалетний мозг подбросил Ирине тему для размышлений – так, мимоходом, не успев испортить настроения, но чуть-чуть сдвинув в сторону праздник солнца и сирени, как стул, стоящий на своем месте, но почему-то помешавший в данный момент движению.

У нее не было компаний, потому что не было друзей. Ну, одна-две подружки – иногда приготовить вместе уроки, поболтать, сходить в кино. Но у этих одной-двух подруг были еще друзья, и другая жизнь, и какие-то мелкие приключения, и даже интриги, отзвуки которых доходили до Ирочкиных ушей и улетали, почти не замеченными. Одна-две подруги не делились с ней своей другой жизнью, и лишь став взрослой, она догадалась, в чем дело. Она была правильная. Хорошая девочка, маменькина дочка, отличница. Отличник – главная отрицательная черта любого ученика. Да ладно бы подарила ей судьба какую-то особую одаренность, талант, мгновенную сообразительность, схватывание на лету. Нет. Не тупая, конечно, но соображающая медленно, мучительно, запоминающая прочитанный текст только с третьего раза, пишущая грамотно благодаря заучиванию правил и постоянному тренингу. Кто сказал, что она должна быть отличницей? Никто не говорил, так получилось само собой, потому что она родилась правильной, не бросала задачу, которая не получалась, а думала и думала, пока не закипал мозг, и решала в конце концов – ну не тупая же! И даты по истории повторяла, пока не запоминались. И к каждому уроку английского языка вспоминала заученные ранее слова и буквосочетания.

Отличница из класса в класс. Но позвольте, позвольте, товарищи! Чем плоха такая отличница, которая подсказывает отвечающему у доски, помогает на контрольных и всегда дает списать? Вот задали трудную задачу, она сидит над ней полночи, а потом приходит в класс, и самые способные – которые не хотят думать, если на это требуется более получаса, – самые способные кричат первыми: «Ирка, задачу решила?» Ну да, решила, вот, списывайте.

И не только это. Если всем классом убегали с урока нелюбимого учителя, – она убегала тоже, даже если никаких претензий к наставнику не имела. Если надо было заступиться перед директором за какого-нибудь набедокурившего ученика – ее, как лучшую ученицу, просили возглавить делегацию защитников, и она возглавляла, хотя и молча. Она была не гордой, не заносчивой, скромной отличницей, но… До последнего класса ходила в школьной форме, волосы, поделенные на прямой пробор, переплетала сзади в «корзиночку» из двух косичек, стригла ногти ножницами; желая ответить на уроке, не тянула руку через весь класс, а ставила на парте на локоть, никогда не грубила, а на школьных вечеринках скромно стояла у стенки и краснела, когда кто-то приглашал ее на танец. Впрочем, приглашения случались редко, и чаще всего она на вечера не ходила.

Скромная девочка? Нет, ребята, правильная девочка. Не для компаний и активной озорной дружбы.

Ира, правда, нисколько не страдала от такого к себе отношения. Она тогда еще не научилась оценивать себя, к тому же была полностью поглощена двумя главными своими делами: учебой, само собой, и занятиями в литературном кружке Дворца пионеров. Так получилось: она писала стихи. Тайно, конечно, читала их только маме и поэтессой себя не мнила. А тут увидела в школе объявление: творческая студия Дворца пионеров принимает юных поэтов. Ей стало интересно: какие такие юные поэты? Она, посоветовавшись с мамой, сходила на разведку, и выяснилось, что принимают не всех, а только достойных. Всем пришедшим предложили прочесть несколько своих творений, а потом одним сказали «да», а другим «нет», то есть до свидания. Ира оказалась в группе «да». Никаких шедевров она пока не создала, но обратила на себя внимание точностью рифм (иногда, правда, глагольных) и четкостью соблюдения стихотворных размеров. Кстати, насчет размеров – интересно. В пятом или шестом классах школы программа изучения литературы предусматривала овладение основами стихосложения. Зачем? Ну как зачем? В пушкинском Лицее тоже обучали всех лицеистов этим навыкам. Не то общую культуру развивали, не то расширяли кругозор, не то Пушкина прозревали. А мы, советские люди, хуже, что ли? Советская земля тоже может рождать «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов».

