Czytaj książkę: «Отражение в зеркале. Роман», strona 4

При этом они старались тщательно скрываться от прессы, не попадать на фото и видео, ведь на родине им официально грозила статья. На деле же, никаких разбирательств и судов так и не последовало.

Пробыв чуть больше пяти месяцев на этой войне, Петр все же попал в серьезный замес, был тяжело ранен и чудом выжил – мелкими осколками ему пробило левый желудочек сердца и левое легкое.

Едва дотянув до хирургического стола, благодаря противошоковым препаратам он смог дышать и перенести хирургическое вмешательство. А когда немного окреп, его вывезли через Грузию на родину.

____________

*«Мерки» – наемники (Merceneries)

** Афганка – жаргонное название, применяемое некоторыми военнослужащими для названия комплекта полевой формы”.

13. Инцидент

– М-да… «Сумбур вместо музыки»… – Ника усмехнулась, вспомнив название разгромной статьи в газете «Правда»* некогда заклеймившей оперу Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». – Вот и мою «писанину» после стольких сухих и нелицеприятных подробностей военной жизни кто-нибудь вполне может назвать «антинародной» и «формалистической». Хотя по большому счету, кому она так уж интересна, эта моя «писанина»…

Был у Вероники этот пунктик – самоедство, порою доходящее до абсурда. Стоило дать ему волю, как сразу все начинало идти вкривь и вкось. А ведь чтобы добиться успеха в чем бы то ни было, а главное – в своей профессии, кровно необходимо верить в себя, верить в свое дело. Это она поняла еще в консерватории.

Изрядно перетрусив, но вовремя взяв себя в руки, она блестяще спела на вступительном экзамене и была зачислена на первый курс вокального факультета. Пятерых, прозанимавшихся кто два года, кто год здесь же на подготовительных курсах, зачислили на дневное отделение. Нику и еще четверых иногородних – на вечернее, которое лишь называлось вечерним, а по сути, было тем же дневным. Лукавство заключалось в том, что «вечерникам» не нужно было выплачивать стипендию. Такая вот хитрая экономия.

Первые два курса для Вероники оказались адски трудными и едва не привели к потере голоса. Днем у нее были занятия, а до занятий и после – подработки. Пришлось потрудиться и уборщицей, и дворником, и  репетитором. Когда подработок не находилось, кое-как перебивалась впроголодь. Просить деньги у родных она считала ниже своего достоинства, да и какие у них деньги

От постоянной усталости и недосыпа голос тускнел, отказывался повиноваться, терял силу. С ней стало происходить то, что часто происходит с неопытными, начинающими музыкантами. Спутав текст, или слегка сфальшивив, она впадала в панику, при этом пыталась бороться с волнением и этим еще больше усугубляла ситуацию. Спустя время она поняла, насколько важно научиться игнорировать любой промах и относиться к нему невозмутимо. Разволновавшись из-за единственной фальшивой ноты или забытого слова, можно загубить все выступление. Иногда что-то можно исполнить хорошо и даже блестяще, иногда – хуже. Да и от провала не всегда возможно застраховаться, ведь голос живой, хрупкий инструмент, напрямую зависящий от состояния певца, требующий от него больших самоограничений, которые еще и ужесточаются с годами. Без этого вряд ли возможно сохранить нервную энергию, психические силы и время для совершенствования. Приходится избавляться от различных привычек, пристрастий, сокращать до минимума разговоры, контакты с людьми, да и с внешним миром. Такая вот своего рода профессиональная аскеза. Прав был Микеланджело Буонарроти: «Искусство ревниво, оно требует, чтобы человек отдавался ему всецело».

«Если ты хочешь чему-то научиться, не бойся ошибаться. Это ошибки хирурга смертельны, а ты – не хирург» – вторил ему, наставляя своих учеников, скрипач и музыкальный педагог Абрам Штерн.

– Да, я не хирург, – наконец подвела черту под своими сомнениями Вероника, – ошибаюсь я или нет, но это не «писанина», это реальность ставшая жизнью моих героев, это их боль, страдания, радости. И моя цель – как можно ярче воплотить их в слове.

