Czytaj książkę: «Вещая моя печаль. Избранная проза»

Czcionka:

* * *

Издание подготовлено к печати при поддержке главы Тарногского округа Кочкина Алексея Витальевича

Издательство выражает благодарность члену Союза писателей России Александру Силинскому за помощь в подготовке книги к печати

Мишнёв Станислав Михайлович
От составителя

Станислав Михайлович Мишнёв (1948–2020) родился в большой крестьянской семье Мишнёвых в деревне Ярыгино Шебеньгского сельсовета Тарногского района Вологодской области. После окончания Шебеньгской школы учился в Великоустюгском сельхозтехникуме, служил в армии, окончил Вологодский молочный институт. Жил в деревне Старый Двор Тарногского района Вологодской области. Вся жизнь его была связана с родным краем. Станислав Мишнёв – член Союза писателей России, автор книг «Последний мужик» (1998), романа «Персть земная» (2000, газета «Кокшеньга»), «Яшкино просветление» (2002), «Из разного теста» (2005), «Пятая липа» (2005), «Вот так и живём» (2008), «Пасынки» (2011), словаря «Тарногский говор» (2013) и других. Печатался в коллективных сборниках «Под Большой Медведицей» (1990), «Светлые души» (2008); в журналах «Слово», «Роман-газета XXI век», «Север», «Вологодский ЛАД», «Библиополе», «Берегиня дома твоего», «Наш современник». Трижды лауреат Всероссийской литературной премии имени В. М. Шукшина «Светлые души», лауреат Международной премии «Филантроп» за 2008 гов номинации «Проза», лауреат Всероссийской литературной пре мии имени В. И. Белова «Всё впереди».

«Мир моих сочинений, – писал Станислав Мишнёв, – это северная русская деревня. Вырос я в деревне и хорошо познал колхозную жизнь; работал механиком, инженером, секретарём парторганизации, трактористом, комбайнёром, бригадиром; подобно сотням, оказавшихся не у дел специалистов, „дотягивал“ стаж кочегаром на ферме…». В произведениях писатель отражал проблемы и радости земляков – простых людей, живущих и работающих на земле. Живой язык, образность речи, красочные и ёмкие описания природы, философский подтекст повествования – отличительные черты творчества С. Мишнёва. В последние годы в его творчестве появились исторические повести, рассказы и сказки.

Станислав Мишнёв был способен угадать типичное как в судьбе отдельного человека, так и в жизни нации; обыденное, мирское под его пером совершенно преображалось. «Писатель Станислав Мишнёв – достойный продолжатель традиций Василия Шукшина и Василия Белова в русской литературе, – отмечает критик, доктор филологических наук Людмила Яцкевич, – с художественной проницательностью он воссоздаёт в произведениях духовную брань в душах своих героев-крестьян, раскрывает их мудрость или безумие в трудных, нередко очень тяжёлых, ситуациях, которыми так насыщена жизнь русской деревни… Тяжело читать рассказы С. Мишнёва, но в них нет либерального презрения к русской судьбе, а есть ясный взгляд на то, как было и есть на самом деле».

«В уходящем дне, – признавался писатель, – всегда есть что-то печальное, влекущее и чарующее, незаконченное, незавершённое, иконописное. Стою на росстани на краю поля – дорога на две руки… За спиной моя бедная, разорённая деревня… мои глаза становятся острыми и, словно впиваясь то в мелькнувший вдалеке свет, то в пролетающего жука, силятся на всю оставшуюся жизнь запомнить всё, взять с собой всё. Я жадный – всё!.. В обмен на будущее – непознанное и светлое, забрать омытое слезами отжившее, лукавое и проклятое настоящее. В эту минуту душа переполнена особым чувством, нотой искреннего удовлетворения, любви к своей униженной России, и название этому – Вечность».

Станислав Михайлович Мишнёв ушел из жизни в светлый день Христовой Пасхи, 19 апреля 2020 года. Писатель оставил неизгладимый след в душах каждого, кто его знал, кто читал его книги. Его честность и порядочность, скромность, жизнерадостность, энергичность, добрая душа и отзывчивое сердце были и останутся примером для многих поколений тарножан, русских людей.

Письмо другу
(Вместо предисловия)

Друг мой!

Храни тебя Бог!

