Czytaj książkę: «Истории Хельги», strona 2

– Не все люди там живут в больших домах, носят украшения и пьют из красивых графинов, – ответил прадед. – Есть другие фильмы, а также множество книг, которые рассказывают о другой жизни и других людях, коих на самом деле большинство.

– Если их большинство, почему в кино показывают не их? – спросил Митя с неподдельным удивлением.

– Потому что так устроена политика – показывать красивую ложь, а не уродливую правду. Показывать людям то, что доступно единицам, чтобы сотни и миллионы смотрели и думали, что когда-нибудь смогут жить так же красиво, что у них будет большой дом и украшения, будет все, чего они захотят.

– Пойдем-ка со мной, – сказал прадед, с трудом поднимаясь с кресла и следуя из зала, где стоял цветной телевизор, в свою комнату, пропахшую мазями и лекарствами. Матвей, спрыгнув с его тощих колен, раздраженно мотнул хвостом и двинулся следом за прадедом. Митя хотел досмотреть фильм, но ему было интересно, что такого хочет показать ему дед Федя.

Они остановились возле книжного шкафа, и прадед достал с полки книгу, которая называлась «451 градус по Фаренгейту». Он начал ее листать, и Митя увидел множество отметок на полях, сделанных карандашом. Полистав недолго страницы, прадед нашел нужное место и прочел его Мите вслух: «А не потому ли мы так богаты, что весь остальной мир беден и нам дела нет до этого? Я слышал, что во всем мире люди голодают. Но мы сыты! Я слышал, что весь мир тяжко трудится. Но мы веселимся. И не потому ли нас так ненавидят? Я слышал – когда-то давно, – что нас все ненавидят. А почему? За что? Ты знаешь?..»

Прадед закрыл книгу и показал Мите обложку с названием.

– Прочитай ее, когда подрастешь, это стоящая книга. Не моя любимая, но стоит того, чтобы ее прочитать.

– А какая твоя любимая? – спросил Митя, все еще обдумывая прочитанный дедом отрывок.

– Трудно выбрать какую-то одну, прекрасных книг множество, как и плохих. Все, что есть на этих полках, я отношу к хорошим. Если тебя интересует реальная картина мира, знания стоит черпать не из фильмов, что показывают по телевизору, а из книг. Одна из моих любимых книг называется «Гроздья гнева», она как раз о той самой уродливой правде, которую в фильмах не показывают или показывают значительно реже остальных.

– А как понять, что книга хорошая и что она показывает правду? Или фильм? Как ты это различаешь?

Прадед улыбнулся и похлопал Митю по плечу. Очки его съехали на кончик длинного носа, и Митя рассмеялся.

– Для этого нужно много читать, думать и анализировать, – сказал дед Федя, усаживаясь на тахту, где уже поджидал его Матвей.

Фильм «451 градус по Фаренгейту» Мите не понравился, он совершенно не понял, почему главный герой сначала сжигал книги, а потом вдруг перестал, зачем он бросил жену и комфортную жизнь и подался в бега. «Наверное, нужно прочитать саму книгу, – подумал Митя, – может быть, там все понятнее». Но читать почему-то ничего не хотелось.

В декабре выпал снег, и перед зимними каникулами одноклассники каждый день звали Митю играть в снежки после уроков. Мать Мити все еще запрещала тому гулять после школы, но, когда узнала, что гуляет он не один, сразу же смягчилась. Смягчилась, правда, лишь наполовину, с другой стороны, она ежедневно укутывала Митю в теплую одежду настолько усердно, что он едва мог двигаться, не то что бегать и уворачиваться от снежных снарядов одноклассников. Домой он приходил по уши в снегу, и мать непременно заставляла его переодеваться во все сухое, съедать огромную тарелку горячего супа и высушивать одежду на батарее. Затем она занималась с Митей арифметикой, и частенько он думал, как бы ему оказаться в прекрасном мире, где детей не заставляют учить арифметику. «Арифметика – это поэзия», – вспоминал он слова деда Феди, но по его собственному мнению, арифметика – это сущий ад и способ угнетения детей взрослыми. Это даже хуже, чем заставлять детей есть суп и овощи, когда им хочется жареной картошки и бутербродов с колбасой.

