Czytaj książkę: «Повелитель»

Czcionka:

Художественное оформление – Василий Половцев

Издан в авторской редакции

В книге присутствуют упоминания социальных сетей (Instagram, Facebook) относящихся к компании Meta, признанной в России экстремистской и чья деятельность в России запрещена.

* * *

Светлана Хромова окончила Литературный институт имени А. М. Горького, поэт прозаик. Публиковалась в ряде газет и журналов – «Литературная учеба», «Октябрь», «Москва», «Литературная газета» и др.

Автор поэтических сборников – «Непоправимый рай» и «Память воды». В 2018 году издан дебютный роман «Совместное дыхание». Ведущая авторской программы Литературного радио «Экспозиция. Поэзия и проза наших дней».

* * *

Как принято говорить, все имена вымышлены, все совпадения случайны. Но читателю не стоит сомневаться в подлинности мест, некоторых событий и, конечно же, стихов. Автор сердечно благодарит поэтов за возможность публикации их стихотворений на страницах романа: Дмитрия Гасина, Яну-Марию Курмангалину, Григория Медведева, Ольгу Нечаеву, Александра Переверзина, Елену Семёнову, Алексея Тиматкова, Андрея Чемоданова, Лету Югай.

* * *

…И был еще блаженно пуст
Тот дивный мир, где шли мы рядом.
И. Бунин

Часть первая

1. Общее сердце

Когда Надя лежала на льду Патриаршего пруда, ей казалось, под ней плавают и шевелят хвостами невиданные рыбы, там, внизу, под ледяным заслоном вода вздыхает и продолжает жить. По льду расходились в разные стороны узорные нити трещин, и она почти всерьез ожидала – вот-вот ледяные линии оживут, соединятся в размашистый почерк и можно будет прочитать: «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина» – наперекор холодному пейзажу вокруг. Потом проявятся строчки: «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!» – Надя сильно бы удивилась, если бы обошлось без этих слов. Но ледяные узоры остались на своих местах, хотя кто знает – может быть, невидимая человеческому глазу рука начертала те слова там, с обратной стороны льда. Иначе почему она чувствует это проникающее сквозь лед дыхание воды и шевеление рыб?

Иногда ей казалось, Повелитель – лишь прекрасный мираж, случившийся с ней. Завтра они исчезнут, и память начнет укутывать воспоминания о нем – так поднимается слой земли, постепенно скрывая окна первого этажа старинного особняка. Сначала в комнате пропадает свет, потом земля полностью закрывает оконные проемы, и место, где жили люди, становится темным подвалом. И как знать, сохранится ли память о том, что когда-то здесь были светлые комнаты?..

Спасибо Булгакову! Благодаря ему Надя решила поступать в Литинститут. На школьной экскурсии, посвященной произведениям писателя, она впервые оказалась здесь, навсегда запомнив день, когда впервые увидела эти черные прутья ограды, за которыми ждала – ее жизнь. Ее единственно возможная жизнь. Но тогда Надежда этого еще не знала. Ее классу рассказывали про МАССОЛИТ, Дом Грибоедова, но Надя не слушала, а смотрела сквозь прутья решетки, еще не понимая, но ощущая всей стихией зарождавшейся юной страсти – она отсюда никогда не уйдет.

Выбирает ли человек свою судьбу, или жизнь каждого определяется какой-то неведомой силой? Так или иначе, но именно тогда она выбрала свою жизнь. Время, проведенное в этом доме, Литературном институте – ее драгоценный подарок. Надя всегда помнила, как ее держали эти стены, как прятал читальный зал, какое небо пролетало над Литинститутским двориком – о, это было другое, особенное небо, стоило только зайти за ограду…

После окончания учебы, каждый раз, проходя мимо, она останавливалась, глядя на желтые стены особняка и улыбаясь… Иногда заходила постоять под этим небом, потрогать деревья, посмотреть на теплые окна. Если бы в ее жизни не было Литературного института, Надя не оказалась там, где сейчас. В ее жизни не было бы его – единственного человека, любить которого она начала будто бы задолго до их встречи. Счастлива ли она? Иногда – безмерно. «Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит». О чем это? О милосердии, о страдании, о тяжести земной, о нелегком счастье человеческом. О любви. Что она знает о разделении участи? Надя даже не понимала, а чуяла ответ, простой и ясный, как утренний свет. Мир вокруг нее рос, шевелился, дышал. Теперь она точно знала – самое интересное начинается, когда счастье отступает, чтобы потом возвращаться, как океанский прилив, незаметно меняющий береговые контуры…

Могла ли Надя сказать ему, как сильно любит? Есть ли на Земле инструменты, с помощью которых она смогла бы говорить об этом? Слова, фотографии, прикосновения – казались чем-то маленьким и незначительным, но это все, что у нее было. Оставалось лишь надеяться, что Повелитель слышит ее сердце, которого больше нет – есть их общее сердце, и оно стучит и стучит.