Так вот. Дети с этой темой справлялись трудно. Не то что не могли «отличить ямб от хорея», но вообще не понимали, как и почему в одном слове может быть три ударения, и почему грамматическое ударение не всегда совпадает с ритмическим, и как получаются эти ритмические кусочки внутри строки («стопы», по-ребячьи, – «пятки»), которые одинаково повторяются и придают стихотворению звучание. А Ира почему-то сразу всё поняла, отщелкивала «стопы», как семечки, и учительница несколько раз вызывала ее к доске, чтобы объяснила «этим недоумкам» простые вещи. Ира, впрочем, подозревала, что литераторша сама не совсем была в курсе дела.

Девочка, читающая гладкие, ритмически организованные стихи, не рифмующая «земля-страна», грамотно строящая фразы, конечно, заслуживала внимания и могла бы стать украшением студии. И стала через некоторое время – она всегда была отличницей.

Руководил студией старый известный поэт, немного нудный внешне, но внутренне одержимый любовью к поэзии и детям. Он читал им стихи знаменитых поэтов и поэтов современных и рассказывал о них, об их жизни и характерах. По воскресеньям он водил своих студийцев в Эрмитаж или Русский музей, а потом давал им задания: описать увиденную картину, или предложить свой вариант сюжета, или отыскать неизвестный факт в биографии художника – и задания эти вовсе не походили на школьные, да их можно было и не выполнять, хотя все обычно выполняли. Иногда они ездили за город или просто гуляли по городу, по набережным Невы, и он учил их видеть, чувствовать, понимать красоту и обнаруживать ее даже в уродстве. У себя в студии они обсуждали написанное товарищами, иногда зло, не думая о ранимости души автора, а руководитель в конце подводил итог обсуждения и умел вселить в раненую душу надежду. К официальным городским или общесоюзным праздникам студийцы получали социальный заказ: коллективно сочиняли всякого рода поздравительные и приветственные стишки, которые затем юные пионеры звонкими голосами и с подчеркнуто артистическими интонациями дарили участникам какого-нибудь собрания, слета или торжественного заседания. Стишки должны были содержать некоторую долю юмора, и писали их весело, крикливо и чуточку гордо: каждый гордился собой и статусом своей студии, которой можно поручать такие ответственные дела.

А потом старый писатель ушел на заслуженный отдых, и на смену ему пришел молодой, но тоже очень известный, потому что происходил из рабочей среды и был так талантлив, что стал членом Союза писателей. К тому времени студийцы под водительством мудрого старика поднаторели во взглядах на литературное творчество, кое-что кумекали и стихи своего нового руководителя оценили как средние. Однако учить творчеству и творить самому – вовсе не одно и то же, и юные поэты скоро этот факт осознали. Новый мэтр сразу попросил студийцев называть его Колей, без отчества, и не чиниться, потому что они здесь все на равных – собратья по перу. Собственно, этим комплиментом (если говорить о знаке равенства) дело и закончилось. Дальше пошла работа. Коля уже не старался просвещать своих учеников – возможно, был слабоват в собственном просвещении, – они теперь занимались только творчеством. Обсуждение написанного происходило жестко и бескомпромиссно, каждый собрат по перу считал свое мнение истиной в последней инстанции и смело его высказывал, не боясь ошибиться. Коля, в отличие от деликатного старика, углы не сглаживал, ничьи раны не латал, но резюмировал мнения «коллег» весело, не всегда понятно, однако дружелюбно, так что у истерзанного критикой собрата оставалась некая надежда на то, что его сейчас не поняли, но со временем поймут и оценят по достоинству. Ира же постепенно почувствовала себя отодвинутой в сторону, особенно однажды, когда Коля, прослушав несколько ее стихов – которые, между прочим, получили похвалу товарищей, – вдруг сказал совершенно серьезно и даже как-то скучно:

– У тебя все правильно, гладко, но ты каждое стихотворение как будто закругляешь. Ты ставишь в конце жирную точку, а надо бы, чтобы подразумевалось многоточие.

Смысл этой мутной речи до Иры сразу не дошел, а открылся лишь спустя месяц, когда в студию пришел новый мальчик Сережа, кудрявый голубоглазый блондин, получивший вскоре прозвище «Есенин», потому что и имя и внешний вид были подходящими, и стихи напоминали есенинские. Он был, конечно, немного эпигоном, но что-то не общее, не детское присутствовало в его стихах; не рассказы о школьных делах или великих мира сего, не стандартная грусть по уходящему детству – какое-то неясное чувство, какие-то необычные образы, и мелодия, и тайна. Ира не знала, так ли уж хороши «осень в красной косынке» или «дымом клубящееся небо», но в целом она смутно ощущала присутствие в этих строках поэзии, хотя никто никогда не давал ей конкретного определения поэзии, а она очень доверчиво относилась к конкретным определениям.

