Czytaj książkę: «Отражение в зеркале. Роман», strona 15
Знал бы ты, как не хватало мне любви… Выйдя из детдома, искала ее в каждом ласково посмотревшем на меня и каждому старалась отдавать все тепло души, но каждый раз была обманута. Не только мужчинами. Вообще – людьми.
Да и то, как могли все они относиться ко мне, «детдомовке», обычной вокзальной буфетчице… Обманувшись в очередной раз, я ожесточилась. Подруг отринула, мужчин влюбляла в себя, обманывала и безжалостно бросала. Такая вот жалкая и глупая месть.
Единственный, к кому относилась я тогда с искренней нежностью и кого всегда вспоминала потом – это ты. Но ты ведь тогда был совсем еще мальчик – чистый, доверчивый. А я… Мало того что старше, искушеннее, я была грязной. Да, грязной, – она произнесла это слово с непередаваемым отвращением, – я и замуж-то вышла по расчету, так хотелось мне иметь свой дом.
Получила дом. Да только моим он не стал. Дело даже не в том, что муж был старым и нелюбимым. В том доме я была всего лишь еще одной красивой вещью, предметом интерьера. Правда, моим образованием он занимался – манерам обучал, читать заставлял. Чтобы не позорила его. И вот тогда я окончательно возненавидела и себя, и мужа, и всех мужчин скопом. Стала безжалостной, изводила капризами и его, и всех вокруг, и тебя потом.
Самой себе не могла признаться, что хотела жить с тобой вовсе не из корыстных соображений, и совсем уж не для того, чтобы было кому дом довести до ума. Когда тебя увозили в госпиталь, я даже не вышла, боялась показать, кто ты для меня на самом деле. Гордыня! Ты ведь был одним из них, ненавидимых мною. Мужчина! Как могла, задавила в себе рвавшуюся из души жалость и сочувствие к тебе. И любовь, – еле слышно добавила она и надолго замолчала, уткнувшись лицом в плечо Петра. А он, боясь пошевелиться, со стесненным сердцем слушал ее горькую исповедь.
– И только когда осталась совсем одна в пустом богатом доме, когда исчерпалось даже твое терпение, что-то начало проясняться в моей глупой голове. Но не смогла я побороть в себе до конца обиду на весь этот мир. Даже когда ты, ты единственный, оставил все, даже Анну, и бросился мне на помощь, отплатила тебе черной неблагодарностью. Измучила, довела до приступа. Да и Бориса постоянно изводила капризами. А ведь он столько для меня делал… Дрянь я, Петя. Дрянь.
Она заплакала, горестно повторяя сквозь рыдания – «прости, прости меня, если можешь… Прости меня, Петя…
Петр слушал ее, боясь проронить слово. Он понимал, что в эту минуту она изливает перед ним всю горечь и боль, что так долго копились в душе, разрывая ее изнутри.
Опыт и знакомство с безобразной изнанкой жизни не могли не говорить ей – любой выслушавший подобную исповедь вряд ли захочет после этого оставаться рядом. И сейчас, может быть впервые в жизни, решившись на откровенность, она открылась перед ним, Петром, рискуя потерять его навсегда.
Острая жалость и любовь… да, любовь, он знал теперь это наверное, переполнили его душу. Он молча гладил ее волосы, утирал слезы, прижимал ее содрогающееся от рыданий тело к своей груди.
– Мне ли быть моралистом… – со скорбью в сердце думал он. – Что значат ее прегрешения против моих? Она назвала себя грязной… Да это меня пролитая мною кровь сделала грязным. Меня. Сколько раз я нарушал заповедь «Не убий»!
Нет, не легче мне от утешительных слов священников – дескать, на войне убивать не грех, напротив, грех не убивать вооруженных врагов. Ведь в этой ситуации они не люди, они носители зла. И не тот преступник, кто убил, а тот, кто струсил, предал, тем самым став пусть косвенным, но соучастником убийства невинных людей, которых призван был защищать.
Да только и на стороне противника утешают себя тем же. Разве не так? И кто же тогда прав?