Так же как пение мое когда-то рождало у слушателей понимание и сопереживание, быть может и этот роман найдет отклик в чьих-то умах, сердцах, душах, откроет для них иные, незнакомые доселе грани жизни.

А стало быть, вперед, мой читатель! Последуем за нашей героиней в мир света и теней артистической жизни.

***

То, что вместо храма искусства она попала в подобие зоны боевых действий, Анна поняла не сразу. Тем больнее далось ей это открытие. Поначалу ей попросту было не до этого.

Каждый день она с надеждой бежала к алфавитному ящичку, в который раскладывались письма приходящие жильцам общежития, и с каждым днем таяла ее надежда. Более же всего мучила неизвестность.

После первого курса она ушла из общаги и стала жить в квартире знакомых, пустующей после смерти их родителей. Сообщить свой новый адрес Петру после того как все ее письма возвратились обратно она не могла. Долго еще наведывалась в общежитие, но вестей по-прежнему не было. И, наконец, ждать их она перестала. Постепенно и боль притупилась. Занятия, подработки, концерты, изматывали ее основательно. На терзания не оставалось уже ни времени, ни сил. Что ж, говорила она себе, раз называл меня дед стойким оловянным солдатиком, значит, самое время теперь мне им быть.

Когда на втором курсе ее вызвал к себе директор оперной студии и заявил, что пора бы ей подумать о том, чтобы сменить профессию, дескать, голос не летит через оркестр, а вместо успехов она показывает спад и деградацию, Анна заупрямилась. Хотя, по правде сказать, он был прав.

Вот тут и разгорелась война не на шутку. Ей намекнули на «домашние» дополнительные занятия, она сделала вид, что «не поняла». Тогда ей уже напрямик было сказано – если согласится заниматься индивидуально, то получит главную партию в новой постановке. Анну так и подмывало спросить – а что, после индивидуальных занятий на дому голос сразу же обретет полётность?* Но она воздержалась, обещала подумать и, наконец,  придумала, сказала, что согласна, но с условием – заниматься у нее дома. Там спокойно, никто мешать не будет – муж в длительной командировке.

А надобно сказать, что никакого мужа в то время у Анны, конечно же, не было, а была в доме только птица – ручная сорока, оставшаяся от прежних жильцов. Анну попросили присматривать за ней или же отпустить на волю, если будет слишком хлопотно. Анна обрадовалась – с птицей было веселее, хотя хлопот она действительно доставляла немало. Когда Анна уходила, то закрывала ее в клетке, в остальное время пташка жила вольно и хулиганила изрядно. Но и польза от нее была немалая – ловила она мышей. Бог весть как они добирались до десятого этажа, но в короткое время были пойманы и съедены сорокой по имени Брут три мыши. За четвертой он погнался на глазах у Анны, успел схватить ее за хвост, но упустил.

Присутствие сороки также входило в тайный план Анны, но то, что случилось, превзошло все ее ожидания.

К тому времени как наступило «время Ч», Анна уже не раз пожалела о своем авантюрном плане, но отступать было поздно.

Запиликал дверной звонок, и минута в минуту на пороге появился престарелый профессор. Насильственно запечатлев на ее щеке поцелуй, он протянул ей авоську с каким-то свертком внутри.

– Там творожок, и себе положи, поедим. Мне приходится питаться по часам. Язва, – отдуваясь, сказал старик.

– Боже мой, – Анна покраснела от раскаяния, – зря я о нем так плохо думала, он больной человек, мне искренне захотел помочь, приехал. Чего только не наговорят злые языки! В дедушки ведь мне годится.

Она заварила чай, разложила творог по тарелочкам. Старик ел аккуратно, не спеша, с видимым удовольствием, попутно расспрашивая Анну о жизни и планах на будущее. Наконец трапеза была завершена.

– А это кто? – вдруг заметил он птицу.

Все это время Брут тихонько сидел в клетке и дремал.

