Czytaj książkę: «Отражение в зеркале. Роман», strona 2
Другому своему студенту, тормозу, как за глаза прозвали его «доброжелательные» однокурсники, Анна помочь смогла, хотя и довольно жестоким и рискованным методом. Во время урока, она специально приглашала в класс нескольких якобы недоброжелательных студентов. Они громко разговаривали, шумели, отпускали в адрес его исполнения обидные шуточки. Анна тоже подливала маслица в огонь – делала ему при всех резкие замечания.
Подобная методика не обходилась без обид, а подчас и скандалов. Он совсем уже собирался перейти к другому педагогу, как вдруг с удивлением обнаружил, что уже не так остро реагирует на замечания и всяческие помехи. Напротив, все это стало помогать ему собраться, сосредоточиться, рождало азарт и желание доказать, что он не хуже, а лучше многих сокурсников свысока относящихся к нему. Вскоре сцена перестала пугать его и ввергать в ступор. Он действительно преуспел и впоследствии был принят в один из ведущих оперных театров, хотя Анну за столь жесткий метод обучения так и не простил. Она не была в обиде, ведь цель достигнута.
Был у Анны и еще один неординарный студент. О, это был настоящий агрессор – имея прекрасную сценическую внешность и мощный баритон завораживающего тембра, он обладал взрывным темпераментом. Имелся у него забавный пунктик – он постоянно забывал на сцене текст. При этом сильно злился, терял самообладание и контроль над собой до такой степени, что мог запустить нотами в концертмейстера, а однажды даже разорвал их и швырнул в публику.
Но так было только в начале обучения. Позже Анна при помощи различных педагогических уловок помогла ему обуздать эту злость и обернуть во благо.
Забыв текст, он сочинял на ходу какую-нибудь отсебятину. Получалось это довольно забавно и вызывало в зале неподдельное веселье с последующими овациями. За красивейший голос, эмоциональность и детскую непосредственность, публика прощала ему все.
Анна на собственном опыте прочувствовала, какое огромное физическое и нервное напряжение требуется для того чтобы во всей глубине открыть для слушателей красоту музыки, выразить невыразимое, то, что невозможно постичь разумом, но что понятно душе. «Для музыки есть один закон: она должна тронуть мое сердце, прежде чем я пойму ее головой» – часто повторял Джон Лорд, Британский органист-виртуоз.
Анна поняла – жертвуя частицей своей собственной жизни, нужно усилием воли сохранять хладнокровие даже тогда, когда приходит горькое осознание, что результат не соразмерен затраченным усилиям и мог бы быть намного лучше.
Выходя на сцену, она стремилась приблизиться к идеалу исполнения, но понимала – зависит это от множества причин и вряд ли достижимо. Промелькнувшая хотя бы на мгновение мысль о возможном провале мгновенно способна превратиться в опасное самовнушение. Вот тогда провал действительно неминуем. От этого не застрахован никто, даже самые маститые и опытные музыканты.
Виолончелист Даниил Шафран вспоминал произошедший с ним курьез: «Однажды вместе с неким дирижёром мне предстояло играть Вариации на тему рококо Чайковского. В артистической, за несколько минут до выхода на сцену, этот дирижер не нашел ничего лучшего, как поведать мне о «забавном» случае из сценической практики Святослава Кнушевицкого. Играя то же сочинение, знаменитый виолончелист перескочил в первой вариации от начальных тактов сразу к последним. Любопытно, не правда ли? Но только если рассказывают об этом не за несколько минут до выступления… Короче, выхожу я на сцену, начинаю играть. Дохожу до злополучной вариации – и в точности повторяю ляпсус Кнушевицкого. Перескакиваю от вступительных тактов, минуя середину, сразу к концу. Фокус подсознания – мой собеседник заронил зерно, и оно, увы, тут же дало свои предательские всходы. И вот тогда, обернувшись к обомлевшему дирижеру, я, помню, тихо сказал ему: Благодарю вас… (он меня, конечно, отлично понял). Мы повторили вариацию, и дальше все уже было в порядке. Вот что значит не настроиться на творческую волну».
