Czytaj książkę: «Без сестры. Психопатороман»

Czcionka:

Изображение на обложке нейросеть "Шедеврум"

ISBN 978-5-0064-7785-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Без сестры

Родившийся заново

Один дал другому в морду. Точно, в морду. Иначе не назовёшь. У них были морды, не лица. Лиц теперь мало. Дал просто так. Может, и была причина, но я не знал. А скорее, так и не было. Всякий раз иметь причину, чтобы дать в морду – расточительство какое-то. Не надо расточительства – надо давать в морду, да и делу конец! Да.

Лучше не рассуждать.

Хотел перейти улицу, но был слишком близко от этих – от дающего в морду и получающего. Оттого не решился. Потоптался, прошёл немного вперёд, оглянулся, снова прошёл вперёд, кашлянул, остановился.

Один прополз на коленях по брусчатке, выплюнул кровь, хотел было встать и тут получил ботинком в бок. В правый.

Я тоже схватился за бок, суетливо, испуганно. И сразу же вспомнил. Нет, не вспомнил: что-то почувствовал. Мне не следует чувствовать. Стоявший на ногах торжествовал. А тут и трамвай. Он тоже не дал перейти улицу. Я смутился ещё больше. Чего, казалось бы, смущаться трамвая? Он – невозмутимый, гремящий колёсами, блистающий стеклом, лоснящийся эмалью. Слово такое – эмаль. Едва вспомнил.

Думаю всегда медленно. Медленно и неверно.

От слов иногда просто ужас какой-то!

И ещё баба была. Голосить стала: «Митя! Митенька! Ты ошибся!» А кто из них Митя – чёрт его знает. Может, и никто. А чего было тогда голосить?!

Почему я здесь? Как я сюда втемяшился? Прямо посреди улицы с двумя дерущимися, с голосящей не к месту бабой и ещё с этим гнусным тёмным трамваем, который и вовсе уж спутал картину, прежде и так не слишком внятную.

Грязь, стены домов, отбитая штукатурка. Потосковал. Тосковать я умею. И ещё железную дорогу люблю. Но здесь её нет.

И другой трамвай прогромыхал. За ним собака бежала. Тут я дорогу и перешёл. На собаку посмотрел и перешёл. Собаки дорогу переходить умеют. Те из них, что поумнее. Другие прямо под колёса лезут. Не понимают.

На другой стороне школа была. Как раз из неё выходили уроды, йогуртовые уроды. Школьники, в смысле. Тоже – слово такое. Штук пять или девятнадцать. Точно не знаю. Хотя до пяти я считаю хорошо. И даже до пятидесяти могу. Но не так быстро.

Уроды же теперь – прямо домой. Обедать, делать уроки. Потом матери с работ своих придут. И с уродами станут говорить о чём-то плёвом, пустом, несуразном. Откуда я знаю? Сам не знаю, откуда знаю. Может, просто знал раньше, а теперь вспомнил.

А отцов у них может и не быть. Это не важно. Отцы иногда даже мешают.

За школой дом в три этажа, дрянной дом, хотя и кирпичный, смотреть не хочется. За этим домом ещё такой же. От следующего так и вовсе воротит. А потом – забор, ворота и двор. Голые, подлые тополя, грузовая машина без колёс, на подставках, ржавая, заброшенная, всякий мусор и хлам. Предприятие… кажется, так это у них называется.

Может, я – инопланетянин?

Заприметил, что вахтёрша за стеклом наливала в кружку кипяток из электрического чайника, и проскользнул через приоткрытые ворота.

Стал слоняться по двору. Зачем мне их предприятие? Мне не нужно никаких предприятий.

Старикашка махал метлой. Заметил меня, остановился, слазил в карман за папиросой.

Я тоже остановился. На него не смотрел.

– И я умею метлой махать, – сказал я.

– Я б тебе двор мести не доверил.

– Я и не прошусь.

– Иди отсюда!

– Я так просто.

– Больной какой-нибудь?

– Почему больной?

– Вид, как у больного.

– Мало ли, что – вид.

– Не больной, значит?

– Не знаю.

– Если ты насчёт работы, это не ко мне, а к директору. Но работы у нас всё равно нет.

– Я не хочу работы.

– Зачем тогда ходишь?

– Ищу.

– Что ты ищешь?

– Так я тебе и сказал!

– Ты просто говно какое-то, знаешь?

– Пускай.

– Что значит «пускай»!..

– У меня одной почки нет и ещё неизвестный нарост на затылке, – для чего-то горделиво сообщил я.

