Czytaj książkę: «Ноктюрн льда и клавиш»

Глава 1

Назар

«Ох какой удар клюшкой нанёс Пранек Елизарову. Может быть травма. Но кажется, ничего страшного, Елизаров снова рвётся в атаку. Получает шайбу. Ему наперерез несётся Живов… Столкновение. Ой как неудачно падает Живов… Но что это? Господи! Откуда столько крови. Елизаров держится за шею… Кажется, при падении Живов задел Елизарова лезвием конька. Боже, он весь истекает кровью. Рана открытая. Слишком много крови на льду. Что у Елизарова с шеей? Он подъезжает к скамейке запасных. Кажется, Елизаров теряет сознание…»

Но сознание я не теряю. Я все ещё с силой зажимаю крагой открытую рану на шее, откуда кровь бьет фонтаном. Вокруг все шумят, кричат, а для меня все звуки сливаются в однообразный гул.

В следующее мгновение мужчина в белом халате с силой давит мне на горло, и я хриплю:

– Я сейчас задохнусь. Не давите так. Мне нечем дышать. – Но он, кажется, не понимает моих слов.

Резко наступает темнота, а в себя я прихожу уже в светлой палате. Я машинально кладу руку на шею – крови больше нет. Пытаюсь пошевелиться, поменять положение тела, но правой ноге что-то мешает, как будто её заковали в кандалы. Надо бы сесть, взглянуть, что там. В ушах все шумит и на виски давит. Сил совсем нет.

От окна ко мне метнулась какая-то тень. Мама. Я и не заметил сразу, что в палате кто-то есть.

– Назар, господи! Очнулся! – всхлипывает она и жмёт на кнопку в изголовье кровати.

Тут же входит медсестра. Мама истерично кричит:

– Очнулся! Зовите скорее доктора.

И вот в помещении уже целая толпа.

– Ну что, все отлично, – констатирует врач после осмотра. – До свадьбы, как говорится, заживет, – улыбается он.

– Скажите, – прерываю я радостные возгласы матери, тети Вали, сестры Аньки и ещё дюжины незнакомых мне людей, – когда я смогу выйти на лёд?

В палате резко повисает тишина.

– На какой лёд, Назар, – всхлипывает мама. – Ты чуть не умер.

– Я не собираюсь пропускать чемпионат из-за какой-то пустяковой травмы, – огрызаюсь я.

– Молодой человек, – строго говорит врач, – вам коньком перерезало сонную артерию. Вы потеряли два литра крови. Вам вообще повезло, что вы выжили…

– Но выжил же! Я хочу на лёд! – Я даже приподнимаюсь на локтях, садясь в больничной койке, и тут же замираю, уставившись на свою правую ногу: от бедра и до пятки она закована в гипс.

– Что за фигня? – Я поднимаю глаза на окружающих и первым ловлю взгляд Аньки.

Сестра пожимает плечами и смотрит на меня грустными глазами.

– Вам перерезало сонную артерию, – повторяет врач.

– Что с ногой? – перебиваю его я.

– Перелом большой берцовой кости. – И я тут же вспоминаю, как придурок Пранек долбанул по ней со всей дури клюшкой и как её тут же пронзила боль.

– Сколько будет заживать? – спрашиваю я, с ужасом осознавая, как моя мечта буквально ускользает от меня по тонкому льду.

– Перелом сложный, но обошлись без операции, однако срастаться будет долго…

– Сколько? – рявкаю я.

– В лучшем случае четыре месяца, но к тренировкам не рассчитывайте вернуться раньше чем через полгода.

Я в отчаянии падаю на подушки и закрываю глаза. Четыре месяца. К тому времени не то что чемпионат закончится, к тому времени закончится все.

– Сынок, – говорит мама, – не переживай. Главное – ты жив. Ничего, время пройдёт, нога заживет и вернёшься к своим клюшкам и шайбам…

– Пошли вон! – рявкнул я. – Все пошли вон!

