Вахта

Нужно быть уничтоженным как человек, чтобы возродиться как личность

Генри Миллер. «Тропик Козерога»

Часть 1. Бланк

2014, осень.

Глава 1

#1

Помнится, мы с куратором жались тогда поближе друг к другу. И вместе – к неуклюжему срубу, который должен был стать мне домом на ближайший год.

Дом, милый дом.

Стояла осень, какая может быть в озерном крае на севере. Я тогда ещё оставался горяч в суждениях и присваивал ярлыки всему, о чем и слыхом не слыхивал. Но дувший отовсюду разом и пробиравший до основания ветер, и правда, впечатлял. Ветру не было особой разницы, из кого выдувать всякую дурь – из человека ли, или из неказистого строения. Оттого вахтенный дом и казался таким желанным, что прошел уже давно этот суровый отбор.

Куратор долго возился с замком. Ни дать, ни взять – слесарь-разрядник. Правда, выглядел совсем для этого неподходяще. На нем был болотного цвета плащ, напоминавший скорее удлиненный пиджак. Он сидел на корточках, и полы пиджака упирались в дощатый приступок. Свитер крупной вязки с широким воротом и манера приглаживать постоянно волосы, которые оставались у него лишь на затылке и висках, делали его похожим на состарившегося за работой писателя. Такие, наверное, и старели красиво – просто со временем высыхая, но оставаясь благообразными до самого конца.

Нет, я ничего такого не имею в виду. Повозиться с замком, конечно, для него было делом не новым, но обхождение и повадки, с которыми я успел к тому моменту познакомиться, говорили, что не его это дело.

Наконец в руках у него что-то щелкнуло, и навесной замок оказался на ладони. Он продемонстрировал его мне, и так же, не вставая с одной коленки, распахнул передо мной дверь. И только тогда поднялся и встал рядышком.

Мы стояли перед входом в крохотный тамбур. Я чуть не расхохотался от этой картины. Вот мы стоим, как молодожены. Старик должен сейчас же подхватить меня на руки и внести в дом.

– Заходим? – Вместо этого спросил он.

Я ничего не ответил. Тогда куратор отворил вторую дверь и вошел, приглашая следовать за ним.

Разумеется, я с удовольствием послушался.

Обстановка открылась взгляду скудная. Комната освещалась единственным окном на две створки, прямо под которым стоял стол, подогнанный по ширине подоконника. Сейчас на столе было пусто. В лесу не принято оставлять припасы для мышей и муравьев. И потому видна была клеенка в разноцветную клетку с темными кругами от сковородок и кастрюль. Справа от входа размещалась раковина с рукомойником, дальше – разделочный столик и примостившаяся на нем газовая плитка на две конфорки. Здесь же свисали с потолка остатки припасов от предыдущих жильцов, а в глубине, у самой стены, тянулись полки и крючки – вроде кухонного шкафа, а под ними – прибитый к полу короб для хлеба и круп.

Ничего выдающегося.

А вот при виде печки я невольно повел плечами, ежась с наружного холода. Это была простая буржуйка с чугунными боками и выведенной через клетушку с крупными булыжниками трубой.

У дальней стены высились двухэтажные нары буквой Г. Предполагалось, что это «номер» на четверых. Коротким концом они упирались в накрытый покрывалом рабочий стол. По очертаниям я понял, что под ним скрывается компьютер. Причем, допотопный, судя по размерам.

Вряд ли остался от предыдущих хозяев, но я не спросил. Оставался в сладком неведении по всем техническим вопросам.

Пока озирался по сторонам, куратор уже наладил чайник. Вода стояла в железном бидоне возле раковины. С чем, с чем, а с водой в этих краях проблем не было. Чайник засипел, вбирая в себя тепло горящего газа. А мы с куратором уселись друг против друга за столом и вбирали тепло сипящего чайника.

Разговаривать не хотелось. Уж точно не раньше, чем отогреемся. Поэтому в первые минуты просто наблюдали, как в непротопленной комнате становится явным любое движение тепла: пар поднимается из носика чайника, встаёт почти недвижимо над стенками чашек, едва заметно отделяется от наших губ и нарастает по мере того, как они то и дело прикасаются к нагретому металлу.