Разве не был я свидетелем того, как заглянув смерти в глаза, чудом уцелев под шквальным огнем, бойцы невольно начинали обращать свои мысли к Богу и всерьез задумываться о заповеди «Не убий»? Как пытались понять слова – «Бог дает человеку жизнь и только Он вправе ее отнять» – ведь отнимали ее, эту жизнь, они. И я отнимал.
Слова священников о том, что убийство – это когда убивают исключительно по личным мотивам и «Не убий» – именно об этом, так и не помогли мне снять с души горькую, нестерпимую тяжесть. Нет, не этого хотел я в юности. Любил весь мир, любил мать, деда Евдокима, и Зинулю, и Анну…
– Ты любил меня тогда, – будто откликаясь на его мысли, после долгой паузы тихо сказала Зинаида, – любил, но стыдился. Я видела, чувствовала это. А рядом, по соседству, была Анна – чистая девочка. Не то что я. – Она снова замолчала, а потом через силу произнесла, – Но она не знает всего о тебе, правда?
Петр молчал.
– Я знаю, я, – обняла она его голову. – Не говорила тебе – несколько раз видела, как в приступе ярости ты крушил все подряд в сарае. Какое страшное в тот момент было у тебя лицо…
– Боишься меня? – отстранившись, он жестко взглянул ей в глаза.
– Это Анна должна была бы бояться. Я – нет.
– Ты просто не понимаешь, насколько я опасен, – с тоской проговорил он. И сейчас чувствую себя кругом виноватым – был с тобой, зачем-то подал надежду Анне… Не могу ей теперь в глаза смотреть. Всегда же помнил о тебе и знал – ты мне нужна. Но…
– Я опасен, Зина, – помолчав, снова повторил он. – Это знает Андрей. Прогноз неутешительный. А что если я когда-нибудь обезумею до такой степени, что, условно говоря, не успею добраться до сарая? Страшно об этом даже подумать. Я не вправе никого подвергать опасности. Мне нужно жить одному.
Ты знаешь, что мне довелось побывать не на одной войне. Там разрешено убивать безнаказанно, за это у меня даже и награды есть. Не убил бы я – убили бы меня. Плачевный выбор. Скажу только, что страшно убить в первый раз, чувствовать себя убийцей – невыносимо. Но вся печаль в том, что к этому не только привыкаешь, а несколько раз убив того, кого считаешь врагом, начинаешь чувствовать удовлетворение и даже удовольствие. Да-да, – ответил он на ее изумленный взгляд, – я ведь снайпером был какое-то время и с гордостью вел счет пораженным «целям». «Целям, а не людям. Понимаешь?
Петр спрятал лицо в ее ладонях. Голос его звучал глухо, без выражения.
– А они ведь живые люди. От этой мысли я так и не смог отстраниться. Вот тут и произошел сбой. Наверное, я был плохим солдатом. Особенно в последней войне, когда намеренно стрелял мимо цели, рискуя попасть под трибунал. Да, я опасен, – в третий раз повторил он. Меня не отпускает война, я словно наркоман, мне все время нужен адреналин – «бей или беги». Только бегать от опасностей я не привык. Помнишь, каким взрывным я был тогда еще, в свои пятнадцать? Правоту всегда кулаками доказывал. Характер и подвел. Всю свою жизнь я под откос пустил. Подрался в институте с двумя иностранцами, пришлось делать выбор – тюрьма или армия. Вот и выбрал. А теперь, кажется, и пришел с войны, а с войны так и не вернулся.
– Что же, значит, будем там вместе, на твоей войне. Если простишь меня, Петя. Может быть вдвоем нам это удастся. Вернуться…
Она еще не знала, что война крайне редко отпускает тех, кто запутался в ее силках, и что шанс вернуться провидение намерено даровать только ей. Одной.
Небо за окнами меж тем уже немного просветлело, огонь в печи угас, и комната погрузилась в предрассветный сумрак. Лишь слышны были в ней звуки поцелуев, счастливый шепот, вздохи, да за окном вдруг подала звонкий голосок какая-то ранняя пташка. Сквозь приоткрытую створку окна веял легкий ветерок, донося пряный аромат последней, увядающей осенней листвы.