___________
* Даниил Шафран – виолончелист. Народный артист СССР, 1923- 1997гг.
* Святослав Кнушевицкий – виолончелист, профессор Московской консерватории, 1908-1953гг.
5. Потерянный рай
– Интересно, кем бы я стала, если бы дед не купил мне пианино? – задумалась Анна, рассматривая старые фотографии. А ведь я мечтала стать врачом…
Она вспомнила как «лечила кукол пилюльками» – кругленькими съедобными плодами какого-то сорняка, смазывала зеленкой и бинтовала ссадины полученные Петькой в многочисленных уличных сражениях.
На одном из фото были они все – дедушка, бабушка, Аня, за ними, выше всех на голову маячил Петька, а у их ног сидела, внимательно глядя в объектив, любимая Анина собачка. Вид у всех был счастливый, все улыбались, даже собака Мушка.
Только повзрослев, Анна поняла, чего стоила ее деду покупка пианино. Крепко пришлось ему поработать. Сделал он на заказ пару шифоньеров, сложил пару печей, а дело это было непростое и кропотливое. Печником, как и столяром, он был от Бога. Печи сложенные им отлично грели и никогда не дымили, что далеко не всегда удавалось другим печникам. Поправить неудачно сложенную печь всегда звали деда Евдокима.
Покупке пианино предшествовало появление в городке учительницы музыки с труднопроизносимым для детей польским именем – Софья Вацлавовна. Поселилась она в одном из пяти казенных одноэтажных домов построенных для железнодорожников и прозванных невесть почему «собачовкой». Собак там отродясь никто не видывал, и откуда взялось это странное название, было неизвестно. Поселившись в одной из квартир вместе с мужем, маленькой дочкой и старинным пианино, Софья Вацлавовна стала активно набирать учеников.
Тогда в СССР пианино были везде – в красных уголках, клубах, школьных актовых залах и даже в ЖЭКах.
Давно миновало то благодатное время и пианино стали никому не нужны. Их предлагали за бесценок, выносили на помойку, делали из них шкафы, а кое-кто выносил в сарай и хранил в них овощи.
А тогда родители, искренне желая расширить кругозор своих чад, старались отдать их в музыкальную школу и наперегонки покупали музыкальные инструменты. Своими детьми, разучивающими гаммы и знающими, что за зверь такой сольфеджио, они очень гордились.
Музыкальная школа в городке появилась много позже, так что у Софьи Славны, как называли ее ребятишки, а вслед за ними стали называть и их родители, отбоя не было от желающих постичь музыкальную науку.
Аня училась охотно, часами просиживала за пианино и вскоре уже услаждала слух окружающих милым исполнением «К Элизе» Бетховена и «Турецким рондо» Моцарта.
В доме стрекотала швейная машинка бабушки, в сарае постукивали молотки и тихонько посвистывали рубанки* и фуганки**. Весело всем работалось под Анину музыку.
Плату за учебу Софья Вацлавовна брала натурой – с кого услугами, с кого дарами садов и огородов. Бабушка Ани была портнихой-самоучкой. Обладая отменным вкусом и умением, в оплату за уроки она полностью обшивала Софью Вацлавовну – от мелких деталей туалета до зимних пальто. Дом деда был невелик. Самой большой была комнатка в четыре окна – «зала». В простенке между двумя окнами выходящими на закрытую веранду, стояло пианино, в центре – небольшой круглый стол накрытый вышитой скатертью. Над столом висел круглый оранжевый абажур с бахромой.
За этим столом, читая вслух по очереди книги, проводили они лучшие часы. Самой любимой книгой Ани была «Война и мир» с удивительными иллюстрациями переложенными листками папиросной бумаги. Аня подолгу рассматривала их, а после перерисовывала в тоненький альбом. Читали они рассказы Чехова, стихи Лермонтова, Пушкина, «Угрюм-реку» Шишкова со столь же прекрасными иллюстрациями. Всех прочитанных книг Анна уже и припомнить не могла.
Частенько присоединялся к ним и Петька, сын тети Даши, соседки, хотя сам он читать вслух стеснялся, ему больше нравилось слушать.