– Сорока.

– Сорока? – недоуменно хмыкнул гость и, поднявшись, деловито спросил, – ну что, займемся? Куда идти?

– Пианино в комнате. – Анна все еще наивно полагала, что сейчас они начнут заниматься. Войдя в комнату первой, она направилась к инструменту.

– Иди сюда, – довольно грубо схватил ее за руку «педагог» и плюхнулся на диван стоявший рядом с пианино. Крепко удерживая за руку, он насильно усадил Анну к себе на колени.

– Вы что? – попыталась вырваться она, совершенно не ожидавшая от старика такой прыти. Но хватка была крепкой.

– А ты зачем меня пригласила? Роялей и в классах предостаточно. Ты такая… Такая… – засопел он.

– Нет-нет, – я же не знала… – Анна с ужасом пыталась отпихнуть рьяного преподавателя, упираясь в его грудь кулаками. – Не сейчас. Прямо перед вашим приходом позвонил муж, сказал, что уже подъезжает. Такая досада, – состроила она огорченную гримасу, – почему-то возвратился раньше на два дня…

– Старик быстро ссадил ее с колен и попытался подняться, но снова сел тяжело дыша. Лицо его пошло красными пятнами.

– Ой-ой, испугалась Анна, еще кондрашка хватит старого ловеласа. Но не смогла удержаться от соблазна подлить еще немного маслица в огонь:

– Может быть, все же позанимаемся? Не зря же вы на другой конец города ехали?

В эту минуту из клетки на бреющем полете черной тенью метнулся Брут, едва не задев крылом гостя. Профессор от неожиданности пригнулся и издал несколько неразборчивых звуков очень смахивавших на ругательства.

– Ай-яй-яй… Я клетку закрыть забыла, – лицемерно испугалась Анна.

Заключительный аккорд был ужасен. Сделав стремительный круг под потолком, Брут решил сесть Анне на плечо и, пролетая над престарелым профессором, уронил смачную каплю прямо на его блестящую от пота лысину.

Перо бессильно описать то, что происходило далее. И не сносить бы Анне после этого прискорбного случая головы, если бы не появилась у нее новая учительница, которая сразу взяла ее под свою защиту. Сластолюбивый педагог вскоре после этого случая ушел на пенсию. Но, как известно, «после этого» совсем не означает «вследствие этого».

________________

* Редакционная статья в газете «Правда» от 28 января 1936 года об опере Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». В статье опера Шостаковича подвергалась резкой критике за «антинародный», «формалистический» характер.

** Полётность – способность голоса быть слышимым на большом расстоянии при минимальных затратах сил поющего. Отсутствие полетности не только обедняет выразительные возможности певца, но и указывает на недостаточное владение голосом.

14. Я с тобой

Меж тем, мелкая водяная пыль, постепенно сгустившись, превратилась в мелкий холодный дождь. Идущий впереди Петр вдруг обернулся и остановился так резко, что Анна, не успев затормозить, неожиданно оказалась в его объятиях. На мгновение оба замерли. Крепко прижав ее к себе, так, что ей стало слышно биение его сердца, он тихо сказал: «Смотри ты, дождь как разошелся. Возвращаемся».

– А эшелон? Ты же… – смущенно проговорила Анна отстраняясь.

– Успею, – перебил он ее, – сейчас отведу тебя в нашу летнюю кухню, разожгу огонь. Промокла вон вся, дрожишь. Согреешься, обсохнешь. Иди вслед за мной, не отходи в сторону. И держись за мою куртку. – Как хорошо, что уже стемнело, – подумал он, горько усмехнувшись, – значит, отложим шок до завтра.

Анне казалось, что она идет с закрытыми глазами, такая опустилась темень. Нигде не было ни огонька. Она шла, оскальзываясь и спотыкаясь на мокрых ухабах, крепко ухватившись за куртку Петра.

Мелкий настырный дождь постепенно перешел в ливень, вода хлюпала под ногами и затекала под одежду. Казалось, что путь их никогда не закончится.

