Czytaj książkę: «А я такая вот, такая боевая, неспокойная я»

Я родилась Хакасии в августе сорок первого года Змеи. Звезды сполна отметили меня своей печатью. Подвижная, вертлявая, стремительная в делах и движениях, первая не нападаю, но если что – мало не покажется. Любопытная и любознательная, как кошка, и всегда старалась быть лидером. Я благодарна за эти качества родителям и Господу. Назвали меня Светланой, в честь дочки Сталина. Родилась я черноголовой, но как-то быстро оказалась белобрысой, до юности меняя этот цвет на цвет светлого меда, как у мамы.

В 1946 году мама вышла замуж за Левого Петра Георгиевича, так как мой отец Харламов Александр Иванович считался без вести пропавшим с 1942 года. Левый работал главным энергетиком завода в нашем поселке ЦЗЗ, что означало Центральный Золотоизвлекательный Завод. В тот же год мы выехали из Хакасии в Башкирию, Минцветмет предложил папе работу в Уфе.

Мама уговорила поехать с нами Дусю Привалову, подругу из дальней родни. Во время раскулачивания ее семья пострадала. У них отняли землю, на которой они растили рожь и пшеницу, скот, лошадей, дом и все имущество, так как они отказались вступать в колхоз. Старших детей Приваловых – Дусю и Машу отправили в лагеря, а мать и отца с малолетками Васей и Колей увезли в тайгу на поселение. Рано утром, погрузили в телегу, разрешив взять самые необходимые вещички и одежду, и увезли в тайгу далеко от родного села. Высадили на поляне, выдав пилы и топоры, чтобы можно было соорудить землянку. Было лето, они устроились кое-как, тайга кормила до осени. Потом вся семья умерла от голода и холода. Маша так и пропала где-то, а Дуся выжила. Она не раз убегала, но ее находили и возвращали в тюрьму продолжать мыкать горе по лагерям да пересылкам. Ее освободили в середине войны и она пришла к нам, больше некуда. Вся большая семья погибла, Дуся одна выжила. Она стала моей няней, я звала ее Леля-Дуся и очень любила ее, добрую, красивую и ласковую, с глазами, в которых где-то изнутри всю жизнь проглядывала боль.

Как мы ехали поездом в Башкирию я хорошо запомнила. Зима, жуткая холодрыга, с пересадками и вынужденным сидением на вокзалах, переполненных возвращающимися с войны военными и уезжающими в родные места эвакуированными во время войны людей. Поездов было мало, до Башкирии мы добирались почти месяц. На вокзалах с едой было скудно, только кипяток, хлеб и кое-что от населения, приносящего продукты. У нас с собой был чемодан с сухарями, пряниками, сахаром, салом и картошкой.

Народу было столько, что стоять даже иногда было негде, пока не схлынет толпа в уходящий поезд. Во время стоянок, из вагонов народ кидался на станцию набрать кипятку из-под крана и купить еды. На вокзале днем все стоят, ночь настала, полегли на пол – где стояли, подложив под голову вещички. Ворье шныряло везде! Чтобы не потерять меня в толпе, Левый носил меня на закорках. Как-то у него свалились очки, кто-то наступил и они разбились. Была бы беда, если бы не было запасных, которые он для верности связал потом шнурком за ушами.

От холода и сквозняков люди простывали, разносили болезни, не имея возможности получить медицинскую помощь. Врачей мало, лекарств не достанешь. Где-то в середине пути нам пришлось ехать без остановки на открытой площадке, мы едва успели заскочить в последний вагон, а проводница, не заметив нас, закрыла тамбур. Мы долго грохотали кулаками по закрытой двери, пока она не услышала нас и открыла. Хорошо, что мы были в тулупах и лунтаях – меховых сапогах, расшитых узорами из цветных кожаных ленточек, а на меня было накинуто ватное одеяло. Не замерзли, отделались соплями. Но я все-таки потом подхватила корь. К счастью нашелся врач, и нас изолировали в отдельное купе, где нам была благодать. Я была в ужасном состоянии недели две и все-таки выкарабкалась. Сибирячка же, кедровыми орешками вскормленная, дед Евдоким их из тайги кулями летом возил на лошадке, которая у него была с тех далеких времен, когда вся семья укатила на ней в тайгу, спасаясь от преследования во время раскулачивания.

После революции крестьянам раздавали землю и работящий Евдоким с шестью братьями постепенно стал богатым. Зерно молотили на своей мельнице, сеялками, веялками обзавелись, нанимали на работу тех, кто не сумел распорядиться своей землей, бездельников. Рассчитывались с батраками мукой и маслом конопляным, которое сами выжимали. Дома построили, жили, горя не зная, и тут эта коллективизация, раскулачивание. Тех, кто потом и кровью работал на своей земле не покладая рук, стали притеснять. Евдокима с братьями тоже хотели отправить в далекие края, отобрав все нажитое честным трудом на данной им во владение землей. В колхоз, делить свое нажитое с бездельниками не хотели! Евдокима предупредил его бывший батрак, который уже был активистом-коммунистом при сельсовете:

– Беги, Евдоким Тарасыч, рано утром придут за вами, ты в списке! Прости, не могу тебя защитить, сам знаешь, что творится. Я тебя всегда уважал, беги куда подалече, с глаз долой, пока не нагрянут!