52. Гость
…и вмиг
Любовь, тревога, ожиданье,
Блаженство – всё слилось
В одно безумное лобзанье!
Немая ночь на них глядит,
Всё небо залито огнями,
А кто-то тихо за кустами
Клюкой докучною стучит:
Стук, стук, стук…
Старый друг
К вам пришел, довольно счастья.
Алексей Апухтин. Судьба.
Грач привык к бродячей жизни. Побывав во многих переделках, был он не из робкого десятка. Потому против путешествия, тем более в обществе деда Сереги, он возражать не стал. Однако на другого, незнакомца, поглядел недоверчиво, и погладить себя не разрешил. В автомобиле сразу же забрался на плечо к деду и полдороги с интересом глядел в окно, изредка пригибаясь, когда мимо с ревом проносился какой-нибудь большегруз. Наконец мелькание машин, деревьев и однообразных пейзажей наскучили ему, и он перебрался к деду на колени, где и продрых всю оставшуюся дорогу.
Старый, но ухоженный автомобиль Бориса споро двигался к цели, как вдруг при самом въезде на знакомую улицу мотор чихнул пару раз и заглох. С минуту почертыхавшись, Борис решил сперва отвести деда Серегу к Петру, а после уже заняться своим «Росинантом».
– Придется пройтись, – досадливо поморщился он. – Поменять бы нужно давно «старичка», да я так привык к нему.
– Ничего, отладим, аппарат хороший, побегает еще, – заглянув под капот сделал заключение дед. – Сейчас с друзьями дотолкаете машину до дома – налажу. Я в этом деле спец, – самодовольно улыбнулся он, подхватил на руки Грача и они двинулись к дому.
***
– Что это все внутри сидят, погодка-то какая чудесная! – загнав машину под навес и оглядев пустой двор, Андрей с Анной шагнули в комнату и резко остановились на пороге пораженные увиденным – в дальнем углу на кровати лежал Петр, а возле, прильнув к его груди на коленях стояла Зинуля. Рядом с нею растерянно топтались видимо тоже только что вошедшие Дмитрий и Алексей. Всю эту картину дополняла абсолютная, зловещая тишина.
– Стой здесь, – придержал Андрей Анну. Подойдя к Петру, он дотронулся до его руки. Рука была уже холодной. Видимо проснувшись утром, Зинаида обнаружила, что спала рядом с уже отошедшим в иной мир Петром. Немудрено, что она в таком состоянии, как еще удар с ней не приключился.
– У Зинаиды сильнейший шок. Быстро поднимайте и кладите ее на диван. Аня, укутай ее потеплее, – быстро набирая в шприц лекарство, распорядился Андрей.
Лицо Зинаиды было бледным до синевы. Пока ее переносили на диван, она не замечая суетящихся вокруг нее людей безучастно глядела в одну точку и молчала. Дыхание было поверхностным и частым, руки безвольно болтались как у тряпичной куклы.
– Димка, быстро – горячего сладкого чаю. Крепкого. Греть некогда. У меня в термосе в машине кипяток. Аня, сядь рядом и дыши громко и ритмично, как я тебя учил. Пока у нее дыхание не нормализуется.
– Может скорую?
– А я кто? Не нужно, сами справимся. Алексей, звони в полицию.
– Ты думаешь…
– Ничего я не думаю. Ты же знаешь, это обязательная процедура.
Оставив Анну возле Зинули, все трое печально сгрудились возле Петра. Он лежал на спине, лицо его было спокойным, на губах навсегда застыла счастливая улыбка, какую редко кому доводилось видеть у него при жизни.
– Друже-друже… Сколько же мук тебе довелось испытать. И кто знает, что ждало бы тебя утром, – с прежней неприязнью подумал о Зинуле Андрей, – ночью мы все так беззащитны и доверчивы. Только близость эта слишком часто имеет свойство рассеиваться с восходом солнца и превращаться ни во что. Боюсь, в который раз могло бы постигнуть тебя разочарование… А так, ты, по крайней мере, ушел счастливым.