Она попробовала написать об осени. Получились золото, багрянец и изумруды. Она написала о весенних ландышах – получилось похоже на «светлого мая привет». А больше экспериментировать не захотелось. Нет, не на неделю, не на месяц. Вообще не захотелось, и она перестала ходить в студию, тем более что приближались выпускные экзамены и надо было думать о них.

Она не собиралась быть поэтом. Зато теперь она знала, что жизнь без книг – невозможна. Зато она хорошо умела писать стишки по случаю дней рождения и праздников. И еще – у нее была Катька.

Катька! Чудесная и ужасная Катька, лучшая и, может быть, единственная Ирочкина подружка. Ее первое появление в студии повергло присутствующих в шок. В комнату, где они чинно разместились вокруг длинного овального стола, она ворвалась, едва ли не открыв дверь ногой. По крайней мере, сложилось именно такое впечатление. Она ворвалась и стала на пороге, как статуя, чуть расставив ноги, разведя руки и задрав подбородок.

– Привет! – сказала она радостно и так запросто, как будто все ее знали и с нетерпением ждали.

– А это что за явление? – дружелюбно спросил мэтр, тогда еще не ушедший на пенсию.

– Катька, прошу любить и жаловать.

– Зачем пришла, Катька?

– Выступать. Стихи читать.

– Чьи стихи-то?

– Свои, конечно, – она полезла в похожую на офицерский планшет сумку, висящую через плечо. – Сейчас, тексты достану.

– Ты проходи, артистка. Только мы здесь не выступаем, мы учимся писать стихи.

– Поэтами не становятся, поэтами рождаются, – изрекла Катька.

– А ты родилась? – он улыбался, и студийцы начали понемножку подхихикивать.

– Кажется, да, – она скромно опустила глаза. – Можете проверить.

– Обязательно. Но не сегодня – сегодня у нас другие планы. Садись, послушай пока нас.

Она пожала плечами и села боком на стул.

В этот день занятия прошли не очень плодотворно: поэты – кто откровенно, кто исподтишка – рассматривали Катьку. И было на что посмотреть! Коротко стриженные, торчащие во все стороны волосы цвета свежей соломы; красно-зеленый свитер; длинная пышная юбка серо-зеленого застиранного оттенка; грубые мальчишечьи ботинки на толстой подошве. Черты лица ее в принципе не имели значения, потому что подавлялись его нахально-радостным, самоуверенно-кокетливым выражением. Какое это было лицо? Лицо Катьки – вот и все подробности.

В конце занятий осталось все-таки немного времени, и мэтр попросил вновь прибывшую рассказать о себе и прочитать одно стихотворение – для знакомства. Катька тут же встрепенулась, подвинулась на стуле и прочно угнездилась на сиденье, поставила локти на стол и начала рассказывать короткими отрывистыми фразами, гримасничая пальцами и победно оглядывая присутствующих.

– Ну, это самое… Значит, так. Я – внештатный корреспондент газеты «Ленинские искры». Опубликовала одиннадцать очерков, восемнадцать корреспонденций и двадцать два интервью. В прошлом году получила премию на конкурсе юных журналистов. У меня очень хороший слог и нестандартное умение добывать информацию.

В этом месте была сделана пауза: возможно, ожидались аплодисменты слушателей. Их не последовало, и Катька, пожав плечами, продолжила:

– Стихи пишу с рождения, говорят, в младенчестве плакала в рифму. Постоянный автор газеты «Ленинские искры» – десять публикаций стихов. Две публикации в Москве, в «Пионерской правде». Мой литературный псевдоним – Катюша Золотова. Ну, короче, вы должны знать.

Никто не знал никакой Катюши Золотовой и не читал газет «Ленинские искры» и «Пионерская правда». Поэтому собратья по перу молчали, с интересом ожидая продолжения спектакля.

– Короче, начинаю читать тексты.