Клюшки и шайбы. Для матери хоккей всегда был лишь набором клюшек, шайб, краг и шлемов. А для меня он – вся жизнь.

Я не открываю глаз до тех пор, пока не слышу, как за всей этой толпой захлопнулась дверь. Я знаю, что ушли не все. Анька наверняка осталась.

– Это мой первый матч за сборную, – выдыхаю я.

Сестра садится на край кровати и гладит меня по руке.

– Знаю.

– И, судя по всему, последний, Ань. – Я с отчаянием смотрю на сестру.

– Не надо так, Назар. У тебя все ещё будет, вот увидишь.

– Ну да, конечно, будет, – кривлюсь я.

– Ещё столько сезонов впереди, просто не надо отчаиваться. Ты же Елизаров! – подбадривает меня сестра. – СМИ сейчас такую волну хайпа вокруг твоей травмы подняли, ты просто не представляешь.

– Мне плевать на это, Ань. Я вылечу из сборной.

– Не вылетишь, – уверенно заявляет сестра. – Тебе амеры контракт предлагали. Канадцы с руками отрывали. Думаешь, наши не подождут, пока ты поправишься?

Анька все говорит и говорит, а я не слышу. У меня была головокружительная карьера. Я попал в лучшую команду страны. Потом молодежная сборная. Потом еще один великолепный сезон и сразу же приглашение в основную сборную страны. Каждый новый матч лучше предыдущего. Результат за результатом. Результат за результатом на протяжении нескольких лет. И вот наконец-то чемпионат мира. Первый матч и такое дерьмо! Пранек и Живов будто сговорились. Доберусь до этих чертей – своими руками задушу!

Сестра без умолку болтает, уже, кажется, уйдя от темы хоккея и неся все, что приходит в голову. Её голос разносится в голове какофонией странных несочетаемых звуков…

Я распахиваю глаза, возвращаясь из воспоминаний в настоящее. На открытом экране ноутбука по-прежнему проигрывается эпизод из того злосчастного матча, в котором я получил травму. Я смотрел это видео по несколько раз на дню на протяжении последних четырех месяцев. И если потерю крови я давно восполнил, а о ране на шее напоминает лишь шрам, то нога… Проклятый гипс сняли давно, но мне теперь все время кажется, будто мне чего-то не хватает. Последовавшая за этим реабилитация проходит так себе. Я все еще не могу вернуться к полноценным тренировкам, хоть и ежедневно нагружаю ногу различными комплексами ЛФК. Врачи говорят, чтобы я не спешил и не перегружался, иначе будет только хуже. Нужно еще месяц, а то и два, и только потом можно будет задуматься о ежедневных тренировках, постепенно увеличивая нагрузку до максимальной. О полноценном возвращении в большой спорт речи пока не шло. Про попадание в сборную я больше не мечтаю. Контракт с клубом мы расторгли по обоюдному согласию. Тренер сказал: «Вставай на ноги, Назар, а в следующем сезоне посмотрим». В следующем, мать его, сезоне! Я пропущу целый год! Как же все бесит! Бесит! Бесит!

Противный звук – кто-то за стенкой неумело играет на пианино – набирает обороты. Меня уже тошнит от этих звуков. Я переехал в эту квартиру неделю назад и каждый день вынужден слушать эту дрянь. Задрало!

Я выхожу из квартиры и с силой долблю в соседнюю дверь. Пианино умолкает, замок щёлкает, и на пороге появляется…

Глава 2

Назар

Девчонка. С соломенными, чуть в рыжину, косами, концы которых похожи на пушистые беличьи хвосты, с взлохмаченной макушкой, в круглых очках, через которые на меня смотрят огромные глазища.

– Ты пиликаешь целыми днями? – зло спрашиваю я.

– Нет, у меня нет скрипки, – заявляет это чудо.

– На пианино, говорю, ты пиликаешь?

– Пиликают на скрипке, а на пианино играют, – говорит она, скрещивая руки на груди, и смотрит в упор, с вызовом смотрит. – Да, это я разучиваю новые гаммы.