– Стой, пришли.

Заскрипела калитка, что-то зашуршало, еще несколько шагов и они подошли к едва различимому в темноте домику. Щелкнул ключ в замке, теплая рука нашла ее ладонь и повлекла за собой.

– Здесь порожек, осторожно.

Высоко подняв ногу, она послушно переступила невидимый во тьме порог и остановилась. Чиркнула спичка, начал разгораться огонек в плошке, высветив небольшую комнату, топчан, дощатый стол, скамью, печь.

– Электроснабжение пока еще не восстановили, наверное, несколько дней еще света не будет. Свечей тоже нет. Вот пришлось соорудить коптилку из снарядной гильзы. Мы на войне так делали. Светит она, сама видишь как… Но хоть не тьма кромешная. Да и воняет, конечно, и чадит изрядно, но ты уж потерпи. Я сейчас разожгу в печурке огонь, и мы эту коптилку погасим. Посиди пока.

Повозившись в дальнем углу, он принес дрова, ведерко с углем, и ловко разжег огонь в печи. Выждав пока разгорится, подсыпал еще немного угля.

– Когда чуть-чуть прогорит, добавишь еще. Только немного.

– Дед в детстве научил печь топить, не забыла еще.

Петр подошел к окну, проверил, плотно ли задернута штора и погасил коптилку испустившую облачко едкого дыма.

Анна закашлялась.

– Ничего, сейчас выветрится. Я скоро вернусь, а ты попробуй подремать пока. Вот топчан, и укрыться есть чем. Одежду всю сними и просуши здесь, возле духовки, – он приоткрыл дверцу и пододвинул скамью, – сейчас тепло пойдет. Можешь надеть пока что-нибудь мое, найдешь вон в том сундуке. Отогревайся. Если услышишь, кто вокруг ходить будет, ты не обращай внимания, сиди тихонько, сюда не полезут. Я тебя запру.

Проводив Петра, Анна подбросила немного угля в огонь, разложила на скамье возле духовки мокрую одежду, натянула свитер и военные штаны Петра найденные в сундуке, совершенно в них утонув. Пришлось подвязаться найденной здесь же веревкой. Сойдет.

Поразмыслив, завернулась еще и в одеяло, затем улеглась на топчан и задумалась, глядя на блики огня в приоткрытой дверце давно не беленой печурки. Постепенно мысли ее начали путаться, тягучая дрема сковала тело, отяжелевшие веки сомкнулись, и Анна погрузилась в забытье.

В печи догорал огонь, бросая яркие огненные отблески на железный лист с выкатившимся из поддувала одиноким  красным угольком, на половицы, неряшливо засыпанные мелким сором, и на бледное, с горько опущенными уголками рта лицо Анны.

И вот уже видится ей во сне, что она в родном доме. Сидит в спаленке на теплой лежанке, а на коленях тихонько мурлычет рыжий кот Матвей.

Внезапно сквозь щели рассохшихся ставен полыхнуло зарево и высветило деревянную кровать в углу. Провалившись на мгновение в темноту, сполз с нее кряхтя дед и снял со стены ружье. В буром отсвете зарева блеснул металл.

– Деда, это что? – испуганно спрашивает она его.

– Спи, детка, спи. Я погляжу. Сейчас.

Скрипнули половицы, кот Матвей, испуганно метнулся, и багровой тенью соскочил с лежанки.

– А-аа! Чертово семя! – ругнулся споткнувшийся об него дед.

Звякнула щеколда, и мрак середины ночи мгновенно поглотил щуплую фигуру деда, погасил блеск ружейного ствола.

Духота, на миг растревоженная свежим запахом трав, дохнувшим из сенцев, медленно сгустилась снова. Протяжно зазвенела, забилась проснувшаяся муха, хрипло закашлялась бабушка в темном углу и пробормотала запинаясь:

– Ох-хо-хо… Гос… споди-и! И куда это он?

– Баба, мне страшно…

– Спи, Анечка, детка, спи.