Андрей еще не знал, что совсем скоро ему будет стыдно вспоминать и эти мысли, и свое предвзятое отношение к Зинаиде. Не знал, что придет к нему запоздалое понимание – многие люди способны меняться. Нет, пожалуй, даже не меняться – это вряд ли. Скорее под давлением тех или иных обстоятельств, у них меняется мировоззрение и они обретают способность высвобождать в себе то лучшее, что, безусловно, есть в каждом от рождения, но в силу разных причин остается до поры, а иной раз и навсегда под спудом. Как случилось это и с ним самим.
Нестерпимая боль разрывала душу Андрея. Заново переживал он те горькие воспоминания, когда навсегда простился он с Верой. А теперь пришел черед проститься навсегда и с лучшим другом.
Его терзало чувство собственного бессилия и горькое осознание того, что сегодняшний уход Петра был несмотря ни на что лучшим для него исходом.
Грозные симптомы надвигающейся беды – перспективу превратиться в обездвиженного инвалида утратившего остатки разума, Андрей замечал у Петра в последнее время все явственнее. Это было предсказуемо и неизбежно. Ждать подобного исхода, судя по всему, долго бы уже не пришлось.
Внезапно его скорбные мысли прервал скрип растворившейся двери и веселый голос Бориса: «Новый друг к вам пришёл, готовьте место!» Андрей обернулся и увидел, как в комнату змейкой проскользнул внушительных размеров черный кот, а за ним вошли Борис и дед Серега.
– Знакомьтесь – это Грач, – торжественно провозгласил Борис, – а вы что тут все сгрудились? Погодка на дворе – чудо! Айда на улицу!
Друзья стоявшие в углу комнаты молча расступились, лица их были сосредоточенно мрачными. Позади них на кровати неподвижно лежал Петр.
– Что, плохо ему опять? – охнул Борис.
– Совсем. – после некоторого молчания коротко ответил Андрей.
– Совсем?.. – слово замерло на устах Бориса. Внезапно он понял, что произошло, и беспомощно оглянулся на деда Серегу. В мозгу его тяжело заворочались слова из стихотворения, неожиданно обернувшиеся страшным предсказанием.
Он смотрел на успевшие уже заостриться черты Петра, счастливую улыбку на мертвом лице, а в голове назойливо кружили и кружили неожиданно ставшие роковыми строки:
Но смолкли вдруг бледнея гости…
Рукой, дрожащею от злости,
Судьба в окошко к ним стучит:
Стук, стук, стук…
Новый друг к вам пришёл,
Готовьте место!
– Нет, не друг. И не новый. Проклятый старый. И имя ему война, – сам того не замечая, произнес вслух Борис.
– Ты что-то сказал? – повернулся к нему Андрей.
Борис лишь молча махнул рукой и, понурившись, отошел к окну.
Между тем, вошедший в комнату Грач деловито, будто бывал здесь уже много раз, направился к дивану, на котором лежала Зинуля. Внимательно рассмотрев ее, кот запрыгнул на постель, и громко мурлыкая, стал тереться мордочкой о щеку Зинаиды.
Прикосновение мягкой шерстки и умиротворяющее урчание побудили Зинулю открыть глаза. Некоторое время она молча, без выражения глядела на неожиданного гостя. Внезапно глаза ее наполнились слезами и, обхватив руками Грача, она разразилась громкими безутешными рыданиями.
– Ну, слава Богу, – выдохнул с облегчением Андрей, – этот «доктор» для нее сейчас лучше любых лекарств. Нужно будет потом забрать его вместе с дедом в наш центр. О чем я думаю… – тут же рассердился он на себя. – О чем… Да о детях я думаю! Петр столько войн прошел. Столь печальный результат, как ни тяжело это признать, был ожидаем и закономерен. А детишки чем заслужили свои раны, и телесные, и душевные? Не по своей воле пришлось им угодить в эту проклятую мясорубку войны. И теперь потребуется приложить все силы, чтобы вернуть их в детство, в мирную жизнь. Пока еще не поздно попытаться сделать это.