– Зачем мне это учить, мы этого еще даже не проходим в школе! – возмущался Митя, сидя рядом с матерью над учебником.

– Затем, чтобы, когда вы начнете это проходить, ты уже все это знал, – отвечала мать, и пытка продолжалась.

После смерти деда Феди мать Мити чаще стала бывать дома, а отец, наоборот, – реже, он похудел и выглядел еще более уставшим, чем раньше. Но голос отца по-прежнему был спокойным и бодрым, он с радостью отвечал на Митины вопросы, был внимателен к ним с матерью, насколько это было возможно. Иногда Мите казалось, что быть приветливым и бодрым отцу давалось непросто, особенно когда он приходил с работы намного позже обычного и казался не слишком-то счастливым и радостным. В такие моменты Митя старался не докучать отцу вопросами и, когда тот засыпал перед телевизором, тихо удалялся из зала, выкрутив громкость на телевизоре до минимума, а мать приходила и укрывала отца одеялом.

Перед Новым годом Митин городок завалило снегом, а людей завалили предпраздничные хлопоты. Тетя Люда, по обыкновению, приносила то пирожки, то блины с сахаром, и мать Мити пригласила ее отмечать Новый год вместе.

– Да ко мне сын приедет из Екатеринбурга, – отвечала тетя Люда, – но может, забегу на полчасика к вам.

– Приходи с сыном, – говорила мать, – я давно его не видела. Как у него дела?

– Потихоньку дела, отучился почти, скоро съедет из общежития…

Митя не прислушивался к их разговорам, сидел на подоконнике и глядел на улицу, на снег и детей с санками. Однажды он услышал, как тетя Люда шепотом спросила у матери: «Как он? Тоскует?» и мать отвечала: «Очень тоскует, не знаю, что делать, может, после Нового года он хоть немного отойдет».

«Не отойдет», – думал про себя Митя. Он понимал, что речь о нем, но делал вид, что не слышит. Пусть они думают, что он отойдет после Нового года, какая ему разница, что они там себе думают, и как вообще можно «отойти», когда кто-то родной умирает? Как от этого можно отойти?

Чем ближе подбирался Новый год, тем радостнее была мать Мити. Как-то раз она влетела в зал, где он смотрел мультик, и начала крутиться перед ним, показывая новое платье в горошек. Она улыбалась, платье ей очень шло, подчеркивало стройную фигуру и делало очень женственной – ничего этого Митя, разумеется, не смог сформулировать, поэтому просто сказал, что платье хорошее.

– Купила на Новый год, – объяснила мать, – буду красивой.

– Ты и так красивая.

– А буду еще красивее.

Митя пожал плечами и продолжил смотреть мультфильм про кота и мышь, где кота почему-то все время было жалко.

Тридцать первого декабря мать весь день крутилась на кухне, давая Мите различные поручения: вынеси мусор, отнеси, принеси, вытри пыль и тому подобные малоинтересные дела. Отец пришел пораньше с большой пушистой елкой, очень уж расстарался он в этот раз, никогда еще Митя не видел дома такой большой елки. Вместе с отцом они закрепили дерево в подставке, налили внутрь воды, и ель запахла на всю квартиру, чем привела мать Мити в полнейший восторг. Она надела новое платье в горошек, отец залез на табуретку и достал с антресолей елочные игрушки с фонариками, и все трое начали наряжать елку.

– Самое сложное – это распутать поганые провода, – пыхтел отец. – Митька, давай помогай. Бери за этот конец. Ага, вот так. Осторожно…

Распутывать провода оказалось очень нудным занятием, но, когда фонарики нацепили на елку и подключили к розетке, Митя решил, что усилия того стоили. Игрушек оказалось маловато на такую большую ель, но смотрелось все равно очень красиво. Только Митю почему-то ничто не волновало. Он не понимал, отчего ни снег за окном, ни улыбающиеся родители, ни пахучая елка, ни запах вкусной еды, доносящийся с кухни, не радуют его. Когда в гости пришла тетя Люда со взрослым сыном Костей, Митя прошмыгнул в свою комнату, хотя он все еще считал, что это прадедова комната, сел на тахту и расплакался. Когда тетя Люда с Костей ушли, мать вошла к Мите и тихонько села рядом.