– Ах гаммы! – кривлюсь я. – Так вот, чтобы не пиликала! – рявкаю я. – Задрала.

– Мне нужно тренироваться каждый день. По закону я ничего не нарушаю, ночью или ранним утром не играю, – пожимает она плечами.

– Еще раз услышу – вышвырну твой рояль из окна. Заруби себе на носу, Белка. – И тычу ей в нос пальцем. Он у нее в веснушках. И щеки тоже, но не так чтобы вся кожа усеяна, а будто кто-то просыпал случайно несколько капелек.

– Не пролезет, – усмехается она.

– Что не пролезет? – хмурюсь я. Отвлекся на веснушки – потерял нить разговора.

– Рояль в окно не пролезет. Вообще-то, у меня пианино. Но и оно не пролезет. – Она деловито одним пальцем поправляет очки.

– Топор возьму, разрублю на щепки, тогда пролезет, – хмыкаю я.

– Тебе сразу топор дать или, может, сначала чаю попьем? – вдруг спрашивает она, а я обалдеваю.

– Ты меня на чай приглашаешь? – уточняю я.

– Почему нет. Я как раз собиралась сделать перерыв.

Недолго думая, я соглашаюсь:

– Если сделаешь пару бутеров к чаю, то я не против. Со вчерашнего вечера ничего не жрал.

– Не вопрос, – и открывает шире дверь.

Идет на кухню – я следом. В распахнутую дверь большой комнаты вижу проклятое пианино, которое вот уже сколько дней испытывает мое терпение.

Я останавливаюсь в кухонной арке и, скрестив руки на груди, наблюдаю, как Белка наливает в керамический чайник с цветочками воду и ставит его, щелкая кнопкой.

– Не боишься незнакомых парней в дом приглашать? – иронично спрашиваю я.

– А чего мне бояться? – Она оборачивается и смотрит на меня с неподдельным недоумением.

– Ну, мало ли, может, я придурок какой-нибудь.

– Пойдем.

Она подходит ко мне, и я отодвигаюсь, давая ей дорогу. Ковыляю за ней следом, прихрамывая. Она открывает дверь какой-то комнаты, и первое, что мне бросается в глаза, – шкаф с кучей спортивных кубков.

– У меня коричневый пояс по карате, – хвалится Белка. – Это, чтоб ты знал, второй кю. Кю – это ранг, – тут же объясняет она. – Выше него только темно-коричневый, а потом черный, но там уже даны. Еще я владею самбо и приемами самообороны. Наваляю любому так, что свое имя забудет.

Мне вдруг становится весело.

– Все-все, сдаюсь! – Я поднимаю руки.

– Пошли чай пить.

И мы возвращаемся на кухню.

– Тебя как зовут-то, пианистка? – спрашиваю я, усаживаясь за круглый кухонный стол, накрытый клеенкой, на которой изображены клубничины. Все в этой квартире какое-то радужно-веселое: цветочки, клубнички, конфетки.

– Юля Белкина, – говорит девчонка.

Не зря я ее сразу Белкой прозвал.

– В консерватории небось учишься, Белка? – язвительно спрашиваю я.

Играть-то она реально не умеет. Белка поджимает губы, отводит глаза и вся как-то будто лишается задора, но потом все же говорит:

– Нет… Сейчас нет.

– Неудивительно. Играешь ты фигово, – хмыкаю я и отхлебываю чай.

– Ты просто ничего не понимаешь в музыке, – вздергивает она носик.

– Достаточно понимаю, чтобы с уверенностью сказать, что твоя игра похожа не на музыку, а как будто кого-то сблевало музыкой! – И откусываю бутерброд с колбасой, которых Белка сделала целую гору. Вижу, что ей обидно, и добавляю: – Не злись, Белка, кто тебе еще правду скажет.

Она молчит и прячет руки под стол, будто я собираюсь ее по ладоням бить за ее ужасную игру. Я отпиваю чай.

– Что за странный вкус?