***
Вскоре приехала полиция. После выяснения обстоятельств, все разъехались кто куда. Увезли Петра. В доме остались трое. Дед Серега курил с потерянным видом у окна. Анна, только сейчас вполне осознавшая весь трагизм произошедшего, сидя за столом, плакала, обхватив голову руками. И лишь лежавшая на диване Зинуля смогла, наконец, забыться тяжелым беспокойным сном. Грач, согревая своим теплом, лежал у нее на груди и тихо мурлыкал.
53. Светя другим сгораю сам
Иногда наш огонь гаснет, но другой человек снова раздувает его. Каждый из нас в глубочайшем долгу перед теми, кто не дал нашему огню потухнуть.
Альберт Швейцер
Так и не раскурив сигарету, Андрей сидел у открытого окна, угрюмо глядя на лес, роняющий последнюю листву. Маленькие вихри подхватывали ее, кружа в последнем танце, и безжалостно швыряли на землю.
– Пора, пора мне уходить из профессии, – тревожным звоночком билась в голове Андрея неотвязная мысль. Откуда-то сами собой всплыли полузабытые строки. Кто написал их – он не помнил.
Вот так и я, как лист осенний,
В каком-то там году,
В одно из роковых мгновений,
С ветвей судеб паду.
Подхватит ветер с сиплым воем
Мою земную тень,
И унесет в страну покоя
Под кущ нездешних сень…
Прошло уже почти две недели со дня похорон Петра, но боль утраты ничуть не стихла, она стала только острее.
С Петром они были настолько близки, как редко бывают близки даже братья. Несмотря на взрывной характер друга, часто навлекавший на него же самого неприятности, несмотря на периодически вспыхивавшие между ними перебранки, никто другой не был способен так проникать в самую сердцевину чувств и поступков Андрея.
Только лишь Петр вполне понимал истинную подоплеку показного цинизма друга и знал настоящую причину бесконечной смены его разнообразных пассий, за что другие порицали Андрея. Многие считали его легкомысленным и неразборчивым в связях человеком, хотя и блестящим профессионалом. Хирургом «от Бога».
Суровость профессий обоих друзей не смогла ожесточить их, вытравить из них отзывчивости к людским бедам и тщательно скрываемой за напускной грубостью душевной тонкости. Не превратила их, подобно многим другим, в хладнокровных, равнодушных циников. Оба тонко чувствовали, понимали друг друга, и в трудную минуту всегда находили, быть может грубоватые, но очень нужные слова дружеской поддержки. И не только слова.
Недавние события – смерть на операционном столе бойца доставленного с передовой, смерть лучшего друга и нахлынувшие воспоминания о гибели Веры, погрузили Андрея в состояние глубокой депрессии, обострив чувство бессилия перед могуществом смерти.
– Вот и он, «синдром профессионального выгорания», – с горькой иронией пробормотал Андрей, раздавив так и не раскуренную сигарету в пустой гильзе служившей ему пепельницей. Прикрыв окно, из которого повеяло влажным холодом – начинался дождь, он принялся ходить туда-сюда по комнате. Давно уже стал замечать он у себя эти тревожные симптомы и хорошо знал, к чему все может прийти в итоге. Но остановиться и дать себе передышку, было все недосуг.
– Пора, пора уходить из хирургии – повторил он как заклинание, – пока еще не дошло дело до непростительных медицинских ошибок.
Еще мог он собраться и выдержать многочасовое стояние за операционным столом не теряя сноровки и быстроты реакций. Но давалось это уже ценой титанических усилий. А последствия… Депрессия, заторможенность движений, и то, что пугало больше всего – заторможенность мышления.
Хирургу жизненно необходимо иметь крепкое здоровье и Андрей обладал им в полной мере. Но операции в полевых условиях – в зной и холод, часто под свист снарядов, с длительным вынужденным пребыванием в неудобных позах – способны подорвать и самое крепкое здоровье. И стресс, стресс, бесконечный стресс, когда хирург бессилен помочь раненому, умирающему перед ним на операционном столе. И нельзя терять самообладания, нужно оставаться сосредоточенным и хладнокровным – ведь помощи ждет уже следующий.