2. Быть поэтом

Надя поднималась по лестнице в двадцать третью аудиторию, на ходу вытаскивая из-под воротника пальто длинный оранжевый шарф. Она прошла второй этаж, мимо площадки, ведущей к бледно-желтому коридору дневного отделения. Учебный день начинался здесь. Мимо доски объявлений, стеклянной витрины с книгами и публикациями преподавателей и студентов, миновав ректорат и деканат, студенты шли в нужную аудиторию, иногда замечая следящие за ними ревнивые взгляды классиков, чьи портреты висели вдоль стен. Но сейчас Наде нужно было подниматься выше. Мимо высокого окна, по серым ступеням, не держась за широкий деревянный поручень, лежащий на кованых перилах, она быстро шагала вверх. Там, на последнем этаже, на лестничной площадке находились всего три двери: слева кафедра литературного мастерства, прямо – кафедра новейшей русской литературы, справа – вход в аудиторию. Впрочем, существовала еще и четвертая, невидимая дверь – двадцать третья аудитория была проходной. Через нее, пройдя по паркету, вернее по красным ковровым дорожкам, лежащим между столов, попадали в двадцать четвертую. Это была просторная комната с большим овальным деревянным столом. Вокруг стола и вдоль стен стояли стулья с бордовыми бархатными сиденьями. Стены, обитые деревянными панелями, украшали две широкие горизонтальные вставки в виде темно-коричневой стеганой кожи. На верхней, по периметру вдоль стен, висели хрустальные светильники. Паркет на полу полностью скрывало красное ковровое покрытие. Именно здесь проходило творческое собеседование – последнее испытание после отбора в семинар и вступительных экзаменов, которое преодолевал будущий студент Литературного института. Здесь Надя познакомилась и тут же разругалась в пух и прах с ректором Николаем Сергеевичем Весиным – тот назвал строчку из ее собственного стихотворения образцом дурновкусия, она же яростно защищала свое творение. В итоге разгневанная абитуриентка, нагрубив Весину и хлопнув дверью, выскочила из аудитории. И когда шла через двор в канцелярию – забирать документы, услышала, как ей вслед с крыльца кричит методист: «Милютина, куда пошла? Ты поступила!»

Надя подошла к двери аудитории и прислушалась к голосам. Она, как обычно, опоздала на полчаса, хотя собиралась прийти вовремя, даже раньше – как-никак сегодня знакомство с новым мастером. Их прежний руководитель Сергей Валентинович Румянцев не смог работать из-за болезни. Неудивительно, в его-то возрасте. Последний год он чаще лежал в больницах, чем приходил на занятия, и в конце концов, не дожидаясь окончания учебного года, их творческий семинар передали Андрею Мстиславовичу Лялину. Известный литературовед пришел в Литинститут сравнительно недавно – на его счету был только один творческий выпуск. И сейчас, если он доведет их семинар до конца, будет незапланированный второй. Ведь ее курсу до диплома осталось всего ничего – пара весенних месяцев и следующий учебный год.

Толком не разобрав из-за двери, что происходит внутри, Надя потянула за ручку и вошла. За столом преподавателя сидел мужчина лет сорока пяти в очках и коричневой рубашке. Надя чуть заметно нахмурилась – она терпеть не могла бородатых мужчин. Заметив вошедшую студентку, Лялин встал и протянул ей руку через стол.

– А вы, должно быть, звезда этого семинара?

– Почему звезда? – Надя ответила на рукопожатие, показавшееся ей знакомым, словно они с ним вот уже много лет здоровались именно так.

– Ну как же! Очевидно, что вас задержали ваши многочисленные поклонники.

– Извините. Я опоздала. – Надя выпустила его ладонь.

– Да, вы опоздали. – Лялин вскинул правую руку, и из-под рукава показался блестящий циферблат на черном ремешке. – На сорок минут!

– На тридцать! – не согласилась Надя.

– Запомните, милая барышня. В аудитории только одни часы идут правильно – это часы преподавателя. Проходите, садитесь.

И новый мастер сел на свое место.