Муха смолкла, только слышно, как у печи заерзал по подстилке копытцами козленок.

Вот щели в ставнях высветились ярче, порозовел угол лежанки, блеснули зеленым глаза кота.

– Баба, страшно!..

– Спи, не бойся, детка. Пойду погляжу куда наш дед подевался. А ты спи – вон козленочек, видишь, спит. И ты спи.

Запрыгала, заметалась черная тень на багровой стене, вслед за бабушкой скользнул за дверь кот.

Тихо, душно. Страшно.

Аня боязливо сползает с лежанки, чувствуя, как мягкая козья шкурка, лежащая на полу, щекочет ее босые ноги. Темно. Вытянутые вперед руки касаются стола. Вот стул, буфет, щеколда, скрипит дверь. Снова потянуло пряным травяным духом.

Под ногами земляной пол, мягкие полынные стебли на нем. С томительным скрипом  растворяется перед Аней еще одна дверь – в сарай.

И видит она верстак, груды стружек на нем, на полу – сохнущие на рядне нарезанные кусочками яблоки и абрикосы. Все это залито слепящим багровым светом. Дверь во двор широко распахнута и зияет красным. А перед дверью, над темным провалом погреба, Аня видит серую, чуть темнее самой ночи фигуру деда. Снизу веет промозглым сырым духом.

– О-о-х… – гулкая пустота подземелья повторяет глухой стон деда. Его хриплый голос монотонно бормочет, повторяя одну и ту же фразу. – Беда… Мимо нашего дома прошла беда – смотри!

Страшная скрюченная тень качается на стене и указывает пальцем вниз. Аня видит – внизу раскинув руки, неподвижно лежит бабушка. Багровое зарево медленно сгущается на правом ее виске и длинной лентой ползет по земляному полу погреба.

– Аня! Аня, проснись! Проснись! – Очнувшись, она почувствовала, что кто-то мягко, но настойчиво тормошит ее. – Не бойся, это я, Петр. Тихо, тихо… Что ты…  Это же я.

К ней склонилось едва различимое в полутьме лицо Петра, теплые руки обняли за плечи.

– Ты? – не понимая еще, сон это или явь, Анна испуганно всматривалась в него полными слез глазами.

– Я, Аня, я.  Ну-ну… Не плачь. Это сон. Всего лишь страшный сон. Забудь. Я с тобой, – отирая слезы с ее щек шершавой ладонью, бессвязно бормочет Петр. – Я с тобой.

– Сон…  Очень страшный… – Она всхлипнула и прижалась к его груди. –  Как хорошо, что ты со мной.

Они сидели, обнявшись, боясь пошевелиться и нарушить ощущение внезапно возникшей близости. Ей вдруг стало так спокойно. Странное чувство охватило все ее существо, точно после многих лет изгнания она возвратилась в свой родной дом.

– Боже мой, – думала Анна, – будто и не было разлуки. А ведь прожита порознь такая длинная жизнь. И этот чужой человек – Петр. Ее Петр, с которым вместе она росла, и который был для нее дороже всех на свете.

– Тогда, давно… Ты исчез. Почему? – Ей очень хотелось заглянуть ему в глаза, но он лишь крепче прижал ее к себе.

– Не мог я… Так случилось. Не сейчас. Расскажу. Потом.

Он разомкнул руки, медленно встал, подошел к окну, отдернул штору. В бледном свете зарождающегося дня, лицо его, перечеркнутое уродливым кривым шрамом, выглядело серым и изможденным.

– Потом, – снова повторил он, отходя от окна. – Прости.

Лицо его внезапно искривила гримаса боли.  Закрыв глаза и сжав руками виски, он медленно опустился на топчан.

У Петра случился сильнейший приступ головной боли, пришлось ей самой дать ему лекарство, которое среди нескольких других отыскалось во внутреннем кармане его куртки. Сам он не мог от боли пошевелиться, не мог говорить. Анну пробрал озноб. Ей показалось, что еще мгновение, и он умрет у нее на глазах, а она ничем не может помочь, даже не знает которое из лекарств ему сейчас нужно. Она по очереди стала показывать ему все лекарства, которые нашла у него в кармане. Увидев одно из них, он все же смог едва заметно ей кивнуть – оно.