Она достала из своего планшета толстую пачку листов и сразу включилась в чтение, как будто щелкнули выключателем. Читала она громко, отрывисто, не делая упора на содержание, но подчеркивая голосом сложные рифмы. Рифмы, очевидно, были ее коньком. Содержание же пряталось в тумане, из которого нет-нет да выскакивали странные образы, указывающие на уникальность данного дарования. Море Катюша Золотова называла «шизофреником в стадии ремиссии», а неустойчивый по направлению ветер сравнивала с трехногой табуреткой. Было очевидно, что этого автора в студию примут, ибо она сама в этом не сомневалась.

– Спасибо, – сказал мэтр, когда длинное стихотворение о сумасшедшем море исчерпалось до последней капли. – Достаточно для начала.

Катька и бровью не повела. Взяла следующий лист и затарахтела, как трактор. Слушатели с ужасом наблюдали, как растет на столе пачка прочитанного, а пачка непрочитанного почему-то не убывает. Наконец мэтр протянул руку, молча отнял у поэтессы все ее творческое наследие и погрузил в свой портфель.

– Мы поставим тебя в план обсуждений. Тогда еще почитаешь и поговорим подробно, – улыбнулся он.

– Каких обсуждений? – не поняла Катька. – Тут все ясно. А пока что я не закончила.

– У нас закончилось время занятий.

– Ну и что? Я еще с коллегами не познакомилась.

У мэтра, кажется, лопнуло терпение. Он встал, остальные тоже задвигали стульями, засобирались. Катька дернула плечом и направилась к двери.

– Мои тексты не пропадут?

– Я почитаю дома. И постерегу, – успокоил ее мэтр и покачал головой…

Катька не пропускала ни одного занятия, но у нее был личный график посещений. Она никогда не являлась к началу, опаздывала то на полчаса, то на час, а иной раз возникала на пороге к финалу, удивленно рассматривала собирающих свои пожитки «коллег» и невинно спрашивала:

– Закончили? А чего так рано?

График ее ухода тоже был личный и, как говорится, скользящий. Иногда сидела до конца, а потом срывалась и убегала, никого не ожидая, не затевая никаких разговоров и даже не упаковав в свой планшет вечно сопровождавшие ее пачки «текстов»: совала их под мышку и уносилась прочь, как на пожар. Бывало, что она вскакивала в середине занятия и, поиграв в воздухе пальцами (пока, мол, коллеги), исчезала за дверью. Главное же, она категорически отказывалась «обсуждаться», демонстрируя незыблемую уверенность в своем таланте, который не нуждался ни в чьих оценках, а тем более в критике. Некоторые студийцы подозревали, что она просто трусила, но это были ничем не подтвержденные подозрения.

На «обсуждениях» же других авторов она присутствовала с готовностью, слушала внимательно и заинтересованно, иногда хмурилась, иной раз улыбалась во время чтения, но никогда не выступала в прениях, а если спрашивали ее мнение, коротко отвечала цитатой: каждый пишет, как он слышит. Такое уважение к творчеству товарищей могло бы украсить плюсом непредсказуемость и невменяемость ее поведения, если бы не абсолютное неуважение к коллективным суждениям, в том числе и мнению руководителя, по поводу литературы в целом, поэзии в целом и прочих общих вопросов. Почти каждая такая дискуссия сопровождалась ее громким и настырным включением, протестными выкриками и в конце концов возмущенным побегом с поля битвы и громоподобным хлопаньем дверью. А на следующее занятие она приходила как ни в чем не бывало, и, удивительное дело, никто не возмущался, не поминал ее хамство, а наоборот, все радовались: Катька пришла. Ее любили. Но странною любовью. Так некоторые ненормальные любят живущего в доме тигренка или другое экзотическое животное: преданно, необъяснимо и с опаской. Но то – ненормальные. Впрочем, поэты – они разве нормальные?..

Однажды случилось необычное: Катька почему-то никуда не спешила и вышла на улицу со всей компанией. В метро разделились на группы – кому в какую сторону ехать. Ира оказалась вдвоем с Катькой, а потом они вышли вместе на одной станции, а потом пошли пешком и обнаружили, что живут на соседних улицах, считай, в двух шагах друг от друга. Этот ничем не примечательный факт почему-то произвел на Катьку впечатление чуда, в результате ее личный график посещения студии сошел на нет и осталось одно незыблемое правило: вдвоем с Ирой туда и с ней же обратно. (В этом месте Ирининых воспоминаний как-то бесконтрольно выскочило слово «правило». Вероятно, не случайно. Правильная Ира чем-то привлекла неправильную Катьку. Возможно, сработало еще одно правило, физическое: разноименные заряды притягиваются…)