Горячий чай оказался кстати. Мы оживали на глазах и мало-помалу осваивались.

Куратору шел чайный румянец. Он и развеселился почти сразу, и пришёл в обычное состояние. О чем-то болтал с оживлением. А потом вдруг потянулся к карману, картинно хлопнув по лбу – дескать, совсем забыл! – и долго там рылся. Достал цветастый сверток и протянул мне.

– На, Андрюш. Небольшой сувенир.

Я взял в руки сверток – это была книга – и поблагодарил старика. Хотел сразу отложить в сторону – всё равно читать буду уже в одиночестве, – но старик настоял на том, чтобы я открыл сверток при нем.

Я разорвал упаковку и выудил на свет темно-синий томик. «Жизнь замечательных людей. Владимир Александрович Еремеев».

Уже не помню точно, было ли там про замечательных людей, но Его имя, конечно, было. Помню, удивился, что нет крупного портрета на обложке, хотя обычно в таких случаях бывает. Куратор велел заглянуть внутрь. На второй или третьей странице отыскалась резная рамочка, под которой стояла подпись «родился» и ниже цифры: один-девять-пять-ноль. А вот фотографии не нашлось. Она была аккуратно вырезана, а в освободившееся окошко навешана моя фотография, распечатанная на простом листе черно-белой краской. С удивлением взглянул на куратора, на что он без заминки ответил, что я не должен обижаться на шутки, и что стоит мне прочесть хотя бы вкратце эту книгу, я должен буду – нет, просто обязан! – признать очевидное сходство Еремеева и себя. Я скорчил обидчивую гримасу, дескать, не очень в это верю. А он упорствовал, сказал, что да, у меня были тяжелые времена, но теперь-то я на правильном пути, и если продолжу начатое, добьюсь всего, что перечислено в книге.

Я пообещал, что ещё познакомлюсь с этим Еремеевым, а вот книжку отложил в сторону, сославшись на остывающий чай. Куратор отстал, видимо решив, что сможет расшевелить меня разговором за чашкой чая. Я знал, что он вот-вот меня покинет и мне не хотелось делиться ничем с человеком, который увезет все это неизвестно куда. Да, по-детски, но я чувствовал на это моральное право, а старик не особо-то и лез в душу.

Цедил помедленнее чай, но сначала он закончился в наших чашках; я несколько раз доливал себе и куратору из чайника. А потом закончилась и заварка. Я предложил заварить свежей, но куратор поднялся на ноги.

– Спасибо, Андрей, мне уже пора. Давай-ка напоследок проведу короткий инструктаж и тогда поеду.

Прошел в угол, где стоял под покрывалом компьютер, и одним движением откинул полог. Это было грандиозно! Он только что открыл компьютерную технику и знакомил широкую публику с изобретением.

– Этот красавец достался мне с большим трудом, – рассказывал куратор не без гордости.

Я же мысленно шутил, что, конечно, с трудом – такой металлолом ещё поискать нужно.

– Главный рабочий инструмент, – продолжал он. – Сердце вахты, если хочешь.

А потом поправился:

– Ну, разумеется, сразу после твоего сердца.

Он улыбнулся своему остроумию и продолжил вводить в курс дела.

Компьютер не имел обратной связи с «материком». Это было сделано нарочно, чтобы у меня не было никаких соблазнов извне. Мне следовало вести дневник вахты в свободной форме.

Я был заправский полярник, с той лишь разницей, что цель вахты состояла не в моих наблюдениях за чем-то. Испытуемым был я сам. Записи подлежало все, что со мной творилось; или то, что считал нужным записывать. В выборе материала никто не ограничивал. А вот в обществе – да. Полная добровольная изоляции. Куратору казалось, что именно общество является главной препоной для творческого процесса. Если люди были одиноки, мир наполнился бы творческими людьми. А именно в творчестве, по все тому же кураторскому мнению, заключалось решение многих насущных проблем, стоящих перед человеком.

И моих в частности.

О том, что если бы проблемы были решены, то люди и не были бы одиноки, я предпочел не заикаться, дабы не нарушать стройность стариковской теории.

Распрощались прямо в доме. Он горячо пожал мне руку, а другой – вцепился в плечо, достававшее ему до переносицы. Получилась скупая версия объятий.

Я не захотел выходить на холод, пригревшись за столом. Он и не просил.

Раздался звук заводящегося мотора, а следом – тряский ход стариковского козлика.

Впервые с момента нашего знакомства я остался один.

#2

Перво-наперво решил озаботиться теплом.

В суматохе приезда даже не разглядел, что мне достался ещё один низкорослый домишко.

Этот второй сруб оказался баней. А к ее дальнему торцу примыкал огороженный с двух боков сарайчик с солидным запасом дров. Здесь же стоял генератор, о котором рассказывал куратор. От него и питался компьютер. Да ещё блеклая настольная лампа.

Несмотря на не самый внушительный вид, печь приняла первую закладку с неожиданной прожорливостью. Тяга оказалась хорошей, и пока я ползал у чугунной дверцы, щеки разгорячились от нагревающихся камней.

Прошло всего-то полчаса с отъезда куратора, но я уже смутно почувствовал себя хозяином. Не часто в старой жизни приходилось добывать такую мелочь, как тепло в доме. Тогда я ещё не знал, что тепло – никакая не мелочь. И что куратор так обустроит мой быт, что «мелочи» и останутся единственным доступным мне развлечением.

А пока я возился с печью, успел заметить, что на ней имелась даже конфорка для приготовления пищи. Я не смог отказать себе в удовольствии вскипятить воду на живом огне.

Новая чашка чая зашла на ура. Щеки полыхали, а в животе расползалось приятное тепло. Но я не мог не испортить себе настроение, припомнив, как в такие минуты бесилась жена. Она никогда не могла найти себе должного применения и считала, что если человеку нечем заняться, то это только от того, что он не хочет ничем заниматься. И если ты, на свою беду, сидел без дела, то мог не сомневаться, что дело тебе сейчас же выдумают.

Ещё не успел заступить, а уже сидишь без дела и гоняешь чаи – примерно так прокомментировала бы она.

Меня с души воротило от этого ее «гоняешь чаи».

По старой привычке я ненавидел всё, что было с ней связано: от имени и до отдельных словечек и черт. Видимо, в какой-то момент я чересчур увлекся и втемяшил себе в голову, что это ненависть. Хотя не имел, в общем-то, никакого на это права.

Старик довольно емко выразился – тяжелые времена.

Так себе времена, да. Я окончательно запутался и убедил себя в её виновности во всех смертных грехах.

Молния ударила, не иначе. Стал следить, допрашивать, подслушивать. Сейчас стыдно даже говорить об этом, а тогда казалось, что всё это делаю ради будущего семьи.

Но теперь-то прекрасно знаю, для кого всё затевалось!

Я загодя готовил побег, но в последний момент испугался. И возненавидел себя за нерешительность, боялся себя же, сбегал от себя самого – и даже сейчас не мог мысленно обращаться к собственному голосу, а вынужден был делать это посредством её образа.

Которому и нет никакого дела до меня и этой новой затеи с вахтой.

Тяжелые времена, да.

#3

Я лежал день и ночь на больничной койке и следил за тенями на потолке. Что угодно, только не возвращаться мыслями к боли, прибравшей в пользование мое тело.

Те ребята порядком меня оприходовали. Уж не знаю, как их угораздило оставить меня в живых. Сломаны обе руки, а еще три или четыре ребра. Медсестра вроде говорила, сколько точно, но я почти не слышал. Да ещё треснутые ребра рассчитались по обеим сторонам на торжественном смотре. Так что и тело болело целиком. Без сантиментов. А голову всё та же медсестра называла картофелиной.

Ей на мне хорошо шутилось; она не очень-то понимала, почему люди отворачиваются от ее отменных шуток.

Но лично я не обижался. И за исключением адской боли чувствовал себя королем. С утра до ночи пациенты валили ко мне на поклон – послушать интересную историю. Я лениво отшучивался; мной завладело то расположение духа, когда вдруг начинаешь сиять и всем пренепременно нравиться.

Как-то пришла жена. По факту была тогда уже бывшей женой. Я никак не мог пристегнуть к ней эту присказку и упорно величал по-старому.

Держалась холодно. Даже тот факт, что пришла только теперь, лишний раз подчеркивал это. Уж наверняка ей обо всем разболтали давным-давно, и ведь, смотри-ка, сдержалась.

Деловито меня осмотрела и заключила, что ещё слабо отделался. Я в ответ пошутил, что это не я отделался, а меня отделали. Она не оценила. Посмотрела взглядом, каким ещё никогда не смотрела. Ей было всё равно, окончательно и безвозвратно, – в тот вечер я это ясно понял. Она спросила:

– Зачем ты это сделал?

Я был готов к такому вопросу. Только взгляд, с которым спрашивала, прожег до затылка. Легко говорить, что ты к чему-то там готов, особенно, когда уже прошло много времени. А когда ты готов к пустословию, а на тебя вдруг обрушивается всем весом реальность взгляда – ты в беде.

Да, я сам налетел на тех ребят, – сказал, разве что не зевая. Хотел произвести впечатление, что ли. А тебе-то, вообще, что за дело до этого? – спросил. И тут же принялся за старое. Дескать, я где-то уже сломался, а ты запросто проскочила и сидишь теперь целехонькая. Мы вместе это городили, а расплачиваюсь один только я.

Был взбешен!

И как я только смел ругать её за то, что у меня ничего не вышло?! Что взялся за множество дел сразу, а когда стали выпадать из охапки одно за другим, не знал, за какую хворостинку хвататься. Хватался за работу – выпадала семья; подхватывал семью – вдруг вываливались на пол все мои устремления. Мы уперлись в тупик. Но я терпеть не мог мысль, что ей удалось выкрутиться, а меня до сих пор крутило!

Оттого и выдумывал ее интрижки. Отрабатывал нелегкий писательский хлеб.

А потом просто вышел за сигаретами – черт бы их побрал – а там те ребята. Чересчур громкие и нахальные. Окрикнули, подшучивали чего-то. И я вдруг отчётливо припомнил себе: ведь не дрался с самого детства. Да и в детстве не умел толком за себя постоять!

Озарение схватило на полушаге, и я повернулся на пьяные голоса. Те шутники, конечно, не ожидали ничего такого. Засуетились. Особо ретивые скрылись с глаз. Нашлись и бойцы.

Тех, кто точно участвует, человека четыре. Остальные – массовка – свистеть и подначивать.

Мысли вдруг очистились от повседневной шелухи. Щелчок в мозгу – и я уже в полной боеготовности. Давно я не был так одухотворен: не драться, а иконы писать. Приятное ощущение. Даже брызнувший по венам адреналин не казался таким уж горячим. Сердце колотилось, конечно, но я чувствовал, что легко его обуздаю. И не останавливался.

Уж не помню, хорошо ли держался. Их было больше, и я быстро оказался на асфальте. Если бы решил отлежаться, всё бы закончилось, но я биться хотел, а не копошиться под чужими ногами.

А потом какой-то ухарь выбил остатки сознания. И тем напрочь похоронил томность вечера.

Жена дослушала меня с нескрываемым огорчением. Я преподнес историю на блюдце, зная притом, что теперь точно отвернется. Это был ещё один «подарок» самому себе.

Она не ругалась. Выпрямилась готовой сорваться пружиной и засобиралась уходить.

Ты трус, Андрей!

Так она сказала на прощание.

Но что мне было это признание, когда сам я себя не то что трусом, а человеческим существом не считал.

А слова всё же имели огромную ценность – я разменивал их на ненависть. Только так мог мысленно с ней пререкаться. Загоняя собственное я куда поглубже.

Получилось и на этот раз.

#4

Вроде бы беспокойно прохаживался по комнате, но в один момент не выдержал и вышел.

Когда оказались с утра на месте, мне было безразлично всё сопутствовавшее приезду. Я не замечал надвигающихся сквозь окна стариковского джипа сначала неисчислимых водных преград – мелких ручьев, речушек и озер. Потом – сменившего их бесконечного леса. Не непролазного, к какому мог бы привыкнуть дома, а свободного леса, практически без подлеска, где можно брести, пока не запнешься об мысль о бескрайности всякого хождения в этих древних лесах. Проигнорировал и конец пути, когда дорожка вынесла нас к широкому простору берега: впереди – водная гладь, упирающаяся в соседний остров по правую руку, а по левую – убегающая далеко вперед. Прерываемая только мелкими островками да косами.

Не видел и что, когда подъезжали, озеро ещё хранило спокойствие. А теперь морщилось и пенилось кое-где недружелюбными барашками.

День клонился за вторую половину, а ночь собиралась холодная.

Я подошел ближе к берегу и увидел, что он спускается к песчаному пляжу. Достаточно круто – пришлось ухватиться рукой за сосну, которая росла здесь последним бастионом леса. Вид и запах прозрачной воды холодил и подначивал вернуться в дом, укрыться поскорее в натопленном чреве и не выходить на воздух ни при каких обстоятельствах. Уж, по крайней мере, до утра.

Заранее предчувствуя каждый будущий вечер, я наверняка горько усмехнулся. Собрал мысленно доводы, приведшие сюда. Получалось вроде кубика Рубика. Но цвета никак не сходились, и я терял над ними власть. И собирал каждую спасительную мысль по отдельности; им недоставало силы, но иногда удавалось извернуться так, что я уже не мог отрицать, по крайней мере, их количества.

И тем убеждал себя в их правоте.

Я влетел обратно в дом.

Лицо пылало. То ли от перемены температур, то ли меня бросило в жар одержимости. Печь порядком повыжгла в комнате кислорода, дышалось тяжело; ещё тяжелее было со спокойствием на комнату смотреть: взгляд кружился вихрем и выдергивал сподручные предметы быстрее, чем легкие ухватывали крупицы последнего воздуха. Должно быть, я выглядел в тот момент астматиком в поисках заветного ингалятора.

Но ни один предмет не мог бы мне сейчас помочь, кроме заклятой книги!

Она лежала себе на стариковском табурете, сливаясь с облупленной синей краской. Я отвёл взгляд, заранее понимая, что не смогу этого сделать. Книга всё равно оказалась бы в руках; и я принялся перелистывать страницы.

Никакая информация в голове надолго не застревала, и я несся неуправляемым потоком сквозь подноготную неизвестного мне человека.

Слишком быстро.

Еремеев родился, рос, ходил в школу, поступил в институт. Всё заурядно.

Но сердце отдал творчеству.

Зрелый этап, по которому мы отличаем писателя Владимира Александровича Еремеева (далее – В. А. – прим. автора), наступил довольно рано – ещё на скамье литературного института вокруг него образовалось писательское сообщество молодых дарований. Среди которых находился и ваш покорный слуга.

Я взглянул на обложку и, кажется, впервые прочел имя автора. Золотым тиснением, куда более нарядным, чем шрифт заглавия, значился некий Г. И. Бахрин. Который теперь беззастенчиво продолжал нагнетать пафос в скудное повествование.

По признанию самого Еремеева, именно соперничество с поэтом и прозаиком Бахриным определило эстетику В. А. в первые годы творчества. Сказать по правде, мы отстаивали точки зрения на процесс, близкие к противоположным, и равновесие в споре смещалось то в одну, то в другую сторону. В конечном итоге золотая середина отыскалась: мы оба сочли, что творчество хорошо уже тем, что совмещает противоположности. Мы ухватились за этот постулат, и завязалась тесная дружба, которая вдохновляет нас и поныне.

Эти официозные строки закрывали повествование о творческом становлении Еремеева. Со страниц разило неискренностью – было сложно поверить, что они написаны близким другом.

Впрочем, дальнейшее повествование немного расшевелилось, когда на горизонте появилась девушка.

«Будущая жена Еремеева – Полина – из тех, кого принято называть «гадкими утятами». Честно говоря, не вижу в ней ничего приметного. Всегда неподалеку, готова помочь. Кажется, была старостой группы В. А. и по кругу обязанностей всегда в курсе происходящего.

А вот пообщавшись с ней, каждый понимал, что никаких обязанностей нет. Что забота и внимание, с которыми Полина относилась к одногруппникам, шли от чистого сердца.

И всё переворачивалось с ног на голову: ты становился в хвост очереди ожидающих, кому такое сокровище достанется».

Привожу запись из личного дневника. Озарение, пришедшее в один момент в голову. Как видите, был и у меня период влюблённости в будущую жену Еремеева. Но я очень рад, что именно мне довелось поучаствовать в рождении столь замечательной пары и тем сделать счастливыми их обоих.

Я чуть было в голос не рассмеялся – настолько нелепо автор укрывал истинные чувства.

Вот ведь купидон этот Бахрин. И какой благородный!

Заочно я уже недолюбливал этого типа и потому дальнейший поток примирительной белиберды просто-напросто опустил, переворачивая наугад страницы.

И случайно зацепился взглядом за новый любопытный кусок.

По понятным причинам, Еремеева неохотно допускали до официальных публикаций. Это если смягчать официальные формулировки и игнорировать количество отказов. Справедливости ради, стоит отметить, что какие-никакие публикации всё же были. Только нейтральные вещи – не передающие истинных мотивов творчества В. А.

На тот момент я и сам столкнулся с первыми отказами. Разосланные рукописи возвращались, и я, признаться, утратил былой энтузиазм.

Тогда-то и родилась идея организовать издательство.

Помимо нас с Еремеевым, высказались «за» ещё несколько ребят. Правда, уже в процессе все самоустранились. Такое было время: организовать частное издательство – немыслимое дельце. Спасибо ещё, что нас с В. А. не самоустранили комплектом.

Однако всё обошлось.

А эту часть истории я, конечно, знал. Затёрлись имена и фамилии, зато факт основания «Литеры» засел в памяти навеки. В контексте отечественного книгоиздания событие, и правда, было не шуточное!

Поначалу портфель издательства, если можно так выразиться, составляли наши же произведения. Да ещё нескольких ближайших друзей. Основным автором, конечно же, стал Еремеев, успевший уже тогда заработать имя немногочисленными официальными публикациями и несколькими десятками самиздатовских текстов, разошедшихся по рукам. Их тираж невозможно уже сосчитать, но огласку они обеспечили.

В. А. был локомотивом, набирающим ход; а мы с удовольствием следовали за ним.

Правда, ему быстро наскучила организационная часть. Только творчество. «Истинное творчество», как В. А. его называл. А все насущные вопросы издательства оказались на куда более приземлённом Бахрине.

Я, было, навострил уши. Рассчитывал, что отсюда и начнется настоящая история Еремеева. Меня всегда интересовали люди, способные сделать в жизни непростой выбор. Отказаться от сиюминутного в пользу вечного, истинного.

Но оказалось, «приземлённому» автору это было не слишком занятно. Бахрин то и дело терял интерес, и в паузах доносил что-то своё, «сермяжное».

Начал мельчить и давать факты биографии неясными штрихами, будто в один момент потерял связь со старым другом. Однако не подавал в этом вида и продолжал линию «дружбы сквозь годы».

Пока Еремеев вдруг не исчез.

Совсем ненадолго: через какое-то время снова появился в поле зрения Бахрина, будучи теперь оторванным от мира отшельником. От него отказался сын, жена давно умерла. Автор не выказывал особого интереса, зато бил увесисто в грудь, уверяя, что Еремеев выстоит. Что вот-вот представит миру новое творение. Что В. А. переосмыслит творчество и начнёт с чистого листа, а «родная» Литера, которую он когда-то оставил, «примет любую рукопись с распростёртыми объятиями».

На этом повествование обрывалось, то ли предваряя рекламную кампанию новой еремеевской книги, то ли подготавливая почву для собрания сочинений писателя. Образ Еремеева отныне принадлежал не только ему самому, а всем, мимо кого Еремееву довелось шагать на жизненном пути.

Сам того не желая, Бахрин сумел напоследок создать живой образ. Посреди слепых ласк и печатных страниц нашлось место и для живого человека.

Мне захотелось познакомиться с ним ближе.

#5

Когда снова взял книгу, приходилось зарываться в опилки на устроенном Бахриным лесоповале. Вычленял то настоящее, что составляло Еремеева. Именно в нём и должна была отыскаться похожесть между нами, о которой упоминал куратор.

Это-то и мешало. В голове намертво застряли слова. Всё равно, что читать книгу, когда заранее знаешь сюжет. Уже не читаешь, а только выискиваешь острые моменты.

Невозможно сосредоточиться.

О первом сходстве уже упоминал: наши семьи.

Жена Еремеева умерла от болезни. Я свою вычеркнул из жизни сам.

Но это личное. Сомневаюсь, что именно это интересовало куратора. Вряд ли он запер меня здесь, чтобы разрешить семейные трудности.

А вот во втором мы точно были похожи.

По скудным описаниям Бахрина и, даже в большей степени, по отсутствующей в его распоряжении информации, Еремеев походил на фанатика. Сумел продвинуться куда дальше меня. Не было никаких сомнений, что В. А. превратил творческий путь в особого рода служение.

К слову, это стало причиной окончательного разлада Еремеева с сыном, который не мог мириться с добровольным изгнанием отца. Моего же – отняла при разводе жена.

Исподволь я замечал, что и Бахрин скептично настроен по отношению к Полине Еремеевой. Делил В. А. между ней и творчеством, пытаясь разорвать их связь прямо на страницах биографии.

Нас с Викой и делить-то не нужно было. Мы не совпадали во взглядах на творчество. Я воспринимал его чересчур серьезно, а она обеспечивала необходимым семью.

Это жутко нервировало. Я верещал и лез в перепалки. В доме летали шаровые молнии, и это, признаться, даже заводило. На такое подсаживаешься быстрее, чем на сигареты, уж поверьте! Драма, которая всегда с тобой. Пока не разбиваешься вдребезги о скуку.

Вике надоело каждый день разыгрывать один и тот же спектакль, и она успокоилась. А я по-прежнему вызывал огонь на себя. И раздражал ведь этим – точно знал – но она уже не реагировала.

Говорят, противоположности притягиваются. А мы просто ломали друг другу жизни с противоположных позиций.

Ещё болтают о «целебных ссорах», – и здесь мимо.

А вот чего не хватало, – так это терпения и выдержки.

Вика тоже порядком устала.

Когда не вернулся к ужину, небось, даже вздохнула с облегчением.

И выписала из жизни, подав на развод.

Сашка остался с ней.

Да где ж возьмешь выдержку, когда твоя профессия – быть несдержанным и не скрывать эмоций.

Стоило бы поучиться у Еремеева. Он каким-то образом соблюдал баланс: и оставался долгое время примерным семьянином, и добился успеха в творчестве.

Рядом с ним я казался ничтожеством. Уже и думать забыл о якобы имеющемся сходстве. Его характер и личность всецело заняли мысли. Казалось, что и я каким-то образом завишу от разгадки тайны этого человека.

Я закрывал книгу. Открывал первую страницу и внимательно всматривался в фотографию. Кажется, она пришлась впору.

Пусть и странным образом, моё честолюбие угомонилось.

#6

Каждое утро теперь начиналось одинаково. Сказать по правде, это мало меня беспокоило. Я чересчур долго шел к отсутствию необходимости бороться с собой за каждое утро. И отныне заново учился ценить это время суток.

К утру дом выстывал, по углам и у стен обживался холодок. Войлок усел от времени, и бревна, какими бы монолитными не смотрелись с улицы, представлялись моей спине решетом.

Скидывал ноги с кровати и попадал в царство зимы. Боясь подумать, что будет, когда зима соберётся по-настоящему, прятал ступни в чуни и полз ставить чайник. А пока он запевал осипшим голосом трели, оставалось несколько минут, чтобы протопить печь.

Я нарезал топориком щепу. Здесь почти не было лиственных деревьев, а те которые все-таки находились, редко попадали ко мне в виде дров. Поэтому в доме всегда стоял запах сосновой смолы и дыма. Огонь обычно бывал с утра прожорлив, и не отнимал много времени. Впрочем, я никуда и не спешил: это было приятное времяпрепровождение. Ничего общего с мытьем посуды в холодной воде.

Но это будет много позже, а сейчас я брал в руки книгу и перечитывал любимые фрагменты.

Никакой новой информации я получить не мог. Поэтому знал историю Еремеева уже назубок и мог часами с ним разговаривать, выдавая внутренний голос за голос незнакомого писателя с материка.

Теперь уже без кавычек я называл так оставшийся вдалеке мир, ощущая себя членом одиночной экспедиции за край света.

Если вы впечатлительная натура, прекрасно меня поймёте!

Да и сами, наверное, замечали, как легко принимаете печатное слово на веру, когда оно вступает в реакцию с мыслями.

Тогда представьте человека, обречённого самим собою же на крайнее одиночество. На его месте любой бы соизмерял жизнь с историей жизни чужой. Будь та книга единственной.

То есть я на самом деле разговаривал с ним часами, сидя за кухонным столом. Думаю, это холод играл со мной злую шутку. Потому что в остальное время я мог совершенно спокойно обходиться без Еремеева. Занимаясь делами по хозяйству. Или отправляясь на пешие прогулки.

А по утрам так не хватало человеческого присутствия, что горевал по оставшимся далеко позади, по куратору. В конце концов, по себе, потерявшемуся много-много раньше.

Холод и одиночество.

Вот то немногое, что я припоминаю от первых дней.

#7

Ещё повинность.

В ней и заключалась суть вахты.

Куратору было интересно узнать, как будет реагировать в определённых условиях человек, скажем так, испытывающий жажду к творчеству. Не знаю, чего он хотел добиться, я-то себя таковым уже давно не считал. Да, когда-то эта чушь плотно засела в мозгу, согреваемая честолюбием. Приобрела форму мании, от которой я прятался и поныне. Куратор же уверял, что единственным шансом на примирение с собой и являлось творчество. Только лишённое субъективного, созерцательного. Навязанное, если угодно. Не наивной рефлексией, а укладом жизни, ситуацией.

Ему грезилось, что окажись я в добровольном изгнании, без информации и внешних раздражителей, начну строчить слова. Вновь смазанный автомат. Никакой связанности. Такой задачи не ставилось. Только не мемуары и напыщенные романы! Это бы говорило о связи с информационным потоком, что несут на себе, как насекомые пыльцу, люди.

Я должен был вбивать ежедневный отчёт о прожитом дне. А в какой форме – совершенно не важно.

Для этого и пылился в углу допотопный компьютер. Он и рабочая лампа были единственными потребителями электроэнергии, поступающей от бензинового генератора. Да я уже и упоминал об этом.

По вечерам (раньше наступления темноты я и на метр не приближался к этой бандуре!) заводил мотор и усаживался за работу.

Глаза отвыкали за день от электрического света, поэтому экранный лист казался куда белее, чем бумажные собратья. Да ещё за окном грохотал в сарае двигатель, не давая сосредоточиться!

Так что в первые дни я мог просидеть и час, и два, не подав на экран и символа. Выкручивало изнутри. Да к тому же я всё не мог преодолеть установку писать только членораздельное, выстроенное в рамках логики; не мог отклониться от спасительных берегов. И оттого надоумил себя, что лучше уж не написать совсем ничего, чем выталкивать бредни больного напрочь рассудка.