Евдоким с бабой Олей и двухгодовалой дочкой Ниной, пока не рассвело, уложили на две телеги, что могли, и на лошадях помчались в тайгу, потом до далеких родных, ища прибежища. Одну лошадь пришлось на мясо пустить, надо же их кормить овсом, а где взять-то его в тайге? Другую сберегли. Так и добрались до ЦЗЗ, где дед сначала работал на разработках на своей лошади за гроши. Жили в жутких условиях в бараке, малютка Нина было больная. И Баба Оля уговорила Евдокима:

– Нет, дед, с такой жизнью пропадем! Лошадь загубишь, камни возить ей не под силу, не та порода! А Нине нужна здоровая пища и молоко, иначе хана девчонке, уже рахит начинается. Давай-ка ты с лошадкой на заготовки в тайгу с ребятами отправляйся, иначе каюк нам всем будет! надо как-то выкарабкиваться!

И Евдоким с тех пор где-то подрабатывал, а с весны до осени ездил в тайгу, орехи кедровые колотил, серу – смолку кедра заготавливал, грибы, ягоды, рыбу солил и сушил, ему помогали два взрослых сына. Все добытое продавали, накопили деньжат и купили корову. Так и остепенились, сначала домик снимали, а когда Саша, отец мой, на фронт отправился, мама получила квартиру, куда все поселились и остались жить, а мы уехали в Башкирию.

Мы тащились еле-еле с пересадками на осточертевших поездах. Леля-Дуся во время остановок, на станциях добывала еду. Как-то в очереди за кровяной колбасой чуть не отстала от поезда, еле заскочила на подножку ступени, поранив коленку ноги, которая у нее с детства была короче и она хромала. Бедняжка, она стойко переносила все невзгоды, закаленная лагерными тяготами, все преодолевала, моя любимая добрая Леля-Дуся.

На исходе зимы мы добрались до Уфы, где Левому обещали работу. Но мы так долго тилипали по железке, что место его было уже занято и Министерство направило его в Миндяк, главным энергетиком завода. Там мы до весны жили, снимая комнату у старухи, пока не освободился дом папиного предшественника.

Старухин дом был на самом краю поселка, на пригорке. Утром все уходили на работу, старуха целый день во дворе и на кухне возилась, а я сидела на подоконнике, играя с лысой куклой, у которой отодрала половину волос. По комнате иногда бегали мыши, шурша и попискивая. Я их сначала боялась, было страшно, но потом смело кидала в них мячом, и они сразу же, недовольно повозившись, куда-то девались ненадолго, и потом снова начинали свою мышиную возню с писком и шуршанием в безуспешных поисках крошек хлеба.

Окно в комнате с утра было разрисовано красивыми снежными узорами, и я ладошками выскребала и протапливала дырочки, сквозь которые можно было разглядеть домики, которыми был усеян пригорок, и ходили люди. Больше ничего интересного не было. Я ждала, когда обеду ярко засветит солнышко и стекло полностью очистится ото льда. Иногда играла мячиком, пеленала несчастную облысевшую куклу, разговаривала с ней и смотрела книжки с картинками. Когда наступало время обеда, старуха приносила мне алюминиевую мисочку супа и кусочек черного хлеба, с намазанным на нем тонким слоем масла. Суп, с маленьким кусочком мяса, пшеном и картошкой, был невкусный, от него пахло, как пахнет вода после мытья посуды, и я его ела только чуть-чуть, хоть старуха и ругалась. Хлебушек был вкуснее, я его запивала сладким чаем с молоком. Старуха со мной не разговаривала, говорила, что ей некогда со мной цацкаться, дел невпроворот по хозяйству, чтобы со мной возиться! – корова, овцы, куры… После обеда она укладывала меня спать и уходила к себе.

Когда темнело, приходили мама и Леля-Дуся. Папа влзвращался поздно. Мама приносила что-нибудь вкусненькое – крабы, пряники с глазурью и намазывала мне на кусочки черного хлеба масла побольше, чем старуха. Спала я на кровати с Лелей-Дусей в углу за печкой, там было тепло. Я часто просыпалась по ночам, хотелось есть. Леля-Дуся всегда держала под подушкой два теплых кусочка черного хлебушка намазанных маслом, Вкуснее этого я ничего на свете не встречала. Я ела, Леля Дуся собирала с подушки крошки хлеба в ладошку и отправляла в рот. После этого я спокойно засыпала, уткнувшись в темные волосы Лели-Дуси, которые она днем красиво укладывала, накручивая их на тряпичный валик вокруг головы, а перед сном распускала. Их было много, они были теплые и пахли ромашкой.

В начале весны мы переселились в центр поселка в небольшой дом, который освободила семья бывшего энергетика. У Левого был чемодан довоенных пластинок и патефон и мы обменяли его на корову. Мама работала продавщицей единственного магазина в поселке, где было все, от продуктов до сапог и лопат. У мамы сохранилась фотография, где она на фоне полок, заполненных здоровенными буханками черного хлеба, консервными банками с названием CHATKA – Крабы, и бутылками с водкой и портвейном. Мама перестала престала работать в магазине незадолго до рождения сестры Ларисы.