– Это чай с ромашкой, – говорит Белка и растягивается в улыбке: – Ромашка успокаивает нервы. А то орешь, пальцами в нос тычешь, грозишься пианино мое выбросить. Нужно успокоить нервишки.

Я замираю с бутербродом на перевес и смотрю на эту мелкую козявку в веснушках, которая меня вот таким образом решила поставить на место. Вот зараза! Специально зазвала меня на чай, чтобы успокоить своей проклятой ромашкой.

– Ты не слишком дерзкая для своего возраста, а?

– Мне, вообще-то, двадцать один, так что нет, не слишком, – улыбается она. – А ты кто такой? Я тебя раньше в нашем доме не видела.

– Я Назар Елизаров, – с гордостью заявляю я и играю бровями.

А Белка начинает давиться смехом.

– Назар Елизаров? – смеется Белка.

– Чего смешного? – хмурюсь я.

– Извини, но какое-то рифмованное имя. Назар Елизаров. Елизар Назаров. Веселое имечко.

– Чего веселого? Я Ели-за-ров! – произношу по слогам я. – Не доходит?

– Нет, – мотает Белка головой. – А должно?

– Я хоккеист! Знаменитый! Я звезда, черт возьми! А ты ржешь! – Долблю кулаком по столу так, что чашка подпрыгивает, и вскакиваю со стула. – Идиотка! Я – звезда! А ты пианистка недоделанная! Смеется она!

Я хромаю на выход. Внутри все кипит! Какая-то мелочь рыже-соломенная! В очках огромных! С пальцами кривыми! Белка, блин! И смеется надо мной! Надо мной! Над Елизаровым!

С силой грохаю сначала ее дверью, потом своей. Бросаюсь на диван. Ногу простреливает болью.

– Проклятье! Проклятье! – ругаюсь я и отшвыриваю первое, что попадается под руку.

Пульт от телека долбится в стену, из-за которой снова начинают разноситься отвратительные звуки неумелой игры. Да она с ума меня решила свести! Я хватаюсь за голову и понимаю, что ромашка ни черта не действует. Кажется, наоборот, злит еще сильнее. А уже через десять минут меня вырубает…

Глава 3

Юля

Вдалбливаю клавиши с такой силой, что кажется: ещё чуть-чуть и проломлю пианино. Игра ему, видите ли, моя не понравилась. Ты, Белка, не умеешь играть! Это я-то и не умею? Да у меня идеальный слух. Мне стоит один раз взглянуть на партитуру, и я могу тут же исполнить композицию, буквально с закрытыми глазами. Я прирожденная пианистка. Была прирожденной пианисткой… Пока не случилось… Пока не случилось…

– А я все равно буду играть! – бормочу себе под нос и стучу по клавишам. – Белка! Ишь ты! А сам кто? Назар Елизаров! Хоккеист. Назар на носу комар! Назар-самовар!

Я играю до тех пор, пока пальцы не немеют настолько, что я перестаю их чувствовать, потом с силой захлопываю крышку и опускаю на неё голову. Выдыхаю порывисто. Нет, плакать я не буду! Белкины не плачут.

Потихоньку руки отпускает, и пальцы начинает колоть будто иголками. Переворачиваю руки ладонями вверх и смотрю на тонкие линии, которые теперь покрывают мои пальцы. Левая рука ещё куда ни шло, а вот правая… Шрам на шраме. Ничего! Прорвёмся!

По пустой квартире разносится трель телефонного звонка. Наверное, я единственная девчонка в Москве, у кого ещё стоит старый аппарат с диском. Раритет. А мне нравится.

– Привет, пап, – кричу я в трубку, даже не удосужившись поинтересоваться, кто звонит, потому что знаю: на домашний мне может звонить только папа.

– Ты как там, Белка? – улыбается в трубку папа.

Вообще-то, меня все домашние зовут… звали Белкой, Бельчонком, и мне это прозвище нравится, но этот Назар-самовар! Ух, двинуть бы ему чем-то потяжелее.

– Нормально. Ты когда возвращаешься, пап?