Спустя некоторое время лекарство возымело свое действие, Петр уснул.

Сон его был неспокойным, изредка он что-то бессвязно бормотал, взмахивал руками, на лбу его выступила испарина. Прошло еще немного времени и, наконец, он притих. Лицо утратило суровость, разгладилось и порозовело, только еще резче проступил рваный шрам на щеке. Повернувшись на бок, он вздохнул, подложил ладонь под щеку и стал тихонько посапывать.

– Как ребенок, – грустно улыбнулась Анна, – взрослый израненный ребенок…

За окном словно и не рассветало, все так же лил холодный осенний дождь и в дверной щели завывал ветер.

Нужно было подумать уже о том, чем бы подкрепиться. Оба ничего не ели со вчерашнего дня. Анна вынула из сумки гостинцы, которые везла для Петровны – соленую рыбу до которой старушка когда-то была большой охотницей, сыр, колбасу, чай, шоколад.

Стараясь двигаться как можно тише, она подбросила угля в печь и стала готовить суп из найденных в кухоньке продуктов. Петр оказался запасливым – были у него и овощи, и крупы, и сало, и даже мед в литровой банке. Был и сухпай – тушенка, рыбные консервы, галеты. Не было только хлеба. Вот галеты и придутся кстати, подумала Анна и занялась стряпней.

Комнатка наполнилась аппетитными ароматами, зашумел чайник на плите. Управившись с делами, Анна опустилась рядом с Петром на топчан. Осторожно взяв его руку в свои ладони, она долго сидела, не решаясь разбудить его и вглядываясь в изуродованное войной, но казавшееся сейчас таким родным лицо.

– Жаль тебя будить, поспи еще, – прошептала она и, отпустив его руку, осторожно прилегла рядом. Вскоре уже оба мирно спали, обнявшись во сне – два человека так странно обретших друг друга через множество лет, превратностей и страданий.

15. Тьма

   Сон был настолько жутким, что ее разбудил собственный крик. От частых ударов сердца, казалось, сотрясается все тело. Нет, она не подскочила в постели от ужаса, как любят это показывать в фильмах. Оцепенев, она замерла, вся превратившись в слух и боясь шелохнуться. Сознанием своим она все еще находилась в том темном, замкнутом пространстве узкой лестницы, где на нее безмолвно надвигались какие-то черные страшные тени. Не было спасения и некуда было бежать.

Судорожно вздохнув, Вероника заставила себя открыть глаза, но ничего не увидела – в комнате стояла кромешная тьма. Плотно задернутые шторы не пропускали ни единого луча света, да и нечего было пропускать – за окном царила глухая ночь.

Ника полежала еще немного, напряженно вслушиваясь в доносящийся из приоткрытого окна плеск дождя. Наконец она решилась подняться с постели и зажечь свет. Но страх не уходил. Все было совсем не так, как тогда, в маленьком домике, посреди израненного бомбежкой городка. Некому было обнять ее и сказать: «Это сон. Всего лишь страшный сон. Забудь. Я с тобой».

Она была одна в пустой квартире, и ей было очень страшно. Страшно, как тогда давно, еще в девяностые, когда выйдя из метро, она проваливалась в темноту, как в преисподнюю. Казалось что не только огромный спальный район, но и весь город, да что там город – весь мир погрузился в доисторическую тьму.

Массовые веерные отключения электричества начались уже с осени 1997 года. А после 1998-го понятие «финансовый и экономический кризис» на Украине ассоциировался не только с обесценившейся гривной, но и с перебоями в поставках электричества. За исключением элитных районов столицы, вся страна жила в режиме «веерных» отключений электроэнергии, что отнюдь не мешало продавать ее в Западную Европу. Толпы мрачных людей брели на работу и с работы в темноте, зарплата отсутствовала, села и города погрузились во мрак.