– Какой почки?

– Правой.

– А что за нарост?

– Неизвестный.

– Ну, это до нас не касается.

Вахтёрша из своей будки высунулась. Пошла к нам. И вид ещё у неё такой… в общем, ничего хорошего. Я сразу понял.

– Петрович, к тебе?

– Я его знать не знаю, – возразил тот с досадой и даже раз метлой махнул для убедительности.

– Шагай! – это уже мне.

Я шагнул, но старухе было этого мало. Схватила за воротник и подтолкнула немного. Власть показала. Вахтёрскую.

Но и я не растерялся. Глаза вытаращил и крикнул:

– У тебя чайник горит!

– Где? – дернулась она к будке. – Ах ты ж! – прикрикнула тут же. – Я его из розетки вынула!

И двинула меня по загривку.

Я выбежал за ворота.

– Я, может, насчёт работы приходил! – крикнул я.

– Нет здесь работы для тебя, – ответила та, потирая руками.

Ну, нет – и не надо! Я и не спрашивал! Я так только…

Тут мимо два урода проходили. Маленьких. Из школы. Увидели нас и захихикали. Они скоро дома обедать будут. Оттого и захихикали. Я бы тоже так хихикал на их месте. Дома тепло, там телевизор бубнит, там батареи центрального отопления – тяжёлые, из чугуна, там вешалка в прихожей, и у каждого своё полотенце. Зубная щётка – тоже, но об этом думать грустно. Я поджал губы, пропустил уродов и поплёлся за ними. А что было делать? Не обратно ж идти! Там были дравшиеся.

Дети только называются детьми. На самом деле, это – уроды.

Дальше был перекрёсток: улицы сходились. А в доме, внизу – гадючник. Окна пыльные, но можно стоять и смотреть в них. И что-то даже внутри гадючника видно, хотя и нечётко. В гадючнике были люди, гадючники я люблю. Потому что в них люди заходят. И ещё там дают пиво и водку. Если пиво и водку немного пить – это хорошо. Если много – то плохо, я пробовал. Можно пиво и водку пить вместе – тогда даже сильнее действует.

Я взялся рукой за правый бок, погладил его. Словно успокоил. Я хотел зайти в гадючник, но не решался. Там нужны деньги, а у меня нет денег. Я обшарил все карманы, там было много всякого, были свёрнутые подтяжки, на которых, если что, можно повеситься, был сломанный пустой портсигар, был шнурок, но денег не было вовсе. Можно жить без денег, но в гадючник тогда не зайдёшь. А без гадючников обходиться трудно. Зачем придумали, чтобы в гадючниках были нужны деньги?

А пальто, может, и не моё, я не знаю точно.

Нет, на подтяжках не повесишься – это я, пожалуй, преувеличил.

Не понимаю, на что могут быть нужны подтяжки, на которых даже невозможно повеситься! Какой дурак, какой подлец выдумал столь бесполезную вещь!

Я снова затосковал.

Может, вернуться и спросить работу? Пусть даже мести двор. Но там уже метёт двор тот дурак, что говорил со мной. Я бы, конечно, мёл лучше. И вахтёрша уже не била бы меня по загривку, если бы я там мёл двор. А наливала бы мне кипяток и пускала бы меня греться в свою будку. Она не такая злая, какой хотела казаться. Впрочем, этого я не знал точно. Может, и злая. Люди вообще злые.

Но зачем мне работа? Чтобы были деньги? А зачем деньги? Чтобы ходить в гадючник? Да, это причина.

На одном кипятке можно прожить долго. Дня три. Или – десять. А уж если будет не один кипяток!..

Дольше десяти дней жить и не надо. Жить вообще необязательно. Лучше умереть. Если только не больно.

Я потянул на себя дверь гадючника. В нос шибануло табачищей. На полу была лужа. Три столика стояли в гадючнике, и за всеми сидели. И еще у стенки приткнулись пьяные, пили пиво, пялились в стену. За стойкой громоздился буфетчик, смотрел на меня. Чего на меня смотреть? Я-то ведь не смотрю на него! Я прошёл на два шага вперёд. А куда там дальше идти? К буфетчику? Буфетчику нужны деньги.

Вот ещё новость! Мне ведь не нужны деньги. Зачем же они буфетчику? Видно, он просто не знает, что ему они тоже не нужны. Когда-нибудь я ещё объясню всем буфетчикам, что деньги им не нужны. Но не теперь. Теперь я ещё не был готов. Теперь меня буфетчики и слушать не станут.