Профессионал обязан быть выше человеческих эмоций и боли. Страдания, крики и мольбы пациента не должны смущать его, ибо для спасения жизни пациента обязан он действовать спокойно и результативно. Раненому нужен сильный, уверенный в себе врач.
Быть может далеко не всем известно, что профессия врача одна из самых опасных и сложных. Самая же опасная – профессия хирурга, а военного хирурга и стократ. Ведь кроме широких медицинских познаний ему необходима еще и военная выучка, как и все, он обязан выполнять требования Устава. Тридцать лет такой службы совсем немало и теперь старые ранения, и бесчисленные стрессы давали о себе знать Андрею. Все труднее стало выдерживать многочасовые операции, тяжелее обуздывать эмоции. Вот и сейчас он никак не мог отогнать нахлынувшую тоску и разъедающие душу мысли о бесчисленных утратах.
Прежде ему было не до раздумий о здоровье и смысле жизни. Для этого не было ни времени, ни сил. Нужно было оперировать, постоянно учиться самому, учить других, разрабатывать и совершенствовать новые приемы, методику и технику сложнейших операций. Нужно было развивать и тренировать в себе эмоциональную устойчивость, наблюдательность, память.
Еще в студенческие годы усвоил он высказывания двух великих хирургов – Юдина и Колесова, и руководствовался ими всю жизнь: «Ни в одной отрасли человеческой деятельности не соединяется столько различных специальных свойств, как в хирургии. Тут нужна четкость и быстрота пальцев скрипача и пианиста; верность глазомера и зоркость охотника; способность различать малейшие нюансы цвета и оттенков, как у лучших художников; чувство формы и гармонии тела, как у лучших скульпторов; тщательность кружевниц и вышивальщиц шелком и бисером; мастерство кройки присущее опытным закройщикам и модельным башмачникам; а главное – уметь шить и завязывать узлы двумя-тремя пальцами вслепую, на большой глубине, т.е. проявляя свойства профессиональных фокусников и жонглеров».*
И второе: «Военный хирург должен уметь оперировать всё: от глаза до малого таза».**
Ко всему прочему, нужно было иметь широкое биологическое образование и умение видеть общее за частностями. Чтобы преуспеть во всем этом требовался ежечасный, ежедневный труд. Андрей был фанатично предан своей профессии и почти во всем вышеуказанном немало преуспел. Он стал военным хирургом и всегда следовал совету Гиппократа – «Хочешь быть настоящим хирургом – следуй за войском». И вот теперь…
– Увы, «Светя другим, сгораю сам»*** – вспомнил он латинское изречение. – Да… Укатали сивку крутые горки.
Он стал думать, что недавняя операция, закончившаяся так трагически, была для него последней. Хотя тяжелейшее ранение доставленного с передовой бойца было практически несовместимым с жизнью, Андрей, собрав лучшую хирургическую бригаду, приложил все усилия в попытке переломить ситуацию. Парень был так молод, и Андрей надеялся, что молодой организм поможет ему выкарабкаться. Но этого не случилось.
– Да, эта операция была последней, – произнес он вслух и поразился безысходности повеявшей от этого слова. Прежде он всегда избегал слова «последний», заменяя, как это было принято в военной среде, другим – «крайний». Невольно вырвавшееся слово «последний» внезапно явило ему то, в чем не решался он признаться самому себе. Мысль о том, что с хирургической практикой пора прощаться, давно уже бередила его подсознание. Но как говорил Гете: «надежда живет даже возле могил», и Андрей медлил.
Теперь смыслом его жизни стал «Центр». Однако и здесь все пошло не так, как ожидалось. Основные работы были закончены, оставалось закупить медицинское и другое оборудование, подобрать персонал, но неожиданно произошел сбой – начались проблемы с финансированием. Открытие, запланированное к Новому, году сорвалось.
Что ж, сказал он себе, памятуя слова Черчилля об успехе – «Будем двигаться от неудачи к неудаче не теряя самообладания», и подписал трехмесячный контракт с одним из зарубежных университетов, обязуясь прочесть цикл медицинских лекций. Заодно, благодаря довольно обширным связям в зарубежном медицинском мире, у него была тайная надежда поправить финансовые дела – выхлопотать грант под реабилитационный центр.