В спальных районах свет отключался каждые два-три часа, и тогда наступало разбойничье время. Темные фигуры сновали во мраке, безнаказанно грабя прохожих. В кромешной темноте разглядеть и найти их по горячим следам было невозможно.

Любители дармовой наживы срезали оставшиеся без напряжения провода, выкапывали высоковольтные кабели, разукомплектовывали лифты, снимая с них все, что только было возможно снять.

До дома Веронике нужно было идти пять остановок, – никакого транспорта не было, и неизвестно, кто мог встретиться во мраке. Изредка блеснет фонарик случайного прохожего и снова тьма. Нервы напряжены до предела. Страшнее всего было набраться решимости и войти в темный подъезд, а после этого по темной лестнице взобраться на десятый этаж. Конечно, можно было включить фонарик, но при мысли обнаружить этим себя, Веронику охватывал непреодолимый ужас.

Подойдя к подъезду, она застывала перед дверью и долго напряженно прислушивалась – страшно было войти, страшно и холодно было стоять на улице. Наконец собравшись с силами, она ныряла в черный зев подъезда как в ледяную прорубь. Войдя, замирала, прислушиваясь до звона в ушах, а затем начинала робко двигаться, стараясь идти как можно тише, на цыпочках. Однажды, услыхав на верхних этажах мужские голоса, она простояла минут сорок в нише за мусоропроводом, пока пьяная компания, матерясь и подсвечивая себе фонариком ступени, не спустилась вниз, к счастью не заметив ее.

Зарплату давно перестали платить, однако занятий никто не отменял. Консерватория должна была работать, иначе ее могли попросту закрыть. Уволиться нельзя – можно потерять работу. Охотников занять освободившуюся вакансию даже в это беззарплатное время было сколько угодно. Не так-то много мест для работы у музыкантов. Вот и выживали, кто как мог.

Одолжить денег было не у кого – все были в одинаковом положении. Скудные запасы Вероники скоро иссякли. Дошло уже до того, что в доме не было ничего кроме хлеба и подсолнечного масла. Тогда она подрядилась «батрачить» на рыночного торговца. Работодатель привозил ей на дом огромные пыльные тюки ткани, а она кроила и шила из этой ткани юбки. Когда отключался свет – то и при керосиновой лампе. Платил ей хозяин за это сущие копейки, но выбора не было – он и сам не сильно шиковал.

Кроме этих спасительных копеек, «заработала» она тогда себе нервное истощение, а вдобавок к нему аллергию из-за тканевой пыли, едва не перешедшую в астму.

Все это не могло не сказаться на голосе и впоследствии привело к его утрате. Тогда-то она и узнала в полной мере, что означает слово сублимация.*

Говорят, когда закрывается одна дверь, непременно открывается другая. Важно только заметить ее и не пройти мимо. К счастью, другая дверь открылась, и мимо нее Вероника не прошла. Чтобы не впасть окончательно в депрессию, Ника понемногу стала писать стихи, а некоторое время спустя и прозу.

Допив ромашковый чай, заваренный чтобы успокоиться и прийти в себя после страшного сновидения, Вероника взглянула в окно. До утра оставалось совсем мало времени. Дождь прекратился, полоса рваных облаков у горизонта приобрела розоватый оттенок. Лишь ветер все так же раскачивал белеющую в предрассветном сумраке березу под окном.

Поняв, что уснуть больше не удастся, Вероника собралась было включить компьютер, однако передумала. Накинув на плечи шаль, уселась за стол и придвинула к себе тетрадь. Она ощутила, что прежде разрозненные фрагменты целого наконец-то выстроились в стройную цепь и обещают превратиться в новую главу. Ее оставалось теперь лишь записать.

___________

*Сублимация – защитный механизм психики трансформирующий травмирующие и негативные переживания в различные виды конструктивной деятельности. В данном случае – в иной вид творчества. Впервые описан Фрейдом.

Глава 16. Ад

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Данте Алигьери. Божественная комедия.