За первым столиком сидел только один. На голове у него было… такая штука, не помню, как называется. Я ждал, что слово само всплывёт, но оно не всплывало. Мне помог сам сидящий.

– Тебе нравится мой подшлемник?

Подшлемник, вот как это называется. Подшлемник, подшлемник…

– Нет, – сказал я.

– Никому не нравится.

– Мне-то что.

– Мужчина, – сказал мне буфетчик.

Ну, вот, не успел войти – а тут уже обзываются. Неужто на мне написано, что меня можно обзывать безнаказанно?

Втянул голову в плечи.

– Я ничего, – пробормотал только.

– Заказывают здесь, – постучал корявым ногтем по стойке буфетчик.

Я посмотрел в стену, обернулся на дверь и присел за столик того, что в подшлемнике. Он сражался с вяленой рыбой. Рвал её на части. Он пил пиво, водку он теперь не пил, но пустая стопка стояла перед ним. Значит, пил прежде.

Что я ещё мог сделать? Разве что унести ноги.

Буфетчик вышел из-за стойки и лениво направился в мою сторону.

Я стал смотреть в стол. Иногда на гору рыбьих очистков перед тем, что в подшлемнике. Он отпил пиво. Я сглотнул слюну.

– Что будем заказывать?

Буфетчики все одинаковы. Странно, как они не стыдятся быть самими собой.

– У меня встреча, – глухо сказал я.

– С кем?

– Так… с одной женщиной.

– С женщиной? – удивился буфетчик.

– С женщиной.

– У нас здесь с женщинами не встречаются.

– А я встречаюсь, – твёрдо сказал я.

– Почему?

– Она особенная.

– А ты тоже особенный?

– Нет, я не особенный.

– А встречаешься здесь с особенной женщиной?

– Да, встречаюсь.

– Слышали? – сказал буфетчик. – Скоро к нам сюда придёт особенная женщина.

Вокруг одобрительно загудели. Никто здесь никогда не встречался с особенными женщинами. Акции мои, кажется, поползли в гору. Сосед мой по столику взглянул на меня, оторвал изрядный кусок рыбьего бока и положил предо мной.

– На, просолись, – сказал он.

– А заказ делать будем? – спросил на всякий случай буфетчик.

– Когда встречу… конечно.

– А она точно будет?

– Непременно.

Буфетчик, успокоенный, пошёл обратно за стойку.

– А я вот пью пиво, – сказал сосед и почесал голову через подшлемник.

– Да, пьёшь.

– А она красивая?

– Кто?

– Ну, эта… особенная женщина.

Я задумался. Я ел его рыбу (хотя это, конечно же, не единственная причина).

– Пожалуй, да. Несомненно, – тут же поправился я.

– А блондинка или брюнетка?

Я помолчал. Нарочно. Хотел потомить.

– Как бы это сказать… – начал я.

– Ясно: что-то среднее, – догадался он. – Шатенка или рыжеволосая.

– Приблизительно, – снисходительно сказал я.

– Потрясающе!

– Да, – с некоторой продолговатостью сказал я. И посмотрел на его пиво.

– Можешь глотнуть, – заметил он мой взгляд.

Я согласился не сразу. Посидел, подумал. За соседними столиками бормотали: «Особенная, особенная!..» Потом взял бокал соседа, сделал глоток.

– Скажи…

– Что? – спросил я, не отрываясь от бокала.

– А она – твоя женщина?

Я замер, потом сделал ещё глоток, поставил перед соседом его бокал.

– Не совсем, – наконец, твёрдо сказал я.

– Олег Олегович! – укоризненно сказал вдруг буфетчик. – Зачем пить из чужих бокалов? Есть же чистая посуда.

Тут он проворно подошёл и поставил подле меня чистый стакан.

– Не совсем, не совсем, – засвистали за соседним столиком.

Один из пьяниц подошёл ко мне и насыпал прямо на столешницу сухарей из пачки.

– Сухарики! – умильно сказал тот.

Я на него даже не взглянул.

Он не хотел отходить. А дай ему волю, так непременно бы уселся к нам третьим. Сволочь такая!

– А вот у меня ничего нет особенного, – антисанитарно сказал он. – И не было никогда.

– Сядь на место! – прикрикнул Олег Олегович.

Тот плюхнулся за свой столик.

Сосед мой снова почесал голову и отлил мне пива в стакан. Больше половины от того, что у него оставалось.

– Значит, она не твоя женщина?

– Не совсем, – снова сказал я.