Почему-то потом она будет вспоминать именно это: голос, показавшийся знакомым, глаза цвета глубокого льда, тонкие насмешливые губы, подбородок, на котором борода чуть заметно расходилась в разные стороны, словно пшеничное поле, разделенное ветром. И прикосновения рук – будто именно с этого момента они стали неразделимы.

Надя, немного обидевшись на «милую барышню», села на свое привычное место – в первом ряду, возле стены. На ней, как и на остальных стенах, все свободное пространство занимали плакаты с цитатами классиков и высокие шкафы с книгами. Рядом с дверью в следующую, двадцать четвертую аудиторию – двадцать третья была проходной, стоял стеллаж «Творчество студентов». Надя не знала, случайность это или специальная задумка, но ей казалось очень символичным, что произведения учеников расположены на стене, в которой есть дверь – словно намек на продолжение творческого пути за пределами альма-матер. Здесь же с деревянного пьедестала наблюдал за семинарами и лекциями мраморный бюст Максима Горького, а с краю красовался стенд со старыми фотографиями института, рядом с которыми крупным витиеватым шрифтом была напечатана краткая история его создания. Надя сидела рядом со стендом Горького, его фотографиями, книгами, цитатами. Это соседство казалось ей уютным, словно здесь она находилась под защитой самого создателя института. Напротив преподавательского стола, ближе к окну, можно было почитать цитаты Достоевского – ее любимого писателя. Возможно, еще и поэтому она любила сидеть именно здесь.

Пропустила Надя, видимо, немного – мастер знакомился с новым семинаром, однокурсники рассказывали о себе и читали свои «хрестоматийные» стихи. После того как она села и достала блокнот, семинар возобновился. Когда Надя вошла, говорил Вадим Ильин, светлоглазый русоволосый мальчик, чья внешность отличалась от характера так же, как йоркширский терьер от ирландского волкодава.

– Ну что рассказать о себе, я живу один… – продолжил Ильин свою речь, прерванную Надиным появлением.

– Неправда! – встрепенулась Аня Белозерова, длинноногая белокожая брюнетка, которую все звали Асей. – У него в одном городе жена, в том – другая, здесь – подружка.

– Нет ничего зазорного, что молодой мужчина любит женщин. Особенно если он поэт, – поддержал Вадима Андрей Мстиславович, прерывая всеобщее хихиканье. – У писателя должна быть муза!

– Как я уже говорил, я холост, – насупился Вадим, многозначительно посмотрев на Асю, которая как ни в чем не бывало скручивала свои длинные темные волосы в пучок на макушке. Но это ей не удавалось, пряди волос, рассыпаясь, падали на плечи, обнаженные глубоким вырезом серебристой кофты. Ася писала неплохие, иногда довольно странные стихи, но больше походила на модель модного журнала, чем на поэтессу. Вадим замолчал, следя за движениями ее рук и волос, но потом, словно опомнившись, заговорил снова:

– Да что о себе рассказывать, меня и так все знают. Пишу стихи. Учусь. Хотя нет, погодите – у меня есть новость!

– Которую всем нужно знать! – снова фыркнула Ася.

– Конечно! Я тут недавно развязал!

– Интересно, – живо спросил Андрей Мстиславович, – и что же произошло?

– Да что, белочка пошла!

– И как вы себя сейчас чувствуете?

– Немного странно – я же начал писать белые стихи. – Вадим лукаво улыбнулся и оглянулся, чтобы оценить эффект, произведенный его словами. – Вот, послушайте!

Он начал читать тягуче, нараспев, чуть хрипловатым голосом. Это чтение завораживало, и даже белые стихи, которые показались Наде слабее его обычных текстов, звучали так, что каждое хотелось дослушать до конца.

– Ну как? – спросил Вадим и, не дожидаясь ответа, продолжил: – У меня был творческий кризис, а это черт знает как страшно, кажется – больше никогда не смогу писать! И тогда жить вообще – зачем?

– Ну, я вот однажды десять лет не писал, – произнес Андрей Мстиславович.

– Десять лет?! – Схватился за голову Вадим. – Что же вы делали?

– Работал. Пил водку. Писал диссертацию. Да много чего было…

– А сейчас пишете?

– Сейчас нет.

– А почему вы перестали писать? – спросила Надя.

– Я?.. – Андрей Мстиславович на несколько секунд замолчал, словно споткнулся о слово, которое должно было прозвучать, – я ушел в литературоведческую работу. Да, и это требовало много сил и времени…

– А разве можно перестать быть поэтом? – сказала Надя и пристально посмотрела на него.