Леля-Дуся работала воспитательницей детского сада, куда я ходила. Там тоже кормили пшенным супчиком, но зато давали очень вкусную манную кашу, сладкий чай или кисель с кусочком хлеба. Хлеб раздавала Леля-Дуся, кладя его в наши протянутые ручки, при этом она старалась отрезать мне кусочек хлебца чуть побольше, чем другим детям.

А в апреле 1947 года вдруг появился мой папа Александр Харламов. Оказалось, что после окончания Тюменского пехотного училища в августе сорок второго года, был направлен на фронт командиром взвода, защищал Сталинград на подступах к реке Дон, которая текла в его родной Ростовской области. Самая первая атака фашистов принесла советской армии большие потери. Отец был ранен в голову и попал в плен среди сотен таких же бедолаг, которых гнали в концлагеря Германии. Он выжил, четыре года проведя в адских условиях нечеловеческого существования и дождался – лагерь освободили американцы. Можно было возвращаться на Родину, но друг уговаривал его:

– Сашка, ты пойми, нельзя нам домой соваться на погибель! Мы для энкэвэдэшников предатели, в плену были у врага! – нас мигом на Колыму упекут. Поехали во Францию, там спасемся!

Но отец хотел домой к Тоне и дочке Светочке, которую он не видел. Друг отправился во Францию, там у него были родственники, покинувшие Россию еще до революции. Он оставил отцу адрес:

– Запомни на всякий случай, да подумай хорошенько, не торопись на посулы! – наши загребут, как пить дать! А если что – доберись до меня.

Так и оказалось! Свои отправили отца в Коми на госпроверку, где долго разбирались, а потом определили на поселение в Печеру, не найдя особого преступления, за которое дают тюремные сроки в лагерях.

А в сорок седьмом году отец вдруг объявился на ЦЗЗ у Евдокима и бабы Оли. Узнав, что мы уехали, он погостил пару дней, забрал свою одежду, оставленную мамой, и отправился к нам в Миндяк. Приехав, нашел Лелю-Дусю. Она устроила его в приезжей и побежала к маме. Мама как раз собиралась закрыть магазин и тут влетела Леля-Дуся. Запыхавшаяся, она сдернула с шеи косынку и, схватив с прилавка стакан с водой, плюхнулась на стул. Напилась и, утерев рукой рот, ошарашила маму:

– Тосинька, Сашка приехал!

– Да ты што, откуда?

Недавно приехал, нашел меня, я его в приезжей устроила и к тебе. Он пошел к Петру Георгиевичу.

– Ой, лишенько мне, что теперь будет-то? – заголосила мама.

–Да не реви ты, самой тошно! А куда деваться? – идти надо, пока не поздно, мужики, они как петухи, от них всего жди!

– Я одна пойду, Дусенька, а ты Светлану забери с собой к подружке, завтра сразу в садик идите.

Мама шла к дому, не чуя ног. А в дом уже вошел мой отец. Левый только пришел с работы и ставил на плитку кастрюлю с супом. Отец сказал с порога:

– Харламов Александр Иванович.

– Проходи!

Отец прошел к столу. Левый пожал протянутую руку, представился и спросил:

– Щи будешь?

– Буду!

Когда мама вошла в дверь, мужики мирно хлебали щи, стуча ложками. Она закрыла дверь, и стук ложек прекратился. Левый встал, убрал со стола тарелку на кухонный стол и сказал:

– Мне надо на работу, в котельной авария, приду под утро.

И ушел.

Маму потрясли волосы отца, которые стали совершенно белыми. Она плакала, слушая его скупой щадящий рассказ про страшные годы. Отец сказал, что освободился, устроится и заберет нас, если мама согласна. Завтра вечером уезжает. Мама обещала ждать. Когда Левый пришел, отец уже ушел.

В детсаде Леля-Дуся сказала мне, что приехал мой папа и хочет меня видеть, ждет нас на пригорке. Увидев отца, я прытью помчалась к нему, он подхватил меня на руки и прижал к себе. Я обняла его, мы плакали, а недалеко стояла Леля-Дуся и вытирала слезы кончиком платка. Отец, быстро-быстро проговаривая ласковые слова, гладил меня по голове, сцеловывал мои слезинки и счастливо смеялся. Он мне понравился! На нем было красивое пальто с серым каракулевым воротником и шапкой, которые он забрал у бабы Оли в Сарале. Потом мы сидели, обнявшись, на большом камне, где он подстелил пальто, и говорили-говорили, счастливые от встречи. Он принес мне в подарок большой кусок сахара, который я посасывала. А недалеко ходила Деля-Дуся и слушала нас, утирая слезы.

Потом мы вернулись в детсад, пора было обедать. Папа поцеловал меня и сказал:

– Светик мой голубоглазый, цветочек мой любимый, анютины глазки, покушай, поспи, а я буду вас ждать на пригорке.