Не выдержав давящей тишины и одиночества, он вышел во двор. Сел в машину. Немного поколебавшись, принялся набирать номер Анны, но, так и не набрав до конца, передумал.
Под навесом у гостевого домика о чем-то спорили сторожа, нанятые им на время вынужденного простоя.
– Двоих, пожалуй, маловато, – глядя на них, отметил для себя Андрей, нужно будет сказать Илье, чтобы взял еще парочку, и желательно с собаками. Времена мутные, как бы народ мародерничать не начал.
Посидев еще немного в задумчивости, Андрей заглушил мотор, вновь собираясь набрать номер Анны, и снова передумал.
– Не время. Что я ей скажу? Анна, как и я, переживает смерть Петра, он ведь был для нее… А кем он был? Встречей с юностью или чем-то большим? Как знать. И вот он я со своими чувствами. Нет, не время. Боже ты мой… А наступит ли оно, мое время? Наше время…
Он вышел из автомобиля и возвратился в комнату. Бесцельно побродив по ней, снова подошел к окну. Увидев что на аллею ведущую к парадному входу неторопливо въезжает автомобиль Бориса, Андрей досадливо поморщился. Борис был отличным врачом и неплохим товарищем, но при этом был совершенно глух к чужим эмоциям. Он их попросту не замечал. Правда, стоило рассказать ему о своих проблемах, как он спешил на помощь, оставив все свои дела. Однако сейчас делиться с ним тягостными размышлениями, а тем более поддерживать дружеский треп, до которого приятель был большой охотник, у Андрея не было ни желания, ни душевных сил.
Не двинувшись с места, он наблюдал через окно, как машина остановилась и из нее… вышла Анна. Махнув рукой вслед разворачивающемуся автомобилю, она нерешительно направилась к входу.
Пытаясь овладеть собой и хоть немного сдержать биение сердца, Андрей сделал пару глубоких вдохов и медленно пошел ей навстречу.
Она вошла, бросила сумочку на стул попросила воды. И эта простая просьба сделала то, чего не смогли бы сделать и тысячи признаний. Почему? Этого не знал он, не знала и она.
Тесно прижавшись друг к другу, они долго сидели у окна. Они говорили о своей жизни, о Вере, о Петре, и речи их были полны невыразимой грусти.
Две тени незримо витали над ними, тени их любимых, утраченных навсегда. Андрею, и Анне казалось, что слышат они их шепот – помните нас, любите, живите за нас…
___________
* Сергей Сергеевич Юдин (1891 –1954) – советский хирург и учёный, главный хирург НИИ СП имени Н. В. Склифосовского.
** Анатолий Пантелеймонович Колесов, (1924 – 1987) – хирург, генерал-майор медицинской службы, действительный член Академии медицинских наук СССР.
*** «Светя другим, сгораю сам» – Aliis inserviendo consumor (лат.) – слова определяющие предназначение истинного врачевателя приписывают великому врачу и мыслителю Древней Греции, основоположнику современной медицинской этики Гиппократу (460—370 до н. э.), Основная мысль этой фразы в том, что совершенствование и растворение в духовном – одно и то же. Путь к этому – в служении человечеству.
54. Ничто не остается прежним
Как ни пыталась Вероника сосредоточиться, назойливый шум за окном постоянно сбивал ее с мысли. Желание писать пропало совсем.
– Как жаль… – пробормотала она, с досадой захлопнув окно, – теперь вместо садов вырастет здесь еще один микрорайон. Много одинаковых серых, скучных коробок.
Прямо перед ее окнами, по пространству поделенному на ровные квадратики садовых участков, натужно тарахтя, передвигались мульчеры. Их ненасытные пасти жадно пожирали с треском падающие под мощными ножами плодовые деревья и, пережевав, выплевывали в кузова прицепов щепу. Разрастающийся город безжалостно поглощал оазис природы, чудом еще сохранившийся посреди городской каменной пустыни.
– Хорошо, что буду я далеко отсюда, когда небо закроют безликие громады многоэтажек. – Вероника снова уселась за стол, взяла ручку и надолго задумалась.
Оставалось ей написать всего лишь пару-тройку заключительных глав романа, но она все медлила, хорошо помня поговорку – «конец венчает дело». Помнила она и ее вторую часть – «…и нередко терновым венцом». Не хотелось ей завершать роман чем-то подобным бухгалтерскому отчету. Бывает, грешат этим некоторые современные романисты. Подводя своеобразный баланс, они в конце романа сообщают читателям, что главный герой стал тем-то и тем-то, другой женился, третий изменил профессию или место жительства, и все в таком роде. Подобная «арифметика» способна свести на нет все предыдущее повествование и ввергнуть читателя в скуку и разочарование.
– Нет, не хочется мне такой участи для своего детища. Слишком бы это походило на бытующую в народе, правда в несколько менее приличном варианте шуточку – «плыли, плыли, да возле берега и потонули». Не потонуть бы и мне, – задумчиво протянула Вероника, – не потонуть бы… А предпосылки для этого есть. Ох, есть… И надобно мне их преодолеть. Непременно!
Задуманная повесть о ностальгическом возвращении героини на родину, мало того что превратилась в роман, так еще и герои заупрямились совершенно выйдя из повиновения. Будто не она, Вероника, а кто-то иной водил ее рукой. И этот «кто-то» подчинял повествование жестокой логике жизни, полностью подтверждая бытующее мнение, что характер человека « это и есть его судьба.
Потому и случилось так, что Петр со своим упрямым, взрывным и несговорчивым характером не смог свернуть с пути приведшего его к неминуемой гибели. Раз за разом возвращался он на войну не в силах устоять против ее злого притяжения, не в силах переломить своего отношения к ней. И война уничтожила его.
Вероника снова взялась за перо, но написав пару фраз, зачеркнула их и вновь погрузилась в раздумья.
По непонятной ассоциации вспомнилась ей вдруг цитата, застрявшая в голове еще со студенческих лет. С тех самых лет, когда изучение марксизма-ленинизма считалось чуть ли не более важным делом, нежели все музыкальные предметы составлявшие суть ее профессии. Цитата эта гласила: «Ни в одной области не может происходить развитие, не отрицающее своих прежних форм существования».
– Можно, конечно, пройти всю жизнь по прямой, уподобившись поезду, как невольно сделал это Петр, – горько усмехнулась она, – Многие так живут. От станции к станции, от войны – к новой войне. Живут, напрочь забывая, что все новое неизбежно связано со старым и проистекает из него же. И если полностью забывать старое, о дальнейшем развитии мечтать не приходится. Выбраться из порочного круга не удастся. В лучшем случае будет «бег на месте обще-примиряющий», в худшем – вовсе откат. И даже смерть.
Вот так и появляются «Иваны родства не помнящие». Сколько их сейчас развелось – зачеркивающих прошлое, провозглашающих жизнь с чистого листа. Было, было уже:
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем – тот станет всем.
В который раз уже тот, кто был «ничем» вновь норовит стать «всем», вместо того, чтобы неустанно двигаясь по спирали, отбрасывать только отжившее, только то, что действительно препятствует развитию. Бережно сохраняя ценное.
– Эка, занесло меня в философию… – спохватилась наконец она, и еще немного поразмышляв и выпив чашку горячего чая, вновь погрузилась в перипетии своего романа.
***
Погода в день сороковин выдалась теплая солнечная, столы накрыли во дворе. После поминального обеда разъехались боевые товарищи Петра, разошлись соседи, и в доме Петра остались трое – Зинуля, дед Серега и Грач. Озадаченный скоплением незнакомых людей, словно тоже ощущая трагизм момента, кот все время с угрюмым видом неподвижно просидел в уголке у дверей.
Отказавшись от помощи соседей, Зинуля с дедом молча прибрали со стола, перемыли посуду, внесли в дом стулья, а в сарай лавки. Хлопоты по хозяйству не давали разгуляться горестным чувствам, скорбь немного отпустила, но лишь на время, чтобы после навалиться с новой силой.