Из «залы», где проходили ежевечерние чтения, двустворчатые узорные двери вели в кухню. Там сладко пахло горящими дровами, свежеиспеченным хлебом, сыто булькал на огне алюминиевый подкопченный чайник.
Дверь со звонкой щеколдой, звук которой так пленял, как оказалось позже, музыкальный слух Ани, вела в сарай с гладко намытым ею же земляным полом присыпанным стеблями душистых трав.
В углу, среди груды кудрявых белых стружек, стоял верстак, за которым столярничал дед. А когда Петьке пошел пятнадцатый годок, по просьбе его матери, тети Даши, дед начал обучать парня столярному ремеслу.
Из сарая во двор вела крепкая дубовая дверь, а перед нею был глубокий погреб накрытый дощатой лядой. В погребе стояли маленькие пузатые бочоночки с солониной, хрустящими пупырчатыми огурчиками, квашеной капустой, в которой прятались алые клюквинки, и в деревянной кадке любимое лакомство Анны – Антоновка, кисло-сладкие моченые яблоки. Справа от двери, на широкой скамье, прикрытые чистыми холщовыми тряпочками стояли крынки с козьим молоком, а в молоке, чтобы подольше оно не скисало, плавали «холодушки».
Ловить этих маленьких лягушек было обязанностью Ани, что она и делала с удовольствием – выискивала их в траве, собирала в фартучек и приносила бабушке. Лягушек нужно было менять утром и вечером.
Бабушка объяснила, что молоко постепенно образует на их тельце пленку и от этого им становится труднее дышать. Поэтому пленниц вылавливали, опускали в посудину с чистой водой, чтобы отмылись они от молочной пленки, а после отпускали на волю. В крынку же, если требовалось, сажали новых.
Там же в сарае, рядом с крынками, на скамье дозревали бурые помидоры, лежали желтые пузатые огурцы «на семена», досушивались сморщенные половинки абрикос и яблок на рядне – запасы на зиму.
В любое время года воздух в сарае был напоен густым терпковатым ароматом сушеных трав, фруктов, свежих стружек и сена запасенного в зиму для коз.
Из кухни доносился голос бабушки:
– Дуся-а! – так ласково именовала она Евдокима.
– Аго-о-в!.. – откликался дед, отряхивая со штанов налипшие стружки.
– Дуся, Петя, Аня, бросайте свои рубанки-фуганки, айда обедать! Петька, а ты куда? Ну-ка, детвора, бегите мыть руки! Я вам уже и борщика налила.
В приоткрытой двери показывалось ее разрумянившееся от кухонного жара веселое лицо.
И не было ничего на свете вкуснее того бабушкиного «борщика», и слаще тех безвозвратно ушедших мгновений.
__________
* Рубанок – столярный инструмент для строгания дерева в виде деревянной колодки с широким лезвием.
* Фуганок – длинный столярный рубанок.
* Ляда – дверка лаза в погреб.
* Рядно – грубая ткань, мешковина, или толстый холст кустарного производства.
6. Неприцельный огонь
В прежние времена часто писали о том, как сладко и прекрасно умирать за родину. Но в современных войнах нет ничего сладкого и прекрасного. Ты умрешь как собака без всякой на то причины. Эрнест Хэмингуэй.
Петр был зол, очень зол! Эшелон задерживался с отправкой, а это означало, что придется неизвестно сколько времени нянчиться с двумя салагами, упившимися уже с утра до поросячьего визга.
– Празднуют труса «патриоты», вишь как накачались по случаю «остаточного прощавай» с мамкиной юбкой. Страшит все-таки грядущая отправка на фронт. Да, ребятки, это вам не в тыловом лагере прохлаждаться, – со смешанным чувством горечи и злорадства думал Петр. – Вот оно, свеженькое пополнение «аватарам»!
Уж кто-кто, а Петр на своих нервах и шкуре изведал грязную, трагическую, и большей частью неизвестную обывателям сторону жизни на войне. И сейчас он только злобно кривил рот и ухмылялся, слушая, как холеные дикторши из «ящика» каждый день с фальшивым пафосом вещали о том, что воюющие против сепаров «киборги» и «побратимы» все поголовно – бесстрашные герои. А малограмотные дурачки и рады, лезут на рожон. Вот и эти два братца-националиста полны энтузиазма и уверены, что уж они-то на фронте непременно проявят чудеса героизма.
– Ну да, – сплюнул он, – как же! Проявят! Ровно до того момента пока в них не начнут стрелять. Не раз доводилось ему видеть, как попав под плотный обстрел, подобные «герои» со страху выскакивали из окопа, крича и размахивая руками бежали под огнем противника не понимая куда, зачем, и падали скошенные пулями.
В первых же боях от страха кого-то рвало, кто-то не мог контролировать свой кишечник, кто-то мочился в штаны. А ведь чтобы выжить в бою, главное не паниковать, а думать. Думать! Да какое там «думать»…
В панике, плохо обученные горе-бойцы напрочь теряли способность принимать разумные решения. Палили куда придется, совершенно переставая понимать, кто перед ними – противник, гражданский, или свой же «побратим».
Да и тех, кто не терял самообладания под обстрелом, а их по Петькиным прикидкам было всего какие-то жалкие два-три процента, неизбежно поражал боевой стресс, уродуя их психику и разрушая судьбы.
Петр давно понял, как трудно и противно человеческой природе убивать. И у него, и у большинства солдат, смерть вызывала непреоборимое душевное и физическое отвращение.
На поле боя многие не могли заставить себя стрелять на поражение и втихаря старались вести неприцельный огонь. Да и Петра на этой войне стрелять в противника всегда вынуждал только выбор – убей или будешь убит сам.
По-хорошему, к боевому стрессу должны бы солдат готовить военные психологи. Только когда? И где они? Не было их на поле боя. А потому, для снятия напряжения и чтобы хоть немного притупить чувство страха, среди бойцов в ход активно шел алкоголь. Настолько активно, что не в меру пьющих бойцов прозвали «аватарами» по аналогии с героем голливудского фильма «Аватар», у которого была синяя кожа.
Жаргонные словечки «синька» и «синяк» в определенных кругах всегда обозначали алкоголь и хронических пьяниц. Вот так, по цвету кожи, их издевательски и прозвали «аватарами» и «смурфиками». А еще, по количеству грамм в полулитре и чекушке – пятисотыми и двухсот пятидесятыми. На этот счет даже имела хождение жестокая шутка – двести пятидесятый, «смурфик», – это тот, кто уже и не жив, но еще и не мертв, а болтается между трехсотым и двухсотым, то бишь, между раненым и убитым.
Временными постояльцами привокзальной квартиры, из которой вышел Петр, были еще ни разу не нюхавшие пороху «смурфики». На фронт их гнал впитанный на майдане патриотизм и честолюбивое желание возвратиться с войны героями. Забегая вперед, остается лишь сказать, что патриотизм их увял после первого же боестолкновения. Героем один из них все же стал, но посмертно, и то лишь для своих родных.
– Да, смех сквозь слезы… – с горечью думал Петр.
Даже главный военный прокурор вынужден был признать, что одной из основных причин огромных небоевых потерь – более чем сорока процентов личного состава, стало непомерное пьянство в армии. «Один боец в состоянии алкогольного опьянения бросил гранату в печку-буржуйку. Тринадцать человек полегло. Куда их записать?» – вопрошал прокурор.
Дабы как-то бороться с этим прискорбным явлением, стали применять самые жестокие наказания – арестовывали особо рьяно пьющих и помещали их без еды и воды в так называемые «аватарки» – ямы, или железные клетки; привязывали к деревьям; на лбу рисовали слово «аватар». Но синие, как «аватары» мобилизованные бойцы, никак не могли проникнуться «идеями нации». Не было у них мотивации к службе. Какую бы мотивацию не пытались вбить в их сознание, им было крайне сложно в своей голове создать образ врага. Потому что не видели они между собой и местным населением тех отличий, какие были, к примеру, в Афгане или Чечне. Там солдаты воевали с чужими, в чужом культурном окружении.
Здесь же была своя территория, своя привычная реальность. Здесь приходилось стрелять по таким же городам, в каких жили они сами, а по обе стороны фронта находились граждане одной страны – их страны. Ко всем ужасам войны это было еще одной, дополнительной психологической травмой. В жестком конфликте представления о ценностях, идеях, верованиях, сталкивались в умах и душах бойцов. И в их сознании наступал тот самый пресловутый «когнитивный диссонанс», чреватый невыносимым психологическим дискомфортом.
С одной стороны – тягучая, странная война без объявления войны, страх смерти, грязные гнилые окопы.
С другой – в городах далеких от фронта течет обычная жизнь, рождаются дети, бездумно тусуется молодежь. О войне редко кто и вспоминает. Солдатам начинает казаться, что все их тяготы и усилия обесценены людьми живущими в мирных городах, людьми, которым нет до их судеб никакого дела.
И еще эти неотвязные сны… Ты стреляешь по собственному дому, собираешь в мешок куски тел своих сослуживцев, сны, в которых раз за разом убивают тебя. Многие не могут спать в темноте. Ночью им кажется, что под кроватью прячется «сепар», они замыкаются в себе и впадают в глубокую депрессию. Ни алкоголь, ни наркотики не помогают надолго снять стресс. Все это оказалось намного страшнее «Афганского синдрома».
В самом начале войны на Донбассе, военкоматы забирали на службу всех подряд – и алкоголиков, и наркоманов, и даже ранее судимых. Попадая в боевые части, именно они «делали погоду» и устанавливали свои порядки. Те, кому довелось служить на передовой и побывать в боях, все же опасались конфликтовать со своими «побратимами». Шкурой чувствовали – после, в бою, может и пуля в спину «случайно» прилететь. И прилетала. Петр сам был свидетелем подобных «несчастных случаев».
Один боец, назовем его условно позывным «Бард», не оказал должного почтения мужику лет пятидесяти, одному из тех кто «справно» воевал с самых первых дней, грубо послав его по известному адресу. За эту провинность, «Барда» начали избивать еще с вечера, затем связали и подвесили за руки. Лишь на следующий день проверили, жив ли он. Сняли, вытащили за ноги в умывальник, облили водой. Отлежавшись на голом кафельном полу, он с трудом дополз до спального помещения и лежал там еще несколько дней. Жаловаться начальству не стал. Но с тех пор словно повредился в уме – сутками молчал, или наоборот все время без умолку что-то тихо бормотал себе под нос.
А потом случился «котел», где все и аукнулось. Отступали поспешно и беспорядочно, колонну накрыло минами на трассе, полегли почти все. После, среди убитых обнаружились трупы двоих особо отличившихся в издевательствах над «Бардом», в том числе и «справно» воевавшего, с пулями в спине. Один из бойцов рассказал тогда Петру, что видел, как «Бард» стрелял им в спины. Позже прошел слух, что воюет он теперь на другой стороне, у «сепаров».
Получив на втором году этой странной войны тяжелое ранение и контузию, год проведя в госпиталях, Петр возвратился в свой родной городок долечиваться. И теперь по просьбе знакомых присматривал до отправки их на фронт за двумя неразумными братьями-балбесами. Набравшись «патриотизма» на майдане, они рвались на передовую. Но после пребывания в тыловом лагере несколько подувяли и теперь активно взбадривали себя спиртным.
Грубо обматерив лыка не вяжущих братцев, Петр вышел во двор, злобно пнув ногой по затворяемой двери. И в этот момент заметил на ступенях моста какую-то тетку внимательно глядящую на него.
– Уставилась, дура, – он скроил свирепую гримасу и показал ей непристойный жест, с удовлетворением заметив, как она испуганно отшатнулась и сразу же стала поспешно спускаться с моста. – То-то же, – ухмыльнулся он, – струхнула! А то, вишь ты – уставилась!
Согнав злобу на ни в чем не повинной прохожей, он немного остыл и призадумался. Что-то в лице ее показалось ему смутно знакомым. И пока она спускалась по ступеням, он все стоял столбом и глядел ей вслед, пытаясь припомнить, где и когда мог видеть ее. Вдруг кровь прихлынула к его лицу – не может быть… Это она?… Да, точно, она, его Анька, с которой так безжалостно развела жизнь, и чей образ все эти годы нет-нет да и грезился ему то в смутных снах, то в чертах какой-нибудь случайной прохожей.
– Изменилась… А я разве нет? Надо же, не узнали друг друга, – горько усмехнулся он. Зачем же она приехала? Никого у нее здесь больше не осталось. Петр вздохнул, вспомнив деда Евдокима и ту свою давнюю злополучную поездку.
***
Ночь тогда выдалась тёмная, ветреная. Старенький мотоцикл дергался, валился из одной ямы в другую, коляска дребезжала, и казалось, вот-вот готова была рассыпаться, судорожно подпрыгивая на острых кочках. Петька сбавил скорость.
– А… Все равно поспать уже не удастся. Скоро утро, – лениво подумал он. На лице его блуждала довольная улыбка. Сегодня он основательно подзадержался. Как-то так… Туда – сюда…
– Эх-х, Зинуля… – Он хмыкнул и затянул было песню, но, едва не прикусив язык на очередном ухабе и довольно отчётливо клацнув зубами, благоразумно замолчал. Свет от фары беспорядочно мотался, выхватывая то кусок колеи, испещренной рытвинами, то поросшую густой травой обочину, то…
– Эт-то еще чего такое… – Резко затормозив, Петька осторожно подкатил к показавшемуся в свете фары непонятному предмету, как-то странно притулившемуся на обочине. – Человек… – вглядевшись, пробормотал растерянно Петр и непроизвольно оглянулся, почувствовав какой-то неприятный холодок под ложечкой. Неуверенной походкой он приблизился к лежащему на невысоком взгорочке обочины телу, вглядываясь.
– Да это же… – Дед Евдоким! Дед, ты что… – враз осипшим голосом забормотал парень. Вспомнив, как проверяют пульс в фильмах, он пощупал дедову шею и, ощутив слабое биение, с облегчением вздохнул.
– Уф-ф! Живой! Что ж ты тут… Деда… Как же…
Стараясь соразмерять силу, он стал судорожно шлёпать деда широкой ладонью по щекам.
– Ну… Деда, давай!!! – уже в голос орал он, чувствуя, как глаза начинает застилать соленая влага.
В панике он хлестнул старика по щеке так, что и сам испугался звука пощечины странно и нелепо прозвучавшего в безмятежной тишине леса. Евдоким открыл глаза.
– Ну вот… А то вздумал тут… Сейчас, сейчас… – бессвязно бормотал Петька, поудобнее устраивая тщедушное тело старика в коляске.
Выбравшись наконец на более-менее укатанную грунтовку, Петька добавил было газку, но затем тревожно взглянув на деда безвольно осевшего в коляске, остановился и задумался.
– Допустим, бросил бы я мотоцикл на станции… В вагон бы деда затащил… Но Муха-то будет только завтра… Как ни крути, нужно везти к фельшерке, она хоть и попивает, но кое-что смыслит. Мамку ведь в прошлом году подлечила. Эх, дотянуть бы… Петька еще раз наклонился к старику, вглядываясь.
– Ты там как, дед? Молоток?
– Молоток из ваты… – еле слышно попытался пошутить Евдоким. – Что-то худо мне, Петя…
Тогда Петр успел. Выдюжил дед, а после и рассказал Петьке, что случилось той ночью.
___________
* Аватар – герой фантастического фильма режиссера Джеймса Кэмерона имеющий синий цвет кожи.
* Смурфы, смурфики – существа, придуманные и нарисованные бельгийским художником Пьером Кюллифором. Имеют синий цвет кожи. Их рост примерно 20 – 30 см (в три яблока ростом).
* Посттравматическое стрессовое расстройство, “афганский синдром”, “вьетнамский синдром и т. п. – тяжёлое психическое состояние, которое возникает в результате единичной или повторяющихся психотравмирующих ситуаций, как, например, участие в военных действиях.
7. Хлебушек для любимой
– Все, езжай дед, – сказали ему. – Раньше надо было привозить. Что ж доктор ваш проспал?
– Так нет доктора, – уныло промолвил Евдоким, – фельшерка одна, да и та… – он махнул рукой.
И вот теперь нужно везти Марусю обратно. Оно-то и ничего бы – три часа всего «Мухой», а вот дальше – пешком… Ему-то – тьфу! Привычный. А Маруся? «Мухой» прозвали поезд состоявший из паровоза и трёх старых облупившихся вагончиков, бегавший между несколькими не так далеко отстоявшими друг от друга остановками и узловой станцией.
Повезло. Петька домчал на мотоцикле. Петьке море по колено – малец еще. А их порастрясло, особенно Марусю в коляске. После возвращения из больницы, она пару раз только и вышла в сад. Посидела на разукрашенной Евдокимом скамеечке, поглядела на пышные георгины, которые сама еще высаживала весной, и всё. А еще через неделю слегла окончательно и стала отказываться от еды.
– Маруся, хочешь киселику? – жалобно вопрошал Евдоким, – я и супчику сварил свеженького, как ты любишь, рисового. Горяченького, а? – Он с тоской вглядывался в её по-прежнему синие глаза. Такие теперь редко можно встретить, разве что где-нибудь в глубинке. Казалось, только они одни и остались на её бледном, исхудавшем лице.
– Ты, Дуся, поешь сам, а я посплю маленько, – отвернув лицо к стене, прошептала она. Евдоким тяжко вздохнул и поплёлся к двери.
– Дуся! – окликнула она его вдруг – Я бы… Хлебушка… Помнишь, с постным маслицем, а сверху – сольцой…
– Ой, Марусечка! Пекарню-то после пожара так и не отладили еще. И муки нету – автолавка уже три дня не едет, поломалась, говорят. А хлеб-то весь подъели… Нету. Хотя… Ты побудешь сама? Побудешь, Марусечка? А я… Может, у кого остался? Вот вода, если захочется, – он суетливо пододвинул стакан поближе и, пригладив ей волосы, засеменил к выходу.
Потыкавшись туда-сюда и нигде не раздобыв хлеба, Евдоким затосковал.
– Умирает моя Маруся, – билось неотвязно в голове, – хлебушка хоть перед смертью бы ей… Эх… А как же я без неё?..
Утирая шершавой ладонью слезы, он беспомощно стоял посреди двора и глядел на сад, который когда-то сажали вдвоем с Марусей, на дом, в котором была прожита с нею такая нелегкая жизнь.
– Поезд! Как я забыл?! Вагон-ресторан! – Евдоким даже засмеялся. – Уж там точно есть хлеб!
Счастливо улыбаясь так вовремя появившейся удачной мысли, он на цыпочках подошел к шкафу. Достал единственный парадный пиджак, зазвеневший орденами, и надолго застыл, о чем-то задумавшись.
Вечером, надев праздничный пиджак и оставив на попечении Петровны задремавшую Марусю, Евдоким пошел на узловую станцию – на его полустанке пассажирские поезда не останавливались.
Из вагона-ресторана выглянул толстый, рыжий парень.
– Тебе чего? – недовольно спросил он.
– Хлебушка.
– Какого хлебушка? Иди отсюдова!
– Я купить! – дед протянул рыжему деньги. Только мелких нет. Сдача найдется?
– Ме-е-лких, – передразнил парень деда и, схватив деньги, исчез в вагоне.
Минутная стоянка заканчивалась. Дед нервно бегал перед вагоном, вытягивая жилистую шею и пытаясь заглянуть в окна. Поезд тихо тронул с места.
– Держи! – крикнул парень и бросил деду сверток. Сверток на лету развернулся и из него посыпался хлеб нарезанный ломтями, видимо остатки чьих-то ресторанных трапез.
– А сдача? – растерянно прошептал старик вслед удаляющемуся поезду. – Ничего, – подбирая трясущимися руками ломти хлеба и бережно сдувая с них пыль, бормотал Евдоким. – Ничего. Я его дома обрежу, обчищу. Ничего, Марусечка! Поешь хлебушка! С маслицем, с сольцой…
Как глухой ночью пройдет он четыре километра до своего дома, он даже не задумывался. Он представлял, как будет рада Маруся, как поев хлебушка, она непременно пойдет на поправку. А деньги… Да ладно, не впервой.