– Тут нелетная погода, рейс отменили, так что завтра, дай бог, обратно.

– Ясно. Ну, ты хоть там поешь нормально, ладно? Не сиди на сухпайке.

– Не беспокойся, Бельчонок.

– Пап? – тяну я в трубку.

– Что, малышка?

– А ты знаешь хоккеиста Назара Елизарова? – спрашиваю я.

– Что-то знакомое имя, – задумался отец. – А ты что, хоккеем заинтересовалась?

– Да нет, – вздыхаю я. – Сосед тут заходил… за солью. Говорит, он хоккеист. Только он хромой. Разве хоккеисты бывают хромые? – фыркаю я.

– Ну, может, он травмированный. Это из какой квартиры сосед? – уточняет папа.

– Кажется, из теть Валиной.

– Вспомнил! – кричит папа в трубку. – Назар Елизаров! Это ж тот молодой пацан, на которого возлагали большие надежды на прошлом чемпионате мира.

– Да? – удивляюсь я. – И что? Оправдал он надежды?

– Да какой там, – в сердцах вздыхает отец: все, что касается хоккея, он переживает так, будто он сам хоккеист или, как минимум, тренер. – Он же в первом матче травмировался, и все. Горло ему лезвием конька перерезало.

– Как это? – в ужасе замираю я.

– А вот так, – в трубке начинает что-то трещать, и становится совсем ничего не слышно. – Ты в интернете посмотри сама, – кричит папа. – У нас тут буран начался, на линии поме…

И тишина. Вот так всегда. Улетит куда-нибудь за полярный круг, и не поговорить. Папа у меня лётчик грузовой авиации. Очень часто их борт отправляют то на север, а то в какую-нибудь Африку с гумпомощью. Дома он бывает набегами, вернее, налетами. А я жду его. Жду и играю, пытаясь восстановить былые навыки. Я знаю, что если быть упорной, то все получится. Правда, одной грустно. После той страшной аварии, в которой погибли мама с братом, грустно вдвойне.

Я иду в комнату, куда часом ранее приводила Назара-самовара, подхожу к шкафу и начинаю рассматривать кубки. Назара я, конечно, обманула. Кубки эти и медали не мои, а старшего брата. Юрка был талантищем. Ему любая борьба давалась играючи, но больше всего он уважал карате. Я была уверена, что брат обязательно получит чёрный пояс. Уже бы наверняка получил, если бы остался жив. Мы с Юркой были погодки. В этом году ему бы исполнилось двадцать два, а он погиб в восемнадцать. И мама…

– А ты выжила, – говорил мне отец, когда врачи меня буквально собрали по косточкам, – а значит, теперь, Белка, должна жить и за брата, и за маму, и за себя саму. Мы оба должны.

Вот я и жила. Пыталась… Играть пыталась, хотя ничего у меня не выходило. «Кто тебе ещё правду скажет, если не я», – вспомнила я слова этого ужасного соседа.

– Будто я без тебя не знаю, – мычу я, чувствуя, как горло перехватывает спазм. – Не плакать, Белка. Не плакать! Мы ещё всем покажем! Обязательно покажем.

И тут же всплывают слова отца: «Ему в первом же матче горло перерезало». Как это перерезало? Разве после такого выживают?

Я сажусь за компьютер и лезу в интернет, набираю имя своего нового знакомого:

– Хоккеист Назар Елизаров…

Первая же ссылка в поисковике выдаёт мне всю историю Назара, его карьеры и травмы. Я даже смотрю кусочек матча, смотрю в ужасе: весь лёд залит кровью. А он ведь сам зажал рану, сам доехал до скамейки запасных и только потом потерял сознание. В статье я прочитала, что эти несколько минут и сила воли Елизарова спасли ему жизнь. Если бы он упал там, на льду, если бы врачам пришлось выходить на каток, а потом уносить его, то время было бы упущено и Назар бы умер, потеряв слишком много крови. Однако, как оказалось, вернуться в спорт молодