Czytaj książkę: «Неудержимолость»

© ООО «Издательство АСТ»

© Стефания Данилова, текст

* * *

Я бы хотела посвятить эту книгу:

Маме

Саше Кит

Ми Минор

Лукомке

Светотьме

Веронике

Вале

за неудержимолость в них самих

Поэтический шизофреник

А они дискутируют, снова меня ругая:

«Почему ты вчера была громче, сегодня тише?

Почему ты сегодня – одна, а вчера другая?

Это кто-то вместо тебя говорит и пишет?»

Мой диагноз – поэтический шизофреник.

Я не знаю, какое из альтер-эго завтра

вдруг откроет глаза.

И первым из озарений

для него станет то,

что оно – это тоже автор,

говорить из меня – это все, что оно умеет.

Ваше дело считать его правым или неправым.

И оно говорит, пока всё во мне немеет.

И оно как никто имеет на это право.

Пусть одна будет грубой, другая поёт помягче.

Третий влюбит в себя обеих случайных встречных.

В этом хоре нет голоса, который бы был обманчив.

Об актёрстве и лжи не может здесь быть и речи.

Каждой твари по паре; я – Ной своего ковчега:

каждой твари по голосу собственному и стилю.

Звукореж негодует на сорванном саундчеке,

но уже и его сомнения отпустили,

что мои альтер-эго не так уж огнеопасны.

Как сказать обо всем и сразу в одной личине?

Как их всех отпустить, когда это так прекрасно —

я мужчину могу понять, обретясь в мужчине?

Я могу быть вдовой, преступником и ребёнком,

не закончив ни театралки, ни МХАТа, к счастью.

Эквалайзер не подстрижёшь под одну гребенку.

Плюс на минус дает звезду путеводной масти.

Право голоса, как известно, давно в кавычках.

Но кто нам запрещает право многоголосья?

Мы идем на чистейший свет по дурной привычке.

И за нами смыкается прошлое,

как колосья.

Синий цвет

Я – синий цвет.

Я – небо. Я – вода.

Восток, платочек, птица Метерлинка,

упавшая на платьице былинка.

Я – то, чего Ты ждал.

Иди сюда.

Я – иконопись,

уайльдовский чулок,

авантюрин,

забвение и память!

Я – тень, что опадает на чело,

я – поцелуй

бескровными

губами!

Я – блюз, циан,

берлинская лазурь,

осенние есенинские строки!

Я – сон.

Я – ни в одном Твоём глазу.

Я – взгляд

в Тебя,

недремлющий и строгий.

Я – алкоголь,

во мне процентов – сто,

испей Меня

и окажись со Мною!

Я в наэлектризованном пальто

исполнена

немой

голубизною!

Я – море,

я взволнована, заметь!

Я – холст слепого импрессиониста!

Я – лёд в бокале,

пламень и синистер!

Еще не жизнь, но и уже не смерть.

Я – бирюза,

сапфир,

аквамарин,

я – медный купорос, кобальт, индиго!

Височной жилкой бьющаяся дико!

Смотри в Меня!

Смотри в Меня!

Смотри!

Я самым синим пламенем горю —

на мне горят

Твои прикосновенья.

Прошу Тебя,

останови

мгновенье! —

– …Я из Тебя

Бессмертье

сотворю.

Снег

московской квартире на Измайловской

и страху, который там

перебираю ворох бумаг, вещей, на

коих лежит печать прошлогодней пыли

это – мои мертвецы, и они – священны

как минимум тем,

что азбучно жили-были

эта открытка – аж из владивостока

этот конверт летел из калининграда

в чем смысл письма, если оно жестоко

тем, что спустя полгода

уже – неправда?

в чем суть флакона, если духи́ в нем – ду́хи,

в чем соль еды,

если она без соли?

что восстает под пальцами из разрухи

на пепелище сломанной антресоли?

я,

из вещей

вещая самой себе же

страшные сказки о прошлогоднем некто

воздух заходит в комнату стыл и бежев,

напоминая

о возвращеньи снега

снег подрисован рядом из ниоткуда

и засыпает кладбище шесть на девять

я ничего не хочу,

ничего не буду

я ничего не могу с этим снегом сделать

найдены силы запаковать обратно

письма, тетрадки, старенькую мобилу

пусть они – ложь,

но для меня-то – правда!

запаковать обратно, зарыть в могилы

снег отступил на трех хромоватых лапах

стукнул сентябрь на циферблате неба

у крови, былого и снега – единый запах

я больше не сплю.

я жду возвращенья снега.

Первое осеннее письмо для

Прожить двадцать лет – и не видеть родимого города.

Бродить в одиночку. С собой разговаривать матерно.

За воздух держась как за ручку. Ведь мы же не гордые.

Мы можем прожить до полтинника дома и с матерью,

где пёс громко лает в прихожей, и кушать нам подано.

Но всё же есть смысл обратиться к другой хрестоматии.

Ведь я не таков. Я уже говорил это ранее.

Мне хочется петь, только без адресата нет голоса.

И сердце стучит – на кого-то, по-прежнему крайнего,

и вновь ерундовину пишут газетные полосы.

…Идущая в гости к кому-то не знает заранее,

насколько близки скоро станут глаза, губы, волосы

хозяина дома, который, возможно, не ждал её,

но вскоре научится ждать. У меня – получается.

Вложить двадцать чёртовых лет! – в поезда запоздалые,

а после спросить, отчего ж мое сердце печалится?

Мы городу смотрим в глаза изумленно-усталые,

и чувство крепчает пуэром в фарфоровой чайнице.

В сгоревшем театре опять поднимается занавес

над тайной, что зрителям всем раскрывать я не вынужден.

С подачи твоей Петербург открывается заново.

Он в цвете, он в самом цвету. Значит – стоило, видишь

ты? —

прожить двадцать лет, чтобы сердце, которое замерло,

забыло кого-то семь раз, чтобы вспомнить – единожды.

Война объявлена

Вы не рады мне.

Будто я – террористка с бомбой

и подброшу ее Вам в сумку, что на плече.

Или с ног собью

хитромудрым японским комбо.

Потому что я в шапке,

как у Команданте Че.

Я гораздо хуже

всяких там террористок.

Я готовлю Вам лично атомную войну.

Мои люди

под видом скромненьких интуристок

пробираются в Вами созданную страну.

Вот сидите Вы, милый,

в какой-то из Чайных Ложек,

Идеальной Чашке ли, Кофешопе, – в кафе, короче.

Мои люди отрапортуют мне и доложат,

с кем Вы ели,

о чем беседовали

и прочем.

Вот Вы курите у окна,

а на Вас направлены

пара точных прицелов видеофоторужей.

А могло быть иначе.

Я знаю, что так неправильно.

Я котом Леопольдом Вам предложу жить дружно,

наши руки – для наших рук, а не взвода кольта.

И борщи я готовлю вкусно. И суп с грибами.

Вы же сами на рее вздернули Леопольда,

натянув его шкуру на

японские барабаны.

Оттого я ношу в кармане стихов гранаты

и на воздух весь мир заставить взлететь готова —

так, что нервно закурит крепкую даже НАТО.

Я Вам честь отдаю,

как корабль отдает швартовы.

Дорогой, у меня есть связи в любом отделе

и подкуплены крепко

все городские копы.

Все равно я молчу

и рою свои туннели,

и взрывчаткой любви закладываю подкопы.

Я готовлюсь к войне. И кровью пишу на белом

полотне со старославянским ятем:

«Господинъ, объявленный парабеллумъ

призывает Вас сдаться

на милость моих объятий».

Я могла бы накрыть Вас пледом, но раз Вы против,

я накрою Вас зарифмованным мной цунами.

Я устала от этих черте каких пародий.

Мы могли бы уже раз тысячу

зваться

Нами.

Вы не рады мне,

мой любимый. Да и с чего бы?

Я сегодня стреляла в стены напропалую.

Раз выходите в одиночку – глядите в оба.

У меня слишком взрывоопасные

поцелуи.

Вот Вы спите, и тьма густая, пододеяльная

жаждет новых

инициированных сближений.

Моя война за взаимность Вашу уже объявлена.

Ни один из Львов

не создан

для поражений.

2013

Не твоя тишина

Я несколько слов для тебя написала,

где каждая строчка – смешна и страшна.

За аплодисментами полного зала

всех громче дышала твоя тишина!

Она обволакивала помещенье;

устраивалась на свободных местах.

Ты каждое слышал мое посвященье

тебе и тому, кто тобою не стал.

Я бросила исповедь в бледные лица,

и та разменялась на слезы и смех;

Как верно ты сделал, решив отдалиться,

тем самым ко мне приближая успех!

Пусть не был ни разу ты мной поцелован.

Я к вере склоняюсь, как осень к зиме,

что стоило, всё это стоило Слова,

чей блеск нестерпимый сияет во тьме.

И каждый, кто слушал, а главное – слышал,

меня и дыханье твоей тишины,

поймет, что оно с каждым разом все тише,

а строки мои почему-то слышны.

И люди, свои забывая заботы,

полюбят меня – так, как ты не сумел.

Так радуйся, как же я стану свободна,

сиянье их глаз получая взамен!

Я смело скажу, что я всё доказала,

когда, приютившись в углу у окна,

за аплодисментами полного зала

задышит уже не твоя тишина.

Nimeni nu ne va desparti

Таким, как мы, полезны время и расстояние.

Они обтёсывают все камни и поят хмелем

так, что проснувшись рядом с тобою, я не

боюсь, что мы чего-нибудь не сумели.

В шесть я играла на укулеле и на баяне.

Но вот мне двадцать: нет ни баяна, ни укулеле.

Мы не сумели сказать друг другу два наших имени

в той красоте, синеве и золоте прошлогоднем.

Я не посмею сказать «останься со мной», «люби меня» —

быть может статься, ты чудотворец. Но не угодник.

Но я посмею сказать другие слова, и nimeni

nu ne va desparti¹, поверивших в день субботний.

Таким, как мы, из воздуха ставят памятник

и дышат им. Он свеж и неиссякаем.

Пока мы бьёмся за каждый вдох тяжело и маетно.

За каждый выдох в огне безумствуем и сверкаем.

Горит свеча. Покачивается маятник

в такт музыке, не старящейся с веками.

Так заживо умерев, оживают намертво

два человека между черновиками.

Девятнадцать и четверть века

На часах было девятнадцать и четверть века.

Мир был зелен и прост, как яблоко дяди Стива.

Человек влюблён в человека, влюблённого в человека.

Неплохой пример для ретроспективы,

для бульварного чтива и золотых изданий,

для того, кто никем никому никогда не станет,

для студентки, опаздывающей на поезд,

что увёз бы её в самый белый часовой пояс.

Это было вчера. Прошедшее время – это

всё, что набело в силах переписать поэты,

вот и я – переписываю проваленный госэкзамен

год спустя, про всегда together, всегда zusammen.

Жить от любви, не умерев, как в прошлый

раз, казалось решительно невозможным.

И смотрите, живу, живу, а не в жизнь играю,

этой жизни, как Богу, нет ни конца, ни края.

Марш – пока что не Мендельсон, но уже торжествен.

А сегодня нам двадцать и двадцать шесть, мы

продолжаемся там, где дым, разговор и песня,

все становится интересней и интересней,

мы носим груз 200 так же легко и просто,

как добрейшие в мире вести. Преград для роста

не существует. Есть потолок, в котором

трещина, откуда звучит повтором

вызвавшее слёзы диминуэндо

от прорвавшего счастья.

Счастья того момента.

Not when I've got acquainted but when I've really met You.

От часов, на которых девятнадцать и четверть века,

я бегу, и впервые не задохнусь от бега.

Круг замкнулся. Альфа схватила за хвост омегу:

Человек

находит

искомого

Человека.

«Вы сказали мне „нет“ в переполненном зале…»

Вы сказали мне «нет» в переполненном зале.

Этот вечер никак не стремился к концу!

Вы молчали. Но Ваши глаза мне сказали,

что я Вам не по сердцу

и Вам не к лицу.

Я уехал, поймав побыстрее маршрутку,

недоеденный ужин оставив врагу.

Вы, мои чувства к Вам обратившая в шутку,

танцевать оставались на том берегу.

Я не видел Вас жизнь.

Я терялся в случайных

манекенах, одетых в шелка и меха,

в дорогих – но не сердцу! —

кофейнях и чайных,

я названье искал для восьмого греха.

…

Ты сказала мне «да»,

в зале осиротевшем.

Ты сказала мне молча, кивнув головой.

(если б только ты это промолвила прежде!

до момента, как Вы обратились Тобой!)

И мне нравился я,

ни в кого не влюбленный,

кроме улиц и набережных по ночам.

Ты сидишь в тишине,

запивая креплёным

грусть, бегущую темной волной по плечам.

Наши чувства, решив поменяться местами,

не учли нас самих

в этой страшной игре,

разведя нас большими ночными мостами.

Я – на том берегу.

Это – мой восьмой грех.

«я видел мир, и мириады лиц…»

я видел мир, и мириады лиц,

счастливых, грустных, мертвых и живых,

я поднимался вверх и падал ниц,

и шел вперед, навстречу мне шли Вы.

Вы без зонта под проливным дождем

спешили прочь иных касаться губ!

Вас постоянно кто-то где-то ждет;

зал ожиданья мне, увы, не люб!

я выбрал залу, где играет вальс,

и закружился с женщиною в нем.

шло время, я не вспоминал о Вас,

а Вы горели без меня огнем!

прошли года, хотя – всего лишь год,

день как три осени тянулся в городах!

Вы наконец уйти решили от

своей тоски и вновь прийти сюда!

я был не связан более кольцом,

я выпущен был птицею из рук,

и Ваше позабытое лицо

родней всего мне показалось вдруг!

…

теперь, когда Вы были так близки,

как блеск ножа смертельного во тьме,

страницей загибаюсь от тоски

и остаюсь один в своей тюрьме,

здесь нам обоим не о чем жалеть!

здесь на обоях тень влюбилась в тень,

как так могла душа отяжелеть

и не взлететь в один прекрасный день!

как так могло случиться, что огонь

переметнулся вдруг с меня на Вас?

когда ладонь, накрывшая ладонь,

«потом» переиначила в «сейчас»!

вот так растут в плену чужих теплиц

желанные ненужные цветы.

я видел мир,

и мириады лиц

соединяли в нас

свои

черты.

«Во мне сейчас говорит усталость, мне не под силу…»

Во мне сейчас говорит усталость, мне не под силу

перевести всю речь, что после нее осталась засохшей

глиной в моей горсти. Я из нее бы слепила Будду, каким

он видится мне во сне, но получается кукла вуду и я не

знаю, что делать с ней.

Во мне вчера говорили вирши, но замолчали наперебой,

и небеса несомненно выше, чем прибережный морской

прибой. Была б я этими небесами, была бы каждой из

чаек в нем, когда бы мне не понаписали про то, что на-

добно быть огнём, ты что, ведь это кому-то нужно, ведь

есть и путники, и дожди. Я незамужня, я бесподружна,

мной ненавидимо слово «жди».

И я б грешила напропалую, и отдавала бы за гроши

себя, истасканную и злую, зачем вам я как ловец во

ржи? Все только падают в эту бездну, предупреждениям

вопреки, и нет, наверное, бесполезней моей протянутой

к ним руки. Вот потому ни руки, ни сердца, раз ни кола,

ни двора нема, отец нахмурен и мама сердится, что доч-

ка горькая от ума, а быть бы сладкой, а быть бы слабой и

не разыскивать по уму, но нет со мной никакого сладу

уже, наверное, никому.

Во мне сейчас говорит усталость, но ей недолго еще

толкать дурные речи свои осталось с пятиметрового по-

толка. Во мне, сама того не желая, спит сердоликовая

сова, но между делом, она живая. Она готовит свои сло-

ва. Я приготовила летом сани и для зимы запаслась огнём.

Я буду этими небесами.

Я буду каждой из чаек в нем.

Сентябрьское письмо тебе

Твой дневник мёртв с четвертого марта,

как и дом, в чьих окошках ни зги.

Как прокуренный тамбур плацкарта,

где, себя не найдя от тоски,

я звонила тебе, проезжая

петербургских окраин леса,

и большая была пребольшая

наша ночь, что длиной в полчаса.

У тебя есть веселые детки.

Ты их учишь ча-ща и жи-ши.

Понарошечку, исподволь, редко,

ненадолго, чуть-чуть, но пиши

мне о том, кто пятерку получит,

кто четверку, а кто и трояк,

расскажи, чем они меня лучше,

почему я совсем не твоя.

Отчего мне тебя, как коросту,

ноготочком с души не содрать?

Не придуман такой патерностер,

чтоб тебе предо мной замирать.

И всесильный Васильевский остров

супротив меня выставил рать

тех, кому так легко и так просто

приходить на него умирать.

Ты живешь на какой-то из линий

то ли острова, то ли руки,

хироманта они разозлили, —

я и жизни живу вопреки!

Мне не стыдно уже больше года

гнать, вертеть, ненавидеть, терпеть,

и с какого такого глагола

я пишу и живу – о тебе?

Я – плохая любовница, милый.

Оттого, что в ночи я стою

под окном, и глаза устремила

в непроглядную темень твою!

Я – хорошая смерть, мой хороший.

Домотканой, посконной, босой

я по каждой брожу из дорожек

с перерезанной рыжей косой.

По тебе я обрезала косы,

нить с тобою обрезать забыв.

Тоскоглазый, печальноволосый!

Мне ль свое деревцо – на гробы,

на лохань, на последнюю парту?

Исковеркай меня! Искорёжь!

Твой дневник мёртв с четвертого марта,

ты во мне – никогда не умрешь.

Миллениум

Удержаться не раз, не два, и не три с другими, но

пред-последнее им отдавая без сожаления -

чтобы это последнее было твоим, а именно -

миг, когда «милый мой» перерастет в Миллениум,

пробуждающийся между нами двоими на

одноместной планете без отопления.

Поздравляйте меня без доли предубеждения

в переполненном зале вечного ожидания

одновременно с Новым Годом и с Днем Рождения.

Собиранья башкой углов, по углам шатания

больше нет, смастерили крепко развал-схождение.

Я теперь не растение. Я теперь – нарастание.

Нам завещан был нрав крутой и немного времени

чтобы, как в старом добром, сыграть в антонимы.

Сила лёгкости, а не тяжести. Сила трения

не влияет на свет, рождаемый меж ладонями.

Свет прольется на лист, утвердив договор дарения

сердца размером с Новую Каледонию.

Красотой с неё. Синевой. И другими данными.

Глина на голубой крови не боится обжига.

Чтобы мы становились легендой, а не преданием

нас огню, медным трубам, воде и всему хорошему —

не найдется мне ни оправы, ни оправдания.

Но найдется в руке рука и карманный Боже мой,

и простые слова.

И вера моя, покрывшая

первым снегом пути железнодорожные.

И – поверишь ли? – мы,

летающие

над крышами.

Мы, казавшиеся практически невозможными.

«Раскололся твой хрустальный шар…»

Раскололся твой хрустальный шар,

больше ничего не видно в нём.

И двумя пощёчинами – жар.

Это – испытание огнём.

Дождь вокруг без края и конца

цокает монгольскою ордой.

Две реки в пустынности лица.

Это – испытание водой.

Промолчи, когда заговорят

про тебя, словами на убой

вскармливая, как грудных зверят.

Это – испытание трубой.

Неовенерический больной —

рук лишён, но как-нибудь лови

медный грош под медленной луной.

Это – испытание любви.

Джек построил дом, и ты построй,

гости – через сени,

ты – торцом,

всех считая братом и сестрой.