Какое счастье, когда у тебя есть подруга! Не одноклассница, не приятельница или хорошая знакомая, которые придут на помощь в трудную минуту, или совет дадут, или даже посплетничают с тобой для облегчения души, – это все, конечно, замечательно, Но подруга… Она есть – и ее как бы нет. Она совсем не похожа на тебя, но ты чувствуешь себя ее частью, а ваша помощь друг другу, если это нужно, не расценивается вами как нечто особенное, требующее специальной благодарности, а вытекает сама собой из близости как ее естественное проявление и продолжение. Подруга, которой можно позвонить по телефону без всякого повода, просто набрать номер и спросить: «Что делаешь?» А она расскажет о какой-нибудь ерунде, и вы зацепитесь языками и будете трендеть до тех пор, пока какая-нибудь соседка не намекнет весьма недвусмысленно, что в коммунальной квартире телефон – общественное достояние и должен использоваться строго по делу. А еще можно, выбежав в магазин за хлебом, заскочить на соседнюю улицу, позвонить в дверь на четвертом этаже, а когда тебе откроют, не объяснять, зачем пришла, а просто скинуть обувь и пальто, пройти в комнату, усесться с ногами на диван и спросить подругу: «Ну чего?» Да ничего. Мама в больнице на дежурстве, уроки делать неохота – и пошло-поехало. Можно, конечно, и повздорить – особенно если одна безбашенная, а другая, правильная, с принципами, – а назавтра походя помириться, искренне забыв тему конфликта. А можно однажды из-за какого-то каприза или недопонимания, из-за мелочи, глупости, случайности рассориться в пух и прах, до одновременного разрыва всех связующих нитей – и потерять друг друга на всю оставшуюся жизнь…

С Катькой было просто. Ее дикие желания и поступки обычно не вызывали протеста в правильной Ире, и иной раз ей казалось, что это она придумала то или другое, а Катька одновременно подумала так же – и вот в тридцатиградусный мороз они тащатся на каток в ЦПКиО и там, на полупустой затуманенной морозом ледяной арене отмачивают акробатические номера, а когда становится жарко – разматывают шарфы, дышат полной грудью и орут от восторга. А потом, лежа в постелях, сраженные ангиной, хрипло перешептываются по телефону, вспоминая свою недавнюю клоунаду. Или в мае в первый жаркий день валяются на палящем песке под палящим же солнцем, а потом в разных домах и разных комнатах одновременно стонут под руками мамаш, втирающих кремы, или масло, или сметану в их обгоревшие малиновые тела…

Ксению Алексеевну Ирочкина дружба со странной Катькой несколько настораживала, поэтому она встречала новую дочкину подружку приветливо, называла Катенькой, приглашала к столу, но потихоньку приглядывалась и делала выводы. Выводы получались неутешительными, но мама знала свою дочь и старалась верить, что никто и ничто не свернет ее с правильного пути, скорее, она может оказать самое положительное влияние на любую заблудшую душу. Оптимистичная мама тогда еще не ведала, что дочь ее уже ступила на самую запутанную, самую тернистую, опасную и прекрасную тропу нашей непредсказуемой жизни…

– А парень у тебя есть?

Это, собственно, был один из первых Катькиных вопросов свалившейся на них с неба дружбы. Грозно спросила, как контролер на транспорте: ваш билет?

– Не-а, – робко ответила Ира, испугавшись, что ее сейчас вышвырнут из начавшего движение автобуса.

– Как нет? Так не бывает.

– Ну-у, мне нравится один мальчик, но он этого не знает.

– Как не знает?! – удивилась Катька.

– Это тайна, потому что я ему не нравлюсь.

– Он тебе это сказал?

Ире стало смешно: вот дуреха эта Катька.

– Как же он скажет, если понятия ни о чем не имеет?

– Да почему не имеет-то?

– Ты дура или прикидываешься? Мне что, на шею ему вешаться?

– Да. Только это иначе называется. За свое счастье надо бороться, – пояснила заштампованная корреспондентка газеты «Ленинские искры».

Штампы штампами, мысль выражать словами каждый может по-разному. Но в данном случае была выражена не только мысль. Ирочке была предъявлена идеология: жизнь – борьба, за свое счастье надо бороться и побеждать.

– Придется брать тебя на воспитание, раз ты такая умственно отсталая.

– Уж прямо отсталая, – обиделась Ира.