Не думал Петр, что на сей раз придется ему много стрелять. Всего-то и нужно продемонстрировать силу, загасить кучку бандитов. Но на войне, как на войне, приходится действовать сообразно обстоятельствам. «Операция не может, и не будет длиться два-три месяца, она должна и будет длиться часы» – руководителю страны, главнокомандующему, должно было верить – ему виднее. А потому, развернувшись под городом N, никто из военных сильно не напрягался.В бинокль Петру были видны улицы знакомые с давних пор до мелочей. Где-то там и засела эта самая «кучка бандитов», которых требовалось «закошмарить». Артиллерия-то здесь причём? Но в мирный город, на мирные улицы, вдруг полетели мины, полетели «грады», начали рушиться дома, гибнуть люди, пошла пехота.

Что мог он чувствовать, стреляя по жилым массивам, по знакомым хрущевкам? Перед ним были уже не чужие горы, чужая страна. Перед ним были родные города, в них жили обычные простые люди, такие же, как и он сам. Расстреливать нужно было свое, привычное с детства, родное.

После осознания этого ужаса оставалось лишь напиться в хлам, чтобы вырубиться, сбежать от этой чудовищной реальности, уснуть. Но и во сне его преследовал кошмар. Вновь и вновь видел он себя на позициях, где стрелял в свой родной дом, в свою улицу, свою школу.

Даже закаленного в нескольких войнах Петра, нестерпимым грузом давило осознание чудовищного обмана, осознание того, что зачем-то воюет он на территории собственной страны, против своих же соотечественников. И ничто не могло оправдать его в собственных глазах.

А что происходит в душе и голове мобилизованного двадцатилетнего парня, или у накачанного лжепатриотизмом юнца, по собственной дурости пришедшего убивать добровольно?

Столкнувшись с реальностью, он чувствует себя абсолютно беззащитным и каждый раз, когда рядом разрывается снаряд, готовится к смерти. Видя результаты своей «работы» – разорванные тела, оторванные конечности, головы, он получает многократно усиленную всем этим психологическую травму. Не зная, что делать – признать себя неправым или встать в оппозицию к обществу, он замыкается в себе, становится опасен для семьи, окружающих, и себя самого. Кто-то впадает в буйство, в состоянии психоза пытается убить своих близких и попадает в психушку. Другой, безуспешно пройдя курс реабилитации, так и не может представить, чем ему заняться в мирной жизни и добровольно возвращается в зону военных действий. А кто-то, уцелев на войне, приходит домой, беспробудно пьет и через пару недель кончает жизнь самоубийством. «Получается, что на семь убитых бойцов приходится один покончивший с собой» – вынужден был признать даже военный прокурор.

***

Война – тяжкий физический труд. Каким бы суперменом ни был солдат, силы его не беспредельны. А уж запаса психической устойчивости у него едва хватает на пару месяцев активных боевых действий. Подобное напряжение, рывок растянутый во времени, доконают кого угодно. Тогда как для победы нужно любыми средствами сберечь боевой состав, сделать потери минимальными.

Способы для этого офицеры всех армий мира искали всегда. Конечно, крепко выручал армию алкоголь, как самое доступное средство заглушить стресс. Доступное, да не очень-то надежное и действенное. Занявшись этой проблемой, ученые разработали кое-что посерьезнее алкоголя. В 1919 году японский химик Акира Огата впервые синтезировал кристаллический  метамфетамин. В тридцатые годы в Берлине его стали использовать как стимулятор под названием «первитин», а начиная с 1938-го, начали применять в больших дозах и в армии, и в оборонной промышленности.

Вскоре он стал частью боевого рациона германских летчиков и танкистов, для которых его добавляли в шоколад – «Панцершоколад» и «Флигершоколад». Это помогало предельно концентрировать внимание во время длительных перелетов и маршей, а пехота способна была пройти за день в быстром темпе пятьдесят, а то и шестьдесят километров и сразу же, без отдыха вступить в бой. Солдат, принявший допинг, мог успешно противостоять троим и более противникам в рукопашном бою.