Ночь выдалась тёмная, ветреная. И хотя сентябрьские дни еще поддавали жару, к ночи воздух заметно выстыл и северный ветер продувал ветхую одежонку насквозь.
Евдоким уже пожалел, что в горячке вырядился в парадный пиджак, которому сто лет в обед, а вот телогрейка так и осталась лежать на лавке.
– Эка, дурак я, – бормотал он себе под нос, стараясь идти побыстрее и тяжело опираясь на палку, самолично когда-то украшенную замысловатой резьбой, – однако, как продувает, анафема! Не захворать бы еще, а то кто ж за Марусей приглядывать будет…
Скоро прыть пришлось-таки поубавить. Перебравшись через «пути», как называли меж собою местные жители железнодорожные колеи, он не пошел через пустырь, а решив для скорости пойти напрямик, ступил в зияющее чернотой жерло лесной дороги.
Огни станции пропали, все поглотил непроглядный мрак, с неба наладилась сеяться холодная, густая мжичка. Дорога, разбитая машинами, а пуще того, тракторами, так и норовила сбить с ног притаившимися во тьме рытвинами да кочками.
Евдоким приуныл. Пару раз сильно оступившись, он почувствовал тянущую боль в левой ноге сильно пораненной еще в сорок третьем.
– Ежели бы не Иваныч, – в который раз с благодарностью помянув старого военного хирурга, подумал Евдоким, – не прыгать бы мне теперь козлом по этим рытвинам. Эх, добрый доктор был…
Однако идти было надо. Он постоял немного, дожидаясь пока чуток схлынет острота боли, и двинулся дальше, теперь уже ощупывая палкою дорогу впереди себя. Неожиданно к боли в ноге добавилась одышка и какое-то странное, сосущее ощущение пустоты в груди.
– Эге… – подумал Евдоким, – совсем что-то худо… – и попытался глубоко вздохнуть.
Узкая полоса леса тем временем перешла в низкорослый кустарник, выступивший на фоне открывшегося темно-серого простора полей угольно-черным, замысловатым узором.
Вдруг острые зазубрины черных кустов, словно ожив, медленно поплыли куда-то влево. Евдоким удивился странному явлению. Он хотел было проследить за диковиною взглядом, но черные зубцы резко взметнулись, острыми иглами, больно впившись в его мозг, и разом поглотили сереющий впереди простор поля. Земля как-то неспешно приблизилась к нему и, хлестнув стеблями травы по бесчувственному уже лицу, бережно уложила на мягкое, набухшее влагой травяное ложе.
***
– А ведь я его тогда спас! – с тайной гордостью подумал Петр. Отогнав воспоминания, он вышел из дворика на перрон и огляделся.
На дальней колее, весь окутанный дымом и паром пыхтел, чудом уцелевший до сей поры старичок маневровый паровоз. Рядом шла погрузка техники в военный эшелон. Анны уже не было видно. Она еще не знала, что предстоит ей увидеть там, куда так торопилась, и Петру захотелось хоть немного смягчить удар ожидавший ее. Не то чтобы так уж жаль было ему свою детскую подружку и первую любовь – война основательно притупила в нем всякую жалость. Так ему казалось. Но вдруг, совершенно неожиданно для себя, он ощутил что прежнее, как он думал забытое чувство, робко шевельнулось в самой глубине души, немало удивив его самого. И он поспешил вслед за Анной.
8. Метельная ночь
– Поспешил… Это, пожалуй, сильно сказано, – поморщилась Вероника и встала из-за стола. – Лучше мне пока оставить своего героя на том же месте. Пусть постоит немного и поразмыслит, что предпринять дальше. Да и мне совсем не повредит подумать о том же.
Она неожиданно почувствовала, что начинает терять контроль над повествованием. Задуманный ранее ностальгический рассказ о поездке на родину против ее воли начал превращаться в нечто совершенно иное, обрастая множеством незапланированных событий и поворотов. Один Бог теперь знает, к какому финалу все это ее приведет.