Тут он задумался. Я не мешал ему думать. Мне было, чем заняться. Я тоже почесал голову. Через берет. Рядом с наростом.

– То есть… она не совсем твоя женщина и не совсем не твоя?

– Примерно так, – согласился я.

Все нас, конечно же, слышали. Сидели теперь, осмысливая мой ответ.

– Ещё рыбы? – сказал сосед.

– У меня осталась.

– Ну, ничего, пусть ещё будет, – сказал он и придвинул ко мне все остатки своей рыбы.

Я взял рыбу.

– Особенная женщина – всё равно хорошо, даже если она не совсем твоя, не правда ли?

Я ел рыбу и потому промолчал.

– Конечно, хорошо, – сам себе ответил он.

– А она точно красивая? – спросил тот, что насыпал мне сухарей.

– Совсем дурак! – сказал сидевший напротив того. – Как особенная может быть некрасивой!

– Верно, – вздохнул тот.

Олег Олегович смотрел на меня. Он будто бы колебался. Я собрал оставшиеся сухари и ссыпал в карман.

– У тебя, может, нет денег? – спросил он.

Я застыл на минуту. Даже бросил есть рыбу.

– И что? – ответил потом неприязненно.

– Ничего. У меня есть деньги, я мог бы и тебе дать.

– Разве ты работаешь? – сказал я.

– Вот ещё! Нет, конечно.

– А откуда?

– Я видел трупы, здесь недалеко, во дворе на улице Писарева, я мог бы и тебе показать. Я у них пошарил в карманах, там были деньги.

– Кто их убил?

– Да мало ли! – махнул он рукой.

– А что ж те, кто убил, не забрали деньги?

– А может, не из-за денег убили.

– Да, – сказал я. – Это возможно.

– Я ещё знаю дворы, где бывают трупы, мне говорят. Мы можем ходить вместе.

– Я не стану ходить по таким дворам.

– Ну… тогда я мог бы ходить, а ты бы просто стоял рядом.

– Я и стоять рядом не стану.

– Ну, тогда бы просто ждал меня где-нибудь.

– Сколько ты можешь дать мне денег? – осторожно спросил я.

– А сколько ты хочешь?

– Дай мне двести, пожалуй, – попросил я, немного подумав. Чего двести, я сам не знал. Сказал наудачу.

Он украдкой достал деньги и протянул их мне так, чтобы никто не увидел. Пустая предосторожность: все, конечно, увидели. Я спрятал купюры в карман.

– Ладно, – сказал я. – Пойду.

– Может, ты поговоришь ещё немного со мной? – попросил Олег Олегович.

– Зачем?

– Ну, так просто. Мне было бы приятно.

– Нет, – сказал я, вставая.

«Он встаёт! Он уходит!» – заволновались за столиками.

– А где же женщина? – спросил меня буфетчик.

– Надо встретить. Мы вместе вернёмся, – сказал я.

– Ладно-ладно, – закивал тот.

День был сер и сутул. Я собрался идти. Даже сделал два шага. Олег Олегович вышел за мной из гадючника.

– Друг, друг, как тебя зовут! – сказал он.

– На что тебе? – строго сказал я.

– Можно, я пойду с тобой?

– Вот ещё! – сказал я.

– Мне бы хоть издали взглянуть, очень хочется.

Я не стал больше с ним говорить и толкнул его в грудь. Он ткнулся спиной о стену и взглянул на меня умоляюще.

– А кто она тебе? – спросил он.

– Кто?

– Ну, она… эта женщина.

– Чёрт! – сказал я.

– Только скажи!

– Почему я должен что-то говорить?

– Только одно слово!..

– Сестра! – буркнул я.

– Сестра… – прошептал тот.

Вот так я, кажется, и родился заново.

Впрочем, может, ещё и не родился.

Дом сей домом сестры наречется

Дом был недалеко. Я догадывался, что тот где-то рядом. Он тёмно-серый, в пять этажей, старый, стены такие шершавые, это называется «шубой», я и впрямь вскоре увидел его. Олег Олегович тащился за мной поодаль, я прикрикнул, и он поотстал. Я нарочно прошёл дальше, потом вернулся – соглядатая моего не было. И ещё магазин, я нашёл магазин. Верно, ведь я иду к сестре, я только теперь это понял. Раньше я лишь догадывался. Или полудогадывался. То есть догадывался, но не совсем. Или даже почти вовсе не догадывался. Теперь же всё сделалось определённей. Сестра; у всякого должна быть сестра, вот и у меня она есть. Я только давно с ней не виделся, а теперь иду к ней. Разве я не могу идти к сестре? Многие ходят к сёстрам.