– Мы с отцом хотели дождаться Нового года, – сказала она почти шепотом, гладя Митю по спине, как делала всегда, когда тот плакал, – но решили, что можно и сейчас. Дедушка оставил тебе подарок, Митя. Мы с папой решили отдать его тебе в Новый год. Он лежит под елкой, если ты захочешь посмотреть. И еще я хотела бы с тобой поговорить, когда ты посмотришь свой подарок и будешь готов. В общем…

Митя недослушал мать, вскочил с тахты и побежал в зал. Под елкой он увидел большую коробку, внутри лежал телескоп и сложенный пополам листок бумаги, исписанный почерком деда Феди. Митя этот почерк ни с каким другим бы не спутал, буквы крупные и немного неровные – это оттого, что у прадеда был артрит и писать было больно. С трепыхающимся, словно пойманная в ловушку мышь, сердцем Митя начал читать.

Здравствуй, Митя! Прости за то, что так и не успели мы с тобой дочитать «Незнайку», но я надеюсь, что ты не забросишь книгу и прочитаешь ее до конца – она того стоит. Этот телескоп я хотел вручить тебе сам, но мы с твоими родителями решили, что лучше ты получишь его тогда, когда он тебе будет нужнее, чем сейчас, хоть ты этого и не понимаешь в данный момент. Я хотел бы, чтобы ты никогда не забывал, что вещи сами по себе ничего не значат, важны лишь память и то волшебство, которое они помогают тебе видеть и ощущать вокруг себя. Этот телескоп позволит тебе увидеть Луну ближе, как ты и мечтал, а еще это память обо мне. Люди умирают, и с этим мы ничего не можем поделать, но память о тех, кого любишь, останется с тобой до конца. Не важно, что человек умирает, важно то, как он прожил жизнь. Я изо всех сил старался прожить свою достойно и хочу, чтобы ты поступил так же. Это непросто, ведь у человека на протяжении всей жизни есть искушение погнаться за тем, что легко, а не за тем, что порядочно, за тем, что блестит, а не за тем, что на самом деле чего-то стоит. Твой мир уже не тот, в котором жил я, и не знаю, что ждет тебя впереди, какую профессию ты выберешь, каким человеком станешь. Я могу лишь надеяться, что это будет волшебная профессия и ты, Митя, сможешь с возрастом сохранить в себе волшебство, то волшебство, о котором мы с тобой говорили. Я хотел бы рассказать тебе больше, хотел бы дочитать с тобой «Незнайку», хотел бы сделать это письмо длиннее – таким длинным, какими вообще могут быть письма, но мне нужно заканчивать. Поэтому я скажу самое главное, что мне хочется тебе сказать. Займись тем, что любишь, сделай в жизни что-нибудь важное, не подведи меня.

P. S. Когда пойдешь смотреть на Луну, не забудь взять звездные карты, они помогут тебе не пропустить ничего важного. И не забывай про осенне-летний треугольник. С Новым годом! Дед Федя.

Митя перечитал письмо три раза и только потом увидел отца и мать, сидящих рядышком на диване и держащихся за руки. Он не знал, что сказать, не понимал, что чувствовать. Никогда прежде ему не хотелось одновременно и радоваться, и плакать.

Мать встала с дивана и протянула Мите альбом с фотографиями.

– Это его фотографии, – сказала она, – их не так много, но я подумала, что ты захочешь их увидеть. Есть еще его письма с фронта брату и жене, но тебе их пока рано читать. Твой прадед прожил 96 лет, Митя. Он застал две мировые войны, революцию и перестройку, он сам научился читать и писать и за свою жизнь прочел множество книг. Ему ранило ногу на войне, и ее так и не смогли вылечить. Он очень любил жену – твою прабабушку, но она умерла задолго до твоего рождения, и мы тогда думали, что дед Федя сошел с ума. Каждый день он становился у окна и разговаривал с ней.

Митя молчал, он вслушивался в каждое слово и всматривался в лицо матери, стараясь разглядеть в нем фальшь. Неужели кто-то еще, кроме него, мог тосковать по деду Феде? Он видел, что мать тосковала, видел эту тоску и в глазах отца. Все это время не он один ощущал утрату, они тоже ее ощущали, просто вели себя по-другому.

– Твой прадед прожил удивительно долгую жизнь и был порядочным, добрым человеком. Мы с твоим папой очень по нему скучаем.

Митя просмотрел альбом и одну фотографию забрал себе. Ему прежде не приходило в голову, что дед Федя когда-то был молодым и выглядел по-другому, что у него была жена, дети. Ему всегда казалось, что он единственный ребенок у прадеда и других никогда и быть не могло.

– Я бы хотел написать о нем книгу, – сказал Митя. Мать с отцом обняли его, и впервые за долгое время он захотел обнять их в ответ. Так они простояли несколько минут – три мушкетера возле мигающей елки накануне Нового года. А снег за окнами все падал и падал, и впервые за эту зиму Митя подумал, что есть в этом снеге что-то волшебное.

На следующий день Митя получил еще один подарок. Отец пошел за санками в подвал, а пришел не один. Вместе со сквозняком пронесся по квартире радостный голос отца: «Эй, Митька, Маринка, идите посмотрите, кто пришел!»

Митя с матерью выбежали в коридор и увидели отца с санками, а рядом на пороге сидел Матвей. Митя рванулся к изрядно похудевшему коту, упал на коленки, взял кота на руки и уткнулся носом в холодную шерсть.

– Пожалуйста, не убегай больше. Останься со мной.

И Матвей остался. Каждый раз, когда Митя садился за печатную машинку, кот ложился на стол рядом с ним и, как говорил сам Митя, контролировал процесс.

Книгу про деда Федю Митя начал писать в семь лет, а закончил в тридцать. Много чего отвлекало его от писательства, но каждый раз он возвращался к рукописи и все-таки довел ее до конца. К тридцати годам он одолел весь книжный шкаф прадеда и ложь от правды довольно неплохо научился отличать. В выборе профессии он в итоге остановился на журналистике, надеясь, что прадед мог бы посчитать эту профессию достаточно волшебной. Он старался писать о том, что важно, хоть это было непросто, непопулярно, а порой и опасно. Он много ездил по стране и снимал документальные фильмы, посвященные социальным проблемам, которые старательно пытались замалчивать. «Незнайку на Луне» Митя перечитал со своей маленькой дочкой, примерно тогда же он показал ей звездные карты прадеда. Тогда же завязался у него с дочерью спор, являются ли богомолы и летучие мыши волшебными, его шестилетняя дочь считала, что определенно являются. Немного поразмыслив, Митя решил согласиться, ведь у него в рукаве припасен главный козырь. Она просто еще не видела майских жуков и светлячков.

Толпа

Еще так рано, а люди уже повсюду. Взглянув в окно, я увидела сквозь предрассветный туман очертания плащей, шляп и черных, как во́роны, зонтов. Туман, как и люди, теперь везде. Уже несколько месяцев мы все существуем в этой густой серой пелене. Нет больше солнечных дней, нет снега и дождей, есть только туман, скрывающий наши фигуры, размывающий черты наших опустошенных лиц.

Завтра Рождество, а значит, сегодня откроется ярмарка, где за полцены люди смогут купить еду, одежду, подержанные игрушки детям и даже стакан глинтвейна из самого дешевого вина с капелькой такого же дешевого рома – неотъемлемый атрибут всех рождественских публичных пьянок. Прийти на площадь нужно за несколько часов до открытия ярмарки, тогда есть вероятность купить утку или даже рождественского гуся. Но все сто́ящие продукты раскупаются молниеносно, а очереди за ними выстраиваются километровые, поэтому и нужно прийти как можно раньше. Вот они и идут. Ярмарка открывается в полночь, а сейчас только пять утра, но они идут, и их так много.

Кай все еще спал, когда я осторожно подошла к его комнате, минуя скрипучие половицы, и приоткрыла дверь, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Толпа, идущая по направлению к площади, – вот все, о чем я могла думать. Мы теряем время и, если выйдем даже за восемь часов до полуночи, все равно не успеем. Очередь будет необъятная, а попытаемся протиснуться вперед – и нас просто раздавят. Но будить его так не хотелось. Он все еще не оправился от болезни, и хрипы из его груди распространялись по маленькой комнате зловещим шепотом, отлетали от стен и устремлялись на меня, и вместо хрипов я слышала обвинения. Ну что я за мать, если не могу купить эти чертовы лекарства и вылечить его легкие? Что я за мать, если потащу его на эту проклятую ярмарку? А внутренний голос ехидно отвечал: «Лекарства ты не можешь купить потому, что вся в кредитах, и правильно, ведь кто теперь не в кредитах? Если у тебя нет кредита, тебя и на работу-то не возьмут. А на ярмарку ты его потащишь потому, что боишься оставить одного».

Кай проснулся. Повернулся сначала на спину, потом сразу же на левый бок, на спине он долго лежать не мог – задыхался. Прокашлялся и уставился на меня сонным мутным взглядом.

– Привет, мам.

– Там люди уже идут на ярмарку. Но мне не нравятся твои хрипы. Может, останешься?

– Нет, я пойду с тобой.

Он приподнялся на локте, протянул худую руку и взял очки со старенькой прикроватной тумбочки. Надев очки, он поднялся и начал заправлять кровать.

– Еще так рано, а они уже идут? В прошлом году выходили намного позже, а в следующем, наверное, будут за день или два выдвигаться. Нам тоже нужно поторопиться.

Я стояла и смотрела на худенькое тельце: восемь лет, а кажется, будто ему и шести нет, совсем не растет и часто болеет. Глянула на тумбочку, и сердце мое трусливо сжалось.

– Кай, я же просила не приносить больше книги сюда. А если обыск? Ты подумал, что с нами будет? Хорошо, если ограничатся штрафом, а если нет? Тебя уже ловили с книгами, помнишь, что было? В следующий раз за тебя некому будет заступиться и взять вину на себя.

Он посмотрел на книги, взял одну в руки, нежно поглаживая по корешку. Ветхий переплет, казалось, вот-вот рассыплется на наших глазах.

– Я помню, что он взял вину на себя. Но ведь именно он просил меня сохранить их.

Мне было жаль лишать его книг, он и так лишен практически всего, как и я, как и многие. Но книги – это опасно.

– Я хорошо их спрячу.

– Кай, нет! Нельзя.

– Я закопаю их во дворе, сделаю это ночью, а сейчас просто спрячу под одеждой и пойду с ними на ярмарку, они не будут там обыскивать каждого. Там ведь толпа, и всем друг на друга плевать.

Я вздохнула и потерла ладонью потный лоб. Как сказать, что нельзя? Как сказать сыну, что он не может оставить то единственное, что приносит ему радость в этой убогой квартире, кредит за которую придется выплачивать не только мне, но и ему, когда повзрослеет. Часами он пялится в единственное окно, пока я сутками подыхаю на работе. А сейчас глядит на меня спокойно и грустно.

– Что там у тебя? – спросила я еле слышно.

Кай показал мне названия книг, и я пришла в ужас. Одно дело, если найдут дурацкую детскую сказку, сочиненную современной певичкой или теледивой, совсем другое, если найдут книги из прошлого, будь то антиутопия о запрете книг и повальном отупении человечества или истории о пропасти между бедными и богатыми, ведь теперь нет никакой пропасти, мы все одинаковые – так говорят наши правители, а они не могут быть неправыми. И если правители говорят, что книги из прошлого – это опасно, значит, так и есть.

– Ты сошел с ума?! – прошипела я так громко, как только можно шипеть.

– Это все, что у меня есть. Пожалуйста.

Он смотрел на меня так, словно бы и не надеялся ни на что, словно бы уже смирился со всем на свете. Печально и спокойно, а главное – почти равнодушно.

– Это действительно он тебе их дал? Еще тогда, когда был…

– Да. Это он мне их дал.

Я увидела, что глаза за его очками стали блестящими.

– Ты не виноват, Кай. Держать у себя одну книгу чрезвычайно опасно, а у него весь подвал был ими забит. Он знал, что это когда-нибудь произойдет. Рано или поздно они нашли бы его книги.

– Знаю. Но это все, что осталось от его вещей. Остальное забрали. Приехали и вывезли. Ты сама видела.

Я сдалась. Поняла, что больше не могу спорить и бояться мне некогда. Завтрак и ярмарка, остальное потом. Холодильник почти пуст, а Каю необходима хорошая еда, чтобы поправиться. В противном случае на покупку лекарств придется брать еще один кредит, да и не факт, что получится эти лекарства найти. Даже у перекупов они не всегда бывают.

– Ладно, оставь пока, но спрячь хорошенько и не вздумай брать с собой на ярмарку. Нас уже обыскивали полгода назад, думаю, что в этот раз они нас, возможно, не навестят. А вот на площади все может быть.

Мы наспех съели завтрак, собрали немного еды с собой, я налила в термос горячий чай, который по цвету больше напоминал мочу. Взяли с собой вместительную сумку и несколько пакетов для картошки и фруктов. На ярмарке всегда все за полцены, пусть продукты и не самого лучшего качества, все равно они вряд ли намного хуже магазинных. Апельсины, мандарины, бананы – я уже не помню, когда последний раз покупала Каю что-то из этого. Я уже молчу про мясо, мы все давным-давно перешли на сою и бобы. Кроме избранных, конечно же. Следящие, как и полиция, как и телепросветители, чувствуют себя превосходно, у них свои магазины, куда таким, как я, путь заказан.

– Мама, о чем ты думаешь?

Я вздрогнула и посмотрела на Кая, который легонько тряс меня за руку.

– Нам пора идти. Смотри, сколько их уже.

Мы оба повернулись к окну и сквозь туман увидели вереницы людей. Словно пилигримы, они шли друг за другом и исчезали в этом тумане, а им на смену приходили новые, и эти вереницы казались бесконечными. А может быть, они и были бесконечными.

– Ты когда-нибудь замечала, что у всех серые плащи и черные зонты?

– Потому что эти плащи и зонты продаются в переходах за десять марок, дешевле нигде не найти. Их покупают на месяц или два, а затем выбрасывают. Пойдем, Кай. Нам пора идти.

Мы вышли на улицу, поплотнее укутавшись в серые плащи, черные зонты мы оставили дома, вряд ли пойдет дождь. Люди берут с собой зонты не из страха, что пойдет дождь или хотя бы мокрый снег, а скорее в надежде на это. У меня такой надежды нет, и у Кая тоже. Он никогда не видел снега, никогда не видел замерзших луж и сосулек. Может быть, это даже хорошо, что у него нет всех этих книжек с иллюстрациями, на которых Новый год со снегом, санками, пышными елками, счастливыми румяными детьми. Иногда мне снится это, но теперь все реже. Мир изменился, погода тоже. Да и наряженные ели теперь можно увидеть только в учреждениях, на ярмарках и, конечно же, по телевизору – там все очень красиво. Будет ли в этом году елка на нашей площади, я даже не знаю. Кай очень надеется, что будет. Он очень ждал этой чертовой ярмарки, а потом заболел, но все равно ждал. Рождество – единственный праздник во всем году. Ярмарка – единственное место, куда можно пойти и съесть пирожок с вишней, посмотреть на игрушки, которых у Кая никогда не будет, послушать действительно хорошую музыку из далекого прошлого, которую сейчас почти нигде больше не услышишь, купить подержанные вещи, вдохнуть запахи апельсинов, изюма и шоколада, а затем улизнуть до того, как начнется пропагандистское шоу с криками и пьяным весельем. Мы всегда сбегаем до того, как толпа начинает захлебываться от патриотизма и обожания. Объектом обожания выступают наши правители, магнаты-владыки, надежно оберегающие наши тела и души от грязных посягательств враждебных, а значит, абсолютно всех, государств. Смотреть на то, как пьяные орущие люди возносят руки к небу и начинают читать молитвы о здравии владык, почти физически невыносимо, но я никогда никому об этом не говорила.

Один знакомый старик в прошлом году постоянно откладывал деньги. Нам очень сложно что-то отложить, но он сидел на хлебе и воде. Все думали, что он копит на что-то важное, а он пришел на ярмарку и потратил все на ром, все до последней марки спустил на пьянство. Выпил столько, сколько смог, а после лег на дорогу и тихо умер. Мы с Каем думали, что он свихнулся, а потом поняли, что человек всего лишь захотел себя убить таким вот странным образом, готовился к этому целый год. У старика не было родственников, его кредит никому не перешел, и все быстро о нем забыли. Или сделали вид, что забыли.

Спустя несколько минут мы слились с толпой и заняли очередь на площадь. Люди были возбуждены куда больше обычного, и я заподозрила неладное. А вдруг что-то случилось, может, обыск или арест? Может, перекрыли вход из-за обилия людей? Но ведь еще так рано, неужели они уже перекрыли вход? Я одернула мужчину, шедшего впереди меня вместе с какой-то женщиной, наверное, женой. Он повернулся ко мне, и я спросила, что происходит, почему все кричат и толкаются сильнее обычного. Вместо мужчины мне ответила женщина.

– Ты что, не знаешь? Ярмарка открывается раньше! Мы вот-вот объявим войну за нефтяные острова. В честь этого правители решили накормить и напоить больше людей в это Рождество. Последнее Рождество перед войной! А потом мы наваляем всем этим недоноскам! Этим сволочам! С нами Бог! А не наваляем, так попадем в рай, а они просто сдохнут!

– Господи, – только и смогла выдавить я.

– Эй, милочка, чего такая кислая мина? Хоть пожрем от души!

Мужчина, что шел впереди, отвлек женщину, и та отвернулась от меня.

Отовсюду слышались крики. Телевизор, я ведь его не включала больше суток, и вот результат. Война. Они объявят войну.

Раздался резкий громкий хлопок, и через рупор на нас полился глубокий мужской голос: «Внимание! Рождественская ярмарка объявляется открытой! Все за полцены: товары подержанные и новые, алкогольные напитки, мясо, рыба, овощи и фрукты. С наступающим Рождеством, уважаемые посетители! И помните, с нами Бог!»

– Мам! – воскликнул Кай. – У нас будет гусь! Настоящий гусь!

У меня кружилась голова, люди толкались, орали, хлопали, свистели и улюлюкали. Я крепче сжала руку Кая, так крепко, что он начал ее выдергивать от боли.

– Не отходи от меня ни на шаг и не отпускай мою руку, ты понял? – крикнула я так громко, как могла, чтобы он смог меня расслышать сквозь ор толпы.

– Хорошо, мам! Смотри, вон уже вход, мы почти пришли!

И правда, вход был совсем рядом, и люди сзади начали нетерпеливо толкать меня в спину, я не реагировала, не хотела ругаться. Очень скоро пришла дурнота, голова пошла кругом, легким не хватало воздуха. От обилия запахов начинало тошнить – все как обычно, стандартное ярморочное помутнение. Мне всегда было почти физически невыносимо находиться здесь, но такая бесполезная вошь, как я, не могла себе позволить игнорировать это грандиозное мероприятие. Главное, купить продуктов, хорошей дешевой еды, это самое главное, остальное – ерунда. Перетерплю.

Кай подвел меня к прилавку с тушками птиц: индюшек, уток, кур и гусей.

– Мама, приди в себя! Пожалуйста! Достань кошелек!

Я огляделась по сторонам, но, кроме лиц и тел, ничего невозможно было увидеть, они окружали нас с Каем плотной стеной, толкали, наступали на ноги, орали. Люди превратились в живую массу тел и ртов, орущих, визжащих, жрущих, матерящихся. Раньше я могла потерять сознание, потом привыкла, привыкла ради Кая. Теперь же паника вернулась. Я хватала ртом воздух, пыталась выплыть из этого серого орущего океана. В глазах темнело, а шум вокруг сливался в единый монотонный гул, который будто вибрировал, звучал то тише, то громче.

«Держать Кая за руку. Ни в коем случае не отпускать его руку. Держать. Держать. Не отпускать…»

– Мама! Посмотри на меня!

Его испуганное лицо немного привело меня в чувство.

– Достань кошелек! – кричал он. – Просто достань, я сам все куплю!

– Нет! Не вздумай отпускать мою руку и отходить от меня!

Я порылась в сумке, ухватилась за кошелек и достала его вместе с пакетом для продуктов. Отстояв еще одну очередь, мы купили большого гуся – невероятная удача. Через час или полтора километровых очередей мы купили мешок картошки, пакет апельсинов, бананов, изюма, банку варенья и маленькую упаковку ирисок для Кая. Я почти привыкла к толпе, породнилась с ней, слилась в едином порыве любви и благодарности к тем прекрасным правителям, которые делают наши жизни такими сытыми в этот предрождественский день. И пусть скоро война, наши владыки мудры и могущественны, они обязательно разберутся со всеми ублюдками, посягающими на нашу великую страну. С нами Бог, а значит, мы никогда не проиграем.

Держа в руке тяжелые пакеты, доверху набитые продуктами, я почти железно решила сжечь те несчастные три книжки, которыми так дорожил Кай. Сжечь даже не из страха обысков и последствий, а потому что так правильно.

Раздался новый громкий хлопок, и сквозь невидимый глазу рупор мужской голос торжественно произнес: «Мы объявили войну трем вражеским государствам! Всеобщая мобилизация войск…» Мне пришлось сесть на корточки, опустив тяжелые сумки на землю, однако я по-прежнему крепко держалась за эти сумки, словно от этого зависела жизнь. Второй рукой я сжимала руку Кая.

– Мама, пошли домой. Держись, пожалуйста. Осталось недолго.

Когда голос из рупора стих, раздался звук салюта и люди ринулись к центру площади, туда, где должна была стоять елка.

– Мама, вставай и пойдем домой, пожалуйста!

И тут нас начали сметать. Бурное человеческое море подхватило нас на волнах из рук, ног, тел и понесло то ли вперед, то ли назад, разобрать невозможно.

– Не отпускай мою руку! – кричала я. – Не отпускай мою руку, Кай! Не отходи ни на шаг!

Я смотрела вперед на чьи-то затылки, я знала, что когда-нибудь это закончится, нужно просто идти вместе со всеми и не отпускать Кая. И мы шли. Даже не шли, а плыли по течению этого бурного потока. Мы знали, что нужно быть со всеми, шаг влево – и тебя снесут, оступишься – и тебя раздавят.

Сколько это уже длится? Несколько секунд? Минут? Часов? Толпа не рассеивалась, но я все еще держала Кая за руку. Другой рукой крепко сжимала сумки с продуктами, которые казались не просто тяжелыми, а невыносимо тяжелыми. Они тянули меня к земле и резали пальцы. Нужно было бросить их, но ведь в них, возможно, наша последняя нормальная еда. Но, боже, как же они тяжелы.

Сзади кто-то с силой толкнул меня в спину так, что дыхание сперло. Меня немного повело в сторону, голова вновь закружилась от криков и воплей, в глазах помутилось, еще мгновение – упаду на землю и буду раздавлена сотнями ног. А сумки такие тяжелые, что держать и их, и Кая было уже невыносимо. На краткий миг мне показалось, что я разжала ладонь и выпустила его руку. Но почти сразу ощутила облегчение, Кай с еще большей силой сжал мою ладонь. Все в порядке. Я держу. Держу.

Где-то позади раздался грохот. Может, это салют, а может, нас начали бомбить. Люди в истерике стали разбегаться в разные стороны, меня прекратили толкать и наступать на ноги. Я смогла наконец обернуться. Кая рядом не было. Я держала за руку низенькую старушку. Она была в желтом, а не сером пальто и смотрела на меня мутными бессмысленными глазами.

– Где мой сын?! Где Кай?!

– Почем мне знать, где твой сын?