Опять теребишь меня: «Пиши». Надо! Согласен! Пока жив человек, он частица великого и бесконечного мира. Кажется, я сросся сердцем с деревьями и цветами, с бесхозными разваливающимися домами, со снегом, с одиночеством: могу часами лежать, смотреть в небо, наблюдать за одиноким ястребом, парящим в облаках, а вокруг что-то шевелится, ищет дорогу к солнцу, дышит, перекликается… спрашиваю себя: а что является мерилом мужицкого достоинства? И отвечаю: отношение к земле. Так и пиши: велю себе о ней, кормилице нашей! Только это сближает прошлое с настоящим. И, подумав, отрезвляюсь: ты же старый, больной старик, а деревня… эх, деревянная ты моя, «кривой да пегий» остались в деревне.

Когда мне было лет пятнадцать, я смеялся над стариком Николаичем: летом по деревне в валенках ходит. «А то, паря, худая свинья и в Петров день озябла. Доживё-ёшь до моих годов, вспомнишь». Дожил… мёрзнет левая нога, тоскует. Суну под одеяло грелку, ноги прижму к ней, мучаюсь, мучаюсь, то ногам жарко – одеяло комом сдвинул, то – как поддувает… едва усну.

Этим годом в деревню приехала гостить или обживаться одна семья: грузная, пожилая, накрашенная, в золоте женщина – по слухам, работает в банке, её дочь, зять – самоуверенный тип, ростом под два метра, и девочка шести лет. Взгляд у парня суровый, даже отрешённый, любит теребить рыжеватую бородёнку Задумали копать колодец. В районной газете нашли объявление, что фирма «Колодец дёшево и сердито» копает быстро, за работу берёт «ну просто смешные цены». Я на ту пору бреду деревней, на деревне «тихо лето» – изрусела деревня народом.

Солнце жжёт, не шелохнет листок на берёзе. Летит машина, звук такой, ровно орду бесов засунули в железную банку. Приехал из фирмы лысоватый молодец, на ногах сапоги-бродни. Стал из салона вылезать – дверка отвалилась. Дверку на место ставит, кулаком хлоп – как с завода! Матом: «Свою бы на сварку… а тут, фашисты-гады… сплошная химия!..» Берёт проволоку согнутую буквой «г», и говорит: «Заказ принят. Предоплата 70 % – такое наше условие. Через три дня гоним сюда технику. Самое главное в нашем деле что? – магнитная энергетика. Нужно найти точку… – ладонь ребром кладёт на ладонь. – Восемь на восемь…» – «Короче, Склифосовский», – оборвал очень умного «фирмача» двухметровый детина. И тут «Остапа понесло»: «Люблю, понимаете, витиевато изложить мысль, – соглашается „фирмач“. – Режем диагональ». А я стою поодаль – чудеса! – батогом подпираюсь, женщина смотрит, дочь смотрит, девчонка сидит на шее папы. Огород стоит в лопухах. Море дикой травы. Медвежьим бродом «фирмач» пробрёл до поваленной соседской изгороди, потом обратно, на яркое солнце глянул, на почерневшую от времени стену избы, где-то на средине огорода бьёт ногой землю: «Есть! Три эрстеда, и не меньше! Во, как провернуло руку!»

Детина принёс ему гнилой кол. Кол кое-как воткнули в землю. «Теперь вертикаль!» Опять побрёл и к этой вешке вышел. Ликует: «Больше пяти эрстедов!» – «Сколько колец заказывать?» – спрашивает зять. «Фирмач» и раз, и два, что жеребец-семилеток лягнул ногой землю, виновато говорит: «Не откидывает. Мне бы…» – выразительно бьёт себя по горлу ребром ладони.

Женщина поднесла «фирмачу» графинчик, налила стаканчик. Тот выпил, занюхал кулаком, и как почал бить ногой землю, аж корни лопухов полетели. «Откинуло! С седьмого кольца откинуло!»

У меня челюсть отвисла: надо же! Даже ноги в валенках вспотели. А раньше, сказывали, как только не ухитрялись место определить, как на воду наткнуться. И яйца сырые под горшок клали на ночь, и шубу расстилали – отсыреет ворс или нет… а теперь стакан водки на лоб, да давай пинать…

Ага, думаю с каким-то злорадством, на семи метрах! И на кой он леший вам сдался, этот колодец, три огурца полить? У соседей выше лет сто назад копали колодец, прокопали двенадцать аршин, а до воды не добрались.

И тут не доберутся!..

…Не пряча горечь, надо сказать честно: молодой писатель – это перевес будущего над прошлым. Старый мерин мирно жуёт свой пенсионный овёс, не бьёт копытом, призывно не ржёт, взывая к прелым далям, что разве иногда, под настроение, от ушей до хвоста пробежит по его телу искра – слабенький романтический импульс в сочетании с трезвым знанием практической (ТОЙ!) жизни, да и погаснет. Стареем, друг мой, стареем. Как найти с читателем новый тон разговора, диспута, убедительный прямой и доверительный тон, ведь писатель – не эксперт, он не знает ответы, которые ставит перед ним завтрашний день?

Старый писатель, как ни старается заглушить в себе обиду, но не удаётся: он не прощает жизни слома – наше поколение и поколение наших родителей власти не приняли в расчёт в царствование Бориса, не принимают и теперь. Мы – лишние. Половине мира, некогда дурившей нас строительством коммунизма, можно списать миллиардные долги, а со своего «русака» можно снять последнюю рубаху, он стерпит всё. Наше поколение не пойдёт в толпу, расталкивая локтями, мы ещё живём по принципу «Человек человеку – брат».

И ужели верно, что под солнцем, которому все обязаны жизнью: и маленькая козявка, и корешок, и гений, кто угодно, – от Адама до изгоя, – всё суета и томление духа?! А может, это чувство лёгкой грусти, бесконечная ценность жизни, антитез «прошлое-настоящее», чувство сопереживания, нежелание смириться с бесследным уходом в никуда?..

Что-то жёсткое, крутое встаёт в горле: надо писать, а не хочется. Ни строчки, ни полстрочки. Вроде бы и не стоит над душой чеховская нянька, никто никого не учит писать, и тему всяк выбирает сам, есть у тебя умение соединять всё открытое тобой воедино, расположив на иерархической ценностной лестнице или нет, а как задумаешься над жизнью, станешь воплощать осмысление действительности… не подъёмно! Шальное наше время!

Люди будто знают (а как не знать, на это есть «ящик» и всеядный интернет!), куда они спешат, зачем отдаются течению жизни, куда их вынесет поток и о какие камни ударит. Мне кажется, человек уже давно не спрашивает сам себя: «Кто я?» А ведь человек – это очень маленький корешок, основание могучей в будущем корневой системы, что питает державу нашу. Для кого писать? Или народ наш по-прежнему «самый читающий в мире?» Увидит свет твоя «писанина» или нет? Поговаривают, что скоро в школах исчезнут учебники – а зачем они, если всё можно найти в интернете?..

Лет сорок назад много приезжало в деревни отдыхающей родни. Раскладушки с потолков доставали, прямо на улице ставили и блаженствовали целыми днями под родным небом. Под вечер на берегу реки горели костры, орала музыка, а усталый, изъеденный комарами и мухами деревенский житель с тревогой ждал завтрашний день: как да дождь? Столько ещё сена выставить надо… Деревенские жители завидовали горожанам: мы-де бьёмся как рыба об лёд, а они!.. «Уробились, пашные… ишь, пузы вывалили…»

Нынче в деревню из городов загорать не едут. Зря. Нынче к ним присоединились бы и деревенские старики да старухи; коров нет, овец нет, всё хозяйство «на спичке» – что разве петух на чьей-то изгороди пропоёт здравицу Господу…

В райцентре один преуспевающий господин завёл лошадь. Увидят ребятишки, сбегутся – о, лошадь! Живая, настоящая! Сколько радости, смеха, открытий! Господин посадит мальчика на лошадку, дозволит озорнику побить пятками бока лошадке, ссадит – гони, малыш, денежку! Кажется, не далёк тот день, когда учитель выведет класс «в поле» – корова мычит! – и станет объяснять ученикам, откуда берутся молоко и масло.

Зимой я был на концерте в сельском клубе. Просто диво: клуб ещё наш, общий, его немного отапливают, и он ещё постоит, как говорится, врагам на зависть. И даже есть в клубе начальник: эта неспокойная женщина путается под ногами районных чиновников, где слезой, где ведром ягод отстаивает право на существование этого клуба.

Стужа; зрители сидят в шубах. Артисты приезжие – старики и старухи из соседней волости, они стоят плотным рядом, как взятые в полон вражьей силой древние русичи, поют песню: «Скажи, председатель». Зал плачет…

Кто ответит бывшим колхозникам, через какую дыру улетел их колхоз и куда улетел, зачем намеренно загубили сельское хозяйство, почему грибы пришли к самым окнам, – поля зарастают лесом, почему на пятнадцать деревень ни одной коровы, ради чего отцы и деды живота не жалели?

Но самое страшное не это, самое страшное – нет молодой поросли. Бывший председатель сказал бы: да, сказать страшно. Что там сказать вслух, думать стыдно. Вроде вины за простым колхозником нет, был он послушным работником, а всё равно не по себе. Страшно назвать истинных врагов своего Отечества, совестно указать перстом в того же Ельцина или Горбачёва, всяких Хакамад и Абрамовичей. Гнев переполняет народ, а что делать?

Уповать на заступничество Божье, и только. Кто ответит: почему двадцать лет грабят Родину, губят армию, китайцы и Кавказцы хозяйничают на русских полях, воры пишут законы для прожигателей жизни?

Бурлит русский человек, чувствует своё полное бессилие, его охватывает желание чем-нибудь задеть неуязвимую нашу власть, но он боится повредить себе и предпочитает «бурлить» на своей кухне.

Только собрался писать маленькую статью о местном диалекте, глядь, по телевизору Максим Галкин с Аллой Пугачёвой баюкают своих пробирочных детей. Ну, надоело!..

…Остаётся одно: или разбить телевизор, или идти в лес. Но и в лесу не найти покою: его рубят, только щепки летят. Трудно сосредоточиться на бытописании деревни, её языка, когда умирает наша деревня…

Говорят, что только Россия возродит морально разлагающуюся Европу. Один раз мы уже спасли Европу от фашизма…

Но как спасти Европу может Россия, если сильные мира сего (свои враги страшнее чужих врагов!) перекраивают Россию по чуждым ей выкройкам, переписывают историю государства Российского, намеренно обваливают союз земли с государством?

Разве в России присутствует некий гнёт скудной жизни? Да вы что!.. Нынче колбас полные магазины, пускай колбасы из туалетной бумаги, но колбас много! Товары к нам везут со всего мира, водки – запейся! Мы едим сельдерей из Израиля, будто бы на нашей земле сельдерей расти уже перестал…

Всяк уважающий себя прохвост ездит на иномарке, не уважающий себя лодырь тешится выиграть в «Поле чудес» хоромы шикарнее, чем у того же Баскова. Горбачёвскую перестройку стоптали, Стакана Гарантовича похоронили; вроде третьему мировому кризису голову свернули, тонущие европейские банки удержали на плаву, каждый день наша Дума принимает если не в первом чтении, то во втором, десятки законов; умаслили высокими ставками судей и прокуроров – они уже взяток не берут, гаишники перестали грабить на дорогах мужиков, наши девки самый ходовой товар после Украины на мировых подиумах; мы так раскрепостились, на Запад глядючи, что осталось только Россию признать колонией Англии…

Или нам не хватает естественных возможностей для выражения чувств, страстей?.. Мы так употели на работе, что еле ноги до дивана доносим? – да выражайся ты день и ночь у телевизора: «ящик» напоёт, награбит, настреляет, напляшет до рвоты. «Ящик» «забыл» простенькие, наивные советские фильмы: на «уме» лишь деньги, деньги, деньги… И мы всё реже и реже задумываемся над вопросом: «кто мы нынче?», а зря!

…Пахарь с сохой давно не «едет» и песен не поёт. И ехать не на чём, и ехать некуда. Был лес, и тот в аренде. В чьей аренде? В чьей-чьей… у кого толще кошель, тот и владыка. Была земля наша, стала – ваша. Чья «ваша?» Да бес знает, чья! Был курятник наш, стал ваш…

Нарушился союз земли с государством. Как обозначить на карте местности деревню, в которую ведёт разбитая в дым дорога одного «дяди», обрушившийся мост через речушку – другого «дяди», лавка продуктовая – третьего прохиндея? И мают день к вечеру в этой деревне зануды пенсионеры, нужные как «ректорат» всего на день голосования? – деревня Пустокормовка. А ведь деревня, только русская деревня, не город, была носителем диалектного русского слова, а значит, хранителем русской речи.

Мы живём нынче в каком-то общественном безвременье. Кажется, и власть есть – просыпаемся вместе с Владимиром Путиным, ложимся с Дмитрием Медведевым – а нет веры ни Путину, ни Медведеву. И самим себе веры нет. Почему? Потому как порядка нет в державе нашей, защиты нет! Кто-то млеет в эстетических восторгах – мы продаём газа больше всех в мире!

Кто-то считает пенсионные копеечки и прислушивается: вот пригонят власти трактора, да сгребут у нас, поселенцев, временно проживающих на родной земле, избёнки в кучу…

Хиреют русские деревни, умирают «на корню». Горько! Стыдно! Позорно! Трудно быть певцом-деревенщиком своего сословия (деревни), когда думы всего народа, целого века родной земли и «однокапельны», то есть мыслят в одном направлении, и в то же время так противоречивы, – в пору воскресить Н. А. Некрасова да поставить с одной стороны совесть, с другой – бессилье.

Вот и живи, национальный гений, то бишь русский человек, как тебе «прикачнёт» жить. Бичуют русские писатели и поэты (как приятно, что возродились славянофилы, только ещё не оформились в движение) общественные пороки, гнездящиеся на зарубежной идеологии, видят полный разлад слова с делом, в некоем сне остались радужные мечты «пожить белым человеком», и… полное бессилие.

Близок Н. А. Некрасов нашему пониманию. У него рефлекторно-скептическое отношение к жизни, страстная любовь к своему народу, вера в народ: то он верил, то сокрушался, одной природе доверял своё истерзанное сердце. Вот истинно так и живут россияне!

И мы доверимся природе, доверимся самобытности деревни. Оплачем слёзной долей русского мужика, вспомним, как «баял» народ лет так полста назад и как нынче «заговорил». Наша речь держится на диалектах. Это киты нашей словесности, нашей грамматики. Акающая «вороватая „Масква“» – одно; доверчивая, наивная как ребенок деревня – другое. Из деревень, пусть полумёртвых, состоит Россия. Помните Ивана Грозного? «Земщина и опричнина»? Примерно такой расклад общества.

Диалект – это могучий пласт, залежь, это родник нашего детства, это бальзам на душу уехавшего за лучшей долей деревенского жителя, наша боль и радость. Счастье фамильное, где говорят по-доброму, «цокают» и «щокают», «бранячче да милуючче»! Говор – это узел, который не надо развязывать, наоборот, этот узел «надэ» туже «затягвать», «шщобы» зёрнышко махонькое словесное не обронить, «нецово» не «потереть». Свой язык дороже всяких богатств земных! Можно рубахи рвать до пупа, до посинения ратовать за свои гектары и сотки, поносить Кремль, а язык сохранить – достойно уважения. Радость, где сохранился диалект русской речи. Свой, местный! Диалект скажет, измельчал народ или нет!..

Летом приезжают городские, особенно московские дачники, как они удивляются, заслышав нашу забавную речь, перевитую не матерными словами, а словами житейскими, корневыми. Так, должно быть, этнограф Миклухо-Маклай заслушивался речью аборигенов Гвинеи. Горожан поражает щедрость деревенских обитателей, простота, наивность. Придёт в дом горожанка луковицу попросить, а ей хозяйка «чельну» зобеньку луку навалит, чаем напоит, пожалеет горожанку. «Пожалиёшь» – станет горожанка скудости избы завидовать – решительно нечего тут ворью делать, то и замков в деревне нет, а у «…меня квартира трёхкомнатная, диваны по сто тысяч, украшений на полмиллиона…» – «…можот, дева, не тронут. Нащо жо стоко заводить-то?»

Исчезают ремёсла – исчезают слова, выражения, исчезает живая связь поколений. Много в нашей державе гулящего люда, трудно искать «родину» того или иного слова. Вроде наше, вроде и не наше вовсе, и носителей говора остаётся всё меньше и меньше. Диалектное слово – это глубь веков, этнос. Откуда мы пришли и куда идём? Почемуурочища носят такие названия, вятичи мы или чудь белоглазая, новгородцы или ростовцы?

Что такое литература? Ходули, ложно-классические ходули. Русские, американские, китайские, но – ходули. Любой писатель пытается сойти с них, ищет что-то своё, пусть даже аллегорический эпос, ищет художественную полноту, меткость слова, детальность, а вот говор искать не надо, он передаётся с молоком матери. Говор любой отдельной местности – это поразительное богатство языка; наши предки были настоящими художниками, жили в гармонии с природой, в ладу с Богом и духами, они ввели в говор малейшие оттенки многолетних наблюдений, впечатлений, передали нам особенные слова и выражения: владейте! И не забывайте!

Живая непосредственная действительность, быт, личные воспоминания – это не творческая фантазия. Сколько в любом диалекте глубокой, своеобразной, потрясающей поэзии, мощи, трагизма, чарующего великолепия! Старые слова – это памятники былого, это наши кресты на могилах предков.

В деревне всё на виду и все на виду: зло и источник зла, совестливость, стыд, едкая горечь, беззаветная удаль, терпение, богатство, бедность; да что перечислять-обобщать, что смотреть на угасающую свечу, – чтоб знать деревню, надо говорить на её языке, жить её заботами, её радостью и болью, её «уставом», помнить и передавать по наследству.

Жить нищим – трудно, стыдно и… гадко.

Во времена ныне презираемого брежневского застоя страна жила надеждами: колхозник паспорт получил! Крышу шифером закрыл!.. А какая удивительная тяга была у народа к чтению! Магнетизм какой-то. Читали в самолётах, в автобусах, читали, загорая на Ялтинском берегу, читали в космосе, – везде. В каждую деревню почтальонки носили тяжёлые сумки, мужики пахали землю и читали, жали хлеб и читали…

Помню, я подписывался в год рублей так на 130, выписывал «Роман-газету», «Вокруг света», «Техника и вооружение», «Сельский механизатор», «Проблемы мира и социализма»; да разве все издания вспомнишь? Нынче подари соседу книгу, спроси недели через две, прочитал ли? Да, скажет виновато, не всю. Он, эту книгу, вряд ли прочитает от корки до корки, его ждёт «ящик», ждёт 600 программ, – заболит палец переключать. Чтобы, сидя у «ящика», валенки починить, – да ты что, и ниток нет, и шило сломалось, и вообще, – вылезет нога из валенка – выброшу рваный, да новый куплю. Однажды я оставил автограф хорошей женщине:

Своими книгами торгую,
А мимо прёт народ.
Такое чувство – я ворую
Или прошу на водку в долг.
Чем виноват? Скажи, не знаю,
О чём болит моя душа.
И в фас, и в профиль проклинаю
Слепую радость торгаша.

Когда-то Хемингуэй за повесть-притчу «Старик и море» безбедно жил много лет, а нам, сочинителям из глубинки (надо признаться, что мы очень маленького роста против Хемингуэя) не до жиру – быть бы живу. Нам не надо гонорар, нам бы книжечку издать… маленькую, тонюсенькую. Самолюбие не портянка, на ногу не навернёшь. Не покидает маленького писателя сознание того, что, в сущности, в его голову природа положила столько извилин, сколько у всех нормальных людей, – зачем обществу думать, будто все писатели и поэты «нетовось»?..

В душе писателя много сил, ему не отказано в божьих дарах, в его сердце волнуется кровь, и под маской некой беспечности скрыта любовь к своей Родине, к своей деревне. Каждый писатель верит, что источники зла таятся не внутри, а во внешних обстоятельствах. Порой я сочиняю с позиции мрачного, трагического пафоса, а что делать? – уж так светла наша жизнь, что надо нашпиговать вещь идеальными, доблестными, положительными типами, дать героям шиллеровское ускорение? В двадцать лет можно не замечать тихих и скромных тружеников русской мысли; кругом сады, кругом весна, солнце, любовь, герои так и просятся на подвиг; в семьдесят – мимо идут шеренги добродушных, любвеобильных богатырей, на острие пера запёкся страстный лиризм, воспоминания, некий пессимизм, страдания…

С годами лиризм «набирается ума», пластичности, игривости, исчезает «я», произведение принимает образность, заветные думы и чувства героя выше писателя. Будто бы у писателя (чаще у поэта) на одном плече сидит ангел, на другом бес, тот и другой шепчут на уши – петь или отпевать?

Надо «петь»! «Отпевать», правда, тоже надо вовремя. Но, повторюсь, в промыслы Божьи соваться ни к чему. Девяносто один год суждено прожить – проживём, и сто один проживём, была бы жажда к жизни.

Почему, спрашивают те, кому я желаю прожить минимум 91? А потому, что до 91 человек с умом собирается. Вот я собрался и сочинил тебе письмо. Старался, сам видишь. Вроде никого не обидел, не наступил «на любимый на мозоль?» А что «забрёл издали широким прокосом» – голова русского человека устроена неким клином: старое никуда не годится, новое – несостоятельно; бредёт наш человек, бредёт, куда-то к есенинскому забору… опять к забору.

…Друг мой, великий русский мыслитель В. В. Розанов, говорил: «Книги читаются не для удовольствия, не для информации, а для изменения души».

Хорошее письмо состоит из чистых сотов словесного мёда. Отцы церкви учили вести постоянную и неустанную духовную брань между сладким, похотливым и чистым, учили обуздывать гордыню, отвергать искушение. Эх, надо бы!..

Урчат машины. Пойду смотреть, как нынче копают колодцы.