Магазин оказался мал, всего один залец, и низкий-пренизкий потолок, но конфеты в нём были.

– Что вам? – сказала мне продавщица.

Это было слишком уж определённо, это сразу меня обескуражило.

– Конфет, – грубо сказал я.

– Вон они! Каких вам?

– Этих вот!

– Эти хорошие! – сказала она.

– А-то я не знаю! – крикнул я. – Я плохих не возьму!

Я немного боялся, что за спиной моей вдруг окажется Олег Олегович, даже обернулся. Но того за спиной у меня не было. Чёртов человек! Он мог помешать мне брать конфеты!

– Я просто говорю, что они хорошие. Разве я не могу этого сказать? – сказала продавщица.

Толстая, и губы бантиком, как у всех продавщиц. Тех, у кого не бантиком, кажется, и в продавщицы не принимают.

– Сколько? – спросила она.

– Две, – ответил я. – Нет одну. Они ведь большие?

– Ну… такие вот. Почти с палец.

– Да, – сказал я. – Одной хватит. Она же в бумажке?

– С бумажкой срать ходят, а конфеты в фантиках, – отвечала мне продавщица.

– Я так и думал, – с достоинством сказал я, принимая конфету.

– Думал – так нечего спрашивать! – сказала продавщица.

Это уже другое дело! Теперь мне никакой Олег Олегович не помеха, теперь у меня – конфета! Дом мне уже казался родным, бесконечно знакомым, домом сестры; конфету же я спрятал. Времена теперь такие – не стоит на улицах особенно-то конфетами трясти.

Олега Олеговича я не видел нигде – не иначе, спрятался. Вряд ли ушёл домой. Да и ещё: есть ли у него дом? Про дом я его не спросил. Что мне его дом? Зато я мог теперь идти к сестре беспрепятственно. Потому что у меня есть конфета. Конфеты есть не у каждого. А если конфеты нет, так иной раз и к сестре не пойдёшь!

Но я всё же вернулся на минуту в магазин и сказал прямо с порога:

– А у меня одной почки нет и ещё – нарост на затылке неизвестного происхождения. Вот.

– Иди-иди, милый, – отвечала продавщица без всякого сочувствия. – Теперь много убогих развелось.

Сволочь такая!

Я и ушёл. О чём говорить с ней?

Про сестру я ей не сказал. Хотелось сказать, но всё ж удержался. Про сестру не надо говорить всем.

Зря я про неё Олегу Олеговичу разболтал. И ещё буфетчику. И прочим пьяницам. Пьяницы сестёр не понимают. У них только о попойках все соображения. У них в головах одни свинства и всякие казусы.

На первом этаже, у основания лестницы был закуток – там я и помочился. Там все мочатся. Потом стал взбираться на четвёртый. Взбирался я долго. Наверное, полчаса. Или – неделю. Останавливался, думал о сестре. Или не думал – просто глядел в стену. Теперь жизнь моя переменится, знал я. Сестре можно рассказать обо всём, сестра поймёт меня всякого, сестра простит меня, сестра меня примет. Жалкие люди – не имеющие сестёр. А вот у меня сестра есть. Ничего нет, кроме сестры. Но лучше иметь сестру и ничего больше, чем – все сокровища мира, но без сестры. Сестра – чудо, воплощенное чудо, она способна украсить всякое существование, моё – уж во всяком случае. Уверен, вы мне втайне завидуете! У вас-то, может, и нет никаких сестёр! Дураки! Как вы вообще без них существуете!..

На четвёртом этаже я позвонил. Я смотрел на дверь с волнением. За этой дверью живёт сестра. Моя – чья ж ещё?! Вашей-то сестры точно нет за этой дверью! А я своей ни с кем не стану делиться.

Не открывали. Я позвонил ещё раз.

За дверью точно стоял кто-то. Я же не глухой.

Я покряхтел немного, тихо, смущённо, жалостливо, проникновенно. Может, меня опасаются, может, за лихого человека принимают – оттого-то не спешат открывать. Надо было показать, что я никакой не лихой человек. Напротив: самый безобидный. Хотя и разношёрстный немного.

– Кого там ещё принесло? – сказали за дверью.

– Я… – сказал я.

– И что, что «я»?

– Ну, так…

– Что так?

– Сестру я ищу, тётенька, – сказал я тихо. Дрожащим голосом сказал. Полным тонких суспензий. И прочих амбивалентностей.

Дверь слегка приоткрылась. Два глаза смотрели на меня недовольно и настороженно.