Это – испытание Творцом.

В зеркала смотрись и молотком

бей тобой увиденное.

Пой.

Это – ни о чём и ни о ком.

Это – испытание собой.

«Как год за годом, как за другом друг…»

Как год за годом, как за другом друг,

как пьяница за белкой с перепою,

терять из виду, выпустить из рук

боясь,

бездумно шла я за тобою.

Ты шел вперед, и от тебя гурьбой

бежали прочь животные и дети…

О, ты бы не позвал меня с собой

когда бы мы остались на планете

совсем одни,

представь и ужаснись —

отравленно-кофейную кантату.

Сейчас – попробуй, встреться мне, приснись,

и будешь очарован результатом.

Я даже не прошу остановить

маршрутку, проезжая возле дома,

где ты живёшь, негодный для любви,

пылящийся в музейной скорби комнат.

Я даже не ищу твои черты

в других, как ранее всегда искала;

Увы и ах, не сможешь больше ты

сыграть со мной в немого зубоскала.

И, выглянув в треклятое окно,

ты не увидишь глушащую вина

меня,

в другом нашедшую давно

разбитой статуэтки половину.

Мой злой, чужой, картавый человек!

Закончились чернила на «С любовью»…

Мои глаза не изменили цвет;

ты просто к ним попал в пятно слепое.

И дело не в избытке красоты,

не в чересчур избитых пантомимах.

Я стала женщиной твоей мечты,

которая всегда проходит мимо.

«Я – книжный червь…»

Я – книжный червь, ты от меня совсем неотличим.

Мы лабиринт прогрызли в книге бытия и сквозь дыру в обложке увидели лучи,

дотронуться до них не смог ни ты, ни я.

Когда воспринимаешь текст как мир и мир как текст,

любой предмет и человек – все тот же брайлев шрифт.

И книга продолжается на сотни верст окрест,

давай найдемся вновь на перекрёстке правд и кривд.

Лучи выглядывают из прогрызенной дыры

в обложке странной книги, что мы с тобой едим.

Она свое название хранила до поры,

теперь смысл равен пустоте и тем непобедим.

Давай отсюда выходить курить на пять минут

под капельницы крыш и солнца электрофорез,

и превратимся в маленьких бездействующих будд,

и замолчим, как будто это нужно позарез.

За синей занавеской спрятан смысл моих речей,

отдёрни – там окно, прорубленное мной

туда, где так легко дотронуться лучей.

Оно когда-то тоже было каменной стеной!

Так пусть падёт стена из книжных стеллажей!

И книжный червь – любой из нас – пусть станет дождевым!

Мне кажется, что я ждала тебя сто книг уже,

сто первая, с тобой – в огне.

Я жду тебя.

Живым.

«Я смотрю в окно. Там лето всех стран на свете…»

Я смотрю в окно. Там лето всех стран на свете.

Я ношу печаль. Такое уже не носят.

Я стою снаружи. Очень холодный ветер.

Говорю себе: ничего, никого не бойся.

За окном квартира, в квартире так много счастья.

Там танцуют, а я в старушечьей мерзну шали.

Там поют. Голоса разбирают меня на части.

А ведь когда-то меня туда приглашали.

В этом светлом окне мелькают такие лица!

Я кленовые листья и я опадаю в лужи.

Я могла бы там поселиться и веселиться,

но тогда мне был нужен холод. Теперь не нужен.

Значит, стоит, наверно, заново попытаться

постучать и войти. Сил нет, как здесь промозгло.

Я подхожу к окну и зеркально, пальцем

вывожу: «Привет. Впусти меня, я замерзла».

Мне добраться бы до сердца, не до кровати.

Стать спокойнее растамана, монаха, Будды.

Рядом – дверь.

И мне ее открывают.

Я вам буду писать оттуда.

Или не буду.

Буду счастлива вечно и не одна отныне.

В личное небо пара подъездных лестниц.

Белый снег заметет окно изнутри. И вы не

угадаете ни слова из нашей песни.