– Ну это тема отдельного семинара, – Лялин ответил на взгляд студентки. – К тому же о себе я уже рассказал, и если бы вы пришли вовремя, то не задавали таких вопросов. А теперь я хочу послушать вас.

– Хорошо, – согласилась Надя. – Меня зовут Надежда Милютина…

Она прочитала два стихотворения, за которые ее хвалил прежний мастер.

– Стихи неплохие. – оценил Андрей Мстиславович. – Только почему вы читаете так, словно стараетесь побыстрее от них избавиться? Ведь это же ваши творения, вы работали над ними…

– Я так читаю, потому что мне скучно. Все читают, что мы уже сто раз слышали, и рассказывают о себе – а это тоже все знают.

– Ну, я, например, не знаю. А чего бы вы хотели вместо этого?

– Ну, не знаю… Чего-нибудь необычного.

– А что же, – задумался Лялин, – так как все уже прочитали, а время еще осталось, предлагаю порассуждать на тему, от чего человек начинает писать стихи. Как можно стать поэтом? Такая тема подходит? – он посмотрел на Надю.

– А давайте лучше сочинять экспромты! – вдохновенно рявкнул Ильин. – Я вот только что сочинил, послушайте: я захмелел и вышел вон, звенел в кармане счастья стон…

– Дорогой Вадим, – остановил его Андрей Мстиславович, – понимаю, вы хотели бы каждый семинар превратить в ваш личный творческий вечер, но я призываю уважать своих товарищей. Мы вас внимательно слушали и не перебивали. А если у вас избыток творчества, предлагаю назначить на следующий семинар ваше обсуждение.

– Да! Я хочу! А можно еще обсудить мои переводы?

– Какие переводы?

– Переводы Шекспира! Я начал переводить Шекспира и могу сказать, что…

– Нет, переводы в другой раз. Готовьте подборку стихов. Кто будет оппонентом? Надежда, вы не хотите выступить в роли оппонента?

– Не хочу, но выступлю.

– Вот и славно. Кто еще?

Быть вторым оппонентом вызвалась Марина Анохина, Надина подруга. Анохина писала прозу, но, как однажды призналась Наде – всегда хотела быть поэтессой. Она часто ходила на их семинар, и поэты давно воспринимали ее полноправной участницей. Марине нравились стихи Вадима, да и Вадим тоже, хотя их отношения были исключительно дружескими. Ильин пытался ухаживать за ней, но на втором курсе она выбрала другого. Марина совершенно потеряла голову от темнокудрого женатого прозаика с заочного отделения Михаила Ветрова. Они были очень эффектной парой: в его лице просматривалось что-то блоковское, а стройная рыжеволосая Марина рядом с ним походила на огнегривую музу, вдохновляющую и оберегающую своего писателя. Она Мишу любила. Надя же находила выбор подруги странным. Во-первых, Ветров казался ей старым – ему было уже за сорок. Во-вторых, он был женат. К тому же Надя считала всех прозаиков ужасно скучными.

– А ты успеешь? – Повернулся к Марине Вадим.

– Для тебя – успею.

– Вот смотрите, Андрей Мстиславович, она не сказала, а на самом деле работает по ночам в книжном, – повернулся к мастеру Вадим, – и потому спит потом везде, где ни попадя. Вы ее не будите если что, ладно…

– Вадя, прекрати! – Стукнула его по плечу Марина.

Она действительно работала в книжном магазине «Слог» в ночные смены и часто засыпала на лекциях.

– А что я сказал-то?

– Ну что же, книжный – это хорошо, – заметил Лялин. – Писателю обязательно нужно заниматься чем-то кроме литературы. Чтобы постоянно шла какая-то подпитка от жизни. Взять, к примеру, классиков: многие служили, работали врачами, юристами, организовывали журналы. Все это дает новые энергии, новые ситуации, идет вербальное обогащение, в конце концов, потому что наш язык меняется практически каждый день. Оторвавшись от жизни и погрузившись в книги, рискуешь заговорить как купец начала века в кабаке: «Эй, любезнейший!» Но вернемся к нашей теме. Итак, отчего человек может начать писать стихи?

– Я думаю, от любви! – уверенно начала Ася. – Я в старших классах была влюблена в Маяковского и читала его, читала все время. Я ненавидела Лилю Брик!

– Так ты писать от ненависти начала? – поинтересовался Леша Кизиков, типичный отличник, подававший при поступлении большие надежды. Внешность у него была самая что ни на есть обыкновенная, и даже редкие коровьевские усики не раздражали – все в его лице будто сливалось в одно целое, от чего отдельные черты становились неприметными. Надя считала, что он совсем не похож на поэта. На обсуждении Леша мог часами говорить о стихах других, что же до его творений – они были на первый взгляд довольно хороши, пожалуй, даже слишком. Слишком ровные, правильные, выверенные, к четвертому курсу стихи Кизикова стали напоминать работы прилежного семинариста, исправно выполняющего задания по стихосложению на заданную тему. На последнем Лешином обсуждении в этом году Сергей Валентинович сказал, что его стихи словно пазлы – вроде бы все сложено и даже красиво, но стоит поднять – все рассыпается.

– Леша, не тупи, – Ася приподняла левое плечо. – От ненависти можно только позеленеть. Сам-то отчего начал писать?

– Да я тоже в школе. Девочкам хотел нравиться… – Кизиков широко, по-детски улыбнулся.

– Помогло?

– Неа. Но стихи писать не перестал.

– А я тоже считаю, что от любви, – тихо сказала Марина. – Стихи приходят так же, как и любовь, их можно написать лишь сердцем. То есть можно, конечно, и умом, но такая версификация – лишь подделка настоящей, подлинной поэзии. И это заметно.

Просто иногда любви становится так много, что она не помещается внутри человека, а стихи – это возможность сказать о ней, излить себя на бумагу. Это как постижение мира через слово, когда испытываешь самую суть жизни и все границы бытия. Слова проступают сквозь тебя, как цветы сквозь землю…

– А я даже не знаю, должно ли обязательно что-то случаться, – задумчиво произнесла Надя. – Почему один становится художником, другой поэтом, третий музыкантом? Разве у человека есть выбор? Безусловно, любовь великая сила, без нее люди вообще, наверное, не делали бы ничего. Ну ели там, спали. Но ничего бы не создали.

– А как вы начали писать стихи? – Посмотрел на нее Лялин.

– Когда была маленькой, пыталась писать песни. Про собак, про школу. Но мелодия мне не давалась, я не умею придумывать музыку. А вот слова так и продолжают звучать.

– Песни – это интересно. Вы поете?

– Нет. Я не пою. Не умею.

– Я, признаться, тоже не умею петь. Какие еще есть идеи?

– Да все просто, – подключился к дискуссии Вадим. – Было дерево, и человек его любил. А потом его спилили. А это дерево было для него чем-то незыблемым, нерушимым. И оно умерло. И он чувствует трупный запах этого дерева. Представляете, какой ужас? И несчастный стал бить стекла в казино, привлекли за хулиганство. Вот это и есть любовь! Когда было что-то незыблемое, а потом раз – и нет его. Как рухнул СССР!

– И это открыло новые возможности, – заметил Андрей Мстиславович.

– Это какие же? – громко спросила Надя.

– Да, какие? – вторил ей Вадим.

– К примеру, взять то, что исключительно важно для нас с вами – после пришла свобода слова. В стране появились книги, которые раньше читали под одеялом, – ответил Лялин.

– Вы хотите сказать, что сейчас есть свобода слова?

– Конечно! Вы можете написать о чем угодно!

– Да! А вот мои стихи в «Знамя» не взяли, – пожаловался Вадим, – сказали, там мат есть. А я такой пришел с рукописью, думал, сейчас прямо из рук вырвут и в ближайший номер!

– Ага, еще и гонорар сразу выплатят. Двойной, – съехидничала Ася.

– Вот именно! А мне вместо этого – фиг! Это что, не цензура?

– Это политика конкретного журнала. Цензура – совсем другое.

– В царской России тоже была цензура… – начала Надя, но Лялин ее перебил:

– И что же, будем к этому стремиться? И хочу заметить, у нас не лекция политических учений, а творческий семинар. Так что давайте вернемся к нашей теме.

– А я не согласна! – возмутилась Надя.

– Это хорошо, что вы еще не согласны. – Андрей Мстиславович посмотрел на нее из-под очков с изумрудными дужками. – Поэт должен ощущать сопротивление материала, каким бы оно ни было.

После семинара они, как обычно, зашли в «Китайскую забегаловку», палатку-стекляшку с китайской едой рядом с Новопушкинским сквером – там можно было перекусить и выпить пива, стоя за длинным столиком вдоль окна. Обсуждали нового мастера – в целом всем Лялин понравился, все заметили его живой интерес к ним и стихам. Этот первый, ознакомительный семинар оказался гораздо увлекательнее, чем все, что были в этом году до него. И даже Надя, несмотря на их небольшое столкновение, ощущала к Андрею Мстиславовичу необъяснимую симпатию.