– Чего?

– Сестру, – подтвердил я.

– Нет никаких сестёр, – грубо сказала тётка, собираясь закрывать дверь.

Я взволновался, потянулся к двери, чтобы попридержать, не дать ей закрыться.

– Щас полицаев вызову! – пообещала тётка.

– Сестру, – шепнул я в отчаянье.

– Какую ещё сестру?

– Мою.

– Так ты брат ей, что ли?

– Брат.

– Ладно уж, заходи, – сжалилась тётка, отворяя дверь.

Коридор был широкий, тёмный, извилистый, тётка пошла себе и пошла. Я поплёлся за ней. Сначала был один поворот, потом был другой.

– А ты куда? – спохватилась вдруг тётка.

Я даже вздрогнул.

– А куда?

Она подхватила меня за рукав, потянула за собой, в другую сторону.

– На кухню иди! Сиди здесь! Понял?

Я сел, где было велено. Тётка ушла. Кухня была велика – много столов, несколько газовых плит, таких кухонь ещё много в старых домах. Я сидел, думая о сестре. О чём мне ещё было думать?!

Пришёл узбек. У него в кастрюле варилось мясо. Свинина, сообразил я. Узбеки любят свинину. Другого они ничего не едят. Узбек посмотрел, как варится его свинина. Пришла узбечка, жена узбека, помешала воду в кастрюле. Узбек вывалил туда же замоченный горох из плошки, стоявшей на столе. Я внимательно смотрел на узбеков. А скорее так – на кастрюлю.

– Харю отверни! – сказал мне узбек.

Я отвернул. Не стал спорить. Мне не трудно отвернуться. А узбеков не переспоришь.

Прибежали дети узбеков, на этих я взглянул мельком, но с отвращением. Они сразу стали что-то лопотать по-узбекски, быстро, громко, беспорядочно, наперебой. Узбек отвесил одному из них затрещину, тот оскалился, ощетинился, выкрикнул что-то злобное, узбекское, а другой заревел. Гадко так заревел, по-узбекски. Узбек вытолкнул с кухни своих узбечат, узбечка пошла за узбечатами, должно быть, утешать; потом за ними вышел и узбек. У меня за пять минут даже голова разболелась от всего узбекского.

Очень хотелось мяса. Свинины. Та, должно быть, уже сварилась (сырую бы я не стал). Не забыли ли они посолить? Мясо пахло оглушительно, помрачающе. Мяса там много, и, если взять кусок, никто не заметит, думал я.

Чёрт, какие иногда в голове мысли! Впрочем, неудивительно. Над мыслями я не властен. Они сами собой заводятся.

Но лучше, когда их совсем нет.

Я постоял перед кастрюлей. В ней всё кипело и бурлило. Всплывал горох, виднелись куски мяса. Чёрт! Устоять было невозможно.

Я подцепил вилкой кусок мяса, размером в полкулака. Отличное мясо. Я подул на него, чтоб быстрее остыло. Я стал отходить на своё место, чтобы не спеша распорядиться добычей, и тут вдруг услышал шаги. Я заметался.

У меня в руках мясо и вилка. Бросить мясо обратно в кастрюлю я уже не успевал. Да и не мог, не хотел расставаться с добычей. Я сдёрнул мясо с вилки полою пальто, бросил вилку на стол, откуда и взял. Побежал к своему стулу. Обжигаясь и дуя на руку, я перехватил кусок мяса и быстро сунул за пазуху. И в ту же секунду в кухню вошли.

Вошли двое парней, по виду – студенты. Они шли и говорили на ходу. Чёртово племя! Они всегда говорят. Они только и могут – говорить. Я сделал вид самый что ни на есть невинный, но студенты на меня даже не взглянули. Не стоило и стараться! Можно было не делать никакого вида.

– Это не должен быть ни рассказ, ни повесть, ни даже роман, но – кино на бумаге. Представляешь? – говорил один.

– Сценарий, что ли?

– Нет, не сценарий. Но что-то такое, что читаешь – и видишь всё от первого и до последнего кадра. Движущиеся картинки…

– Ну, это понятно.

– Ничего тебе не понятно.

Студенты поставили чайник. Один ставил, другой стоял рядом. Мясо жгло мою грудь, но не так, что бы нестерпимо.

На полу красовались жирные капли, я не успел утереть их ногой. Студенты-то капли не замечали, увлечённые разговором, студентам плевать на капли, но их могли заметить узбеки, когда придут. Чёрт! Капли непременно выдадут меня. Встать, что ли, походить по каплям? Но нет, я не мог привлекать к себе внимание.

– Всё равно, главное – сюжет! Фабула, – вставил второй. – Какая-то там история. Надо чётко себе представлять, что ты рассказываешь!

– Ерунда! Совершенно не важно! Завязка, развязка! Кульминация, интрига! Ничего этого не надо!

– А что надо?

– Надо, что б была река!

– Река?

– В одном месте вошёл в неё и поплыл себе, поплыл!

– Куда поплыл?

– Туда, куда она тебя несёт!

– А потом?

– А потом просто вышел из неё. В другом месте. И там уж всё другое: берега, рельеф, ширина реки, глубина, породы рыб, птицы над головой, обстановка, люди, деревья, климат, небо, стратосфера, батискафы, ипохондрии – словом, весь мир другой. Главное, из одного мира перейти в другой. А как тебе это удалось, пусть уж сидят и гадают остальные. Главное, чтоб было чудо этого неведомого перехода. Но только без стыков, без швов, без заусенцев. Плавно, незаметно. Как на реке.

– На реке бывают пороги. И ещё это… когда лес затоплен… слово забыл! Брёвна тонут, а потом суда об них днища пропарывают. Топляки, много топляков.

– Это совершенно другое.

Пришли узбек с узбечкой. Стали вдвоём резать картошку, потом узбек быстро-быстро резал зелёный перец. Студенты ушли. Я вздохнул с облегчением. Ничего вообще нет хорошего в студентах! И ещё эти их разговоры! Разговоры студентов. Скоты!

Узбеки топтались по каплям на полу, ничего не замечая. Ещё немного, и ничего уж не возможно будет заметить. Мне решительно улыбалась удача.

– Я, кажется, кому-то велел харю отвернуть! – сказал мне узбек.

Я поспешно отвернулся. Пальто на груди у меня пропиталось мясным соком. Я прикрывал это место рукой. Будто бы у меня болело сердце. Да, верно: если меня застукают с утянутой свининой, скажу, что у меня болит сердце, это поможет, подумал я. К тому ж у меня нет почки, и ещё нарост неизвестного происхождения. На голове. В районе затылка. Это тоже нельзя совсем уж сбрасывать со счетов! В общем, какие-никакие козыри у меня всё-таки были на руках!

Сейчас картошка сварится, подумал ещё потом, они непременно сядут здесь есть, будут чавкать, отдуваться, узбечата снова станут вопить и лопотать по-свойски – тут-то я и сойду с ума. Может, и хорошо сойти с ума именно так. Правда, тогда я не увижу сестру. Нет, с ума сходить было ещё рано.

Вот, когда найду, тогда можно. Тогда в самый раз.

Пришли студенты за чайником. Пришли, по-прежнему говоря на ходу. Все никак им не наговориться! Забрали чайник и чашки, да и убрались к себе восвояси.

По мне, так узбеки лучше студентов. Но это моё мнение. Я могу и ошибаться. Я часто ошибаюсь.

Тут пришла тётка. Та, что впустила меня в квартиру. Увидела меня – удивилась.

– Ты что здесь сидишь? – спросила она.

– Сестру жду… – тихо ответил я.

– Сестру-у? Нашёл, где ждать! Вот дурачок-то! Сестру ждёт!

Узбек с узбечкой засмеялись. Я тоже улыбнулся вымученно. На всякий случай. Чтоб они не подумали на меня, если обнаружат пропажу мяса. Хотя – улыбайся, не улыбайся – всё равно, конечно, могли подумать.

– А где мне ждать?

– Ну-ка, пошли!

Я понуро поплёлся за тёткой.

Коридор будто бы переменился. Да, точно, я по нему не ходил прежде. Тётка толстая, но шагает не тяжело, и под платьем у неё всё будто играет – так: раз, раз!.. Потом снова: раз, раз!.. Заставил себя отвернуться. Что мне до того, как у неё там всё играет! Можно подумать, меня интересуют её гадкие телеса! Она явно вела меня в самый конец квартиры. Коридор тут сделался узок, как дыхательное горло. Дальше тупик – коридор заканчивался. Интересно, может ли пахнуть от меня мясом? Да нет же, возразил я себе: мясо спрятано, мясо за пазухой.

Тут она остановилась.

– Так кого ты там ищешь?

– Сестру, – тупо сказал я.

– Сестру! А звать как?

– Сестру?

– Ну, не меня же!

К этому вопросу я не был готов. Оттого призадумался. Вернее, стал вспоминать. Это было не так-то просто: разные имена или их обрывки, или просто даже случайные звуки назойливо подворачивались мне, но я их отвергал, отметал, чувствуя, что они лишь желают меня обмануть, запутать, заморочить. В имени сестры не было ни этих звуков, ни этих обрывков, их там просто не могло быть. Обрывки были гадкими, а имя сестры, разумеется, не такое.

Имя пришло вдруг само собой, оно сразу же утвердилось, оформилось, восторжествовало. Я теперь уж не сомневался ни мгновения. Теперь это было то самое имя. Единственное, можно сказать, имя.

– Вера, – сказал я.

Тётка толкнула дверь, подле которой стояла. Дверь приоткрылась, и тётка крикнула в образовавшийся проём.

– Слышь, ма! Верка в соседней комнате, что ли, жила?

– Какая ещё Верка? – сказала старуха.

– Вера, – потерянно поправил я.

– Какая Верка? Ну, или Вера? – переспросила меня тётка.

– Вера… – запнулся я. – Обычная, сестра моя.

– Обычная, сестра его, говорит, – громко сказала тётка.

– Фамилия как? – спросила старуха.

– Как фамилия Верки? – спросила меня тётка. Как будто бы я мог не слышать старухиных слов.

С фамилией было проще, чем с именем. Здесь почти не пришлось ломать голову. Фамилия всплыла сама собой.

– Сочкина, – трепетно сказал я. Я любовался этой фамилией, я пробовал её на вкус, фамилия искрилась, переливалась, волновала, будоражила. Это была фамилия сестры.

– Сочкина Верка, – громко молвила тётка.

– Сочкина, – повторила старуха. – А кто её спрашивает?

– Ты кем ей приходишься? – спросила тётка.

– Брат.

– Брат, говорит!

– Какой ещё брат? – непреклонно спросила старуха.

– Ты – какой брат?

– Брат? – сказал я.

– Ну да, брат. Троюродный, что ли? Или какой?

– Обычный! – торопливо сказал я. – Просто брат! Родной брат!

– Родной брат, – сказала тётка.

– Скажи, пусть уматывает! – крикнула старуха. – Нечего тут шлындать!

– Вот! Слышал? Тебе лучше уйти! – сказала мне тётка.

Тут уж я заупрямился, закапризничал. Я был так близко от сестры, я был с ней совсем рядом, и вдруг лишиться всего из-за какой-то глупой старухи!

– Не пойду, не пойду! – заголосил я. – Где её комната? Эта? – я толкнулся в соседнюю дверь. – Вера! Вера! Я здесь! Я – брат! Брат!

– Тихо, тихо! – отчего-то перепугалась тётка.

Но и старуха всё продолжала шуметь.

– Ишь ты! Думает, если – брат, так и таскаться можно! Пол здесь топтать! А убирать за ним кто будет?!

– И ты, ма, молчи! – прикрикнула моя провожатая. – Разоралась ни с того, ни с сего! Будто её режут!

Тут вдруг и ключ у неё нашёлся.

– Брат! Брат! Вера! Я здесь! – твердил я.

– Посмотреть? Посмотреть хочешь? – спросила тётка, отпирая.

– Я к сестре, я шёл, я и конфету принёс! – сказал я. И показал тётке конфету. Чтоб не подумала чего. Будто я вру. А я не вру. У меня, правда, конфета.

– Конфету оставь! – строго сказала та. И даже заслонила собой проём. – Вот здесь положи! На полочке, у телефона. Никто не тронет. Нечего тут в комнату переться с конфетой!

Полочка была. На стене. Телефона не было. Может, разве что, когда-нибудь раньше. Потом-то спёрли, ясное дело! У нас всё прут! Или ещё тырят. Тырят так даже чаще. Хотя прут тоже часто.

Я положил конфету на полочку, и тётка пропустила меня в комнату.

Да, это была комната сестры, я сразу понял. Комната была пустоватой, в смысле —

мебели. Но кровать стояла, железная, старая, шкап тоже стоял, и ещё этажерка. Стол был ближе к окну, стула я не разглядел. Стало быть, сидеть приходится здесь на кровати. Кое-что из вещей я увидел, и это были вещи сестры – гребёнка, купальная шапочка, журнальцы – пять или шесть, серый халатик, висевший на гвоздике, вязальные спицы. Нет, ничего этого я не узнавал: не знал я прежде ни этой гребёнки, ни этой купальной шапочки, ни халатика серого, но всё это могло принадлежать только ей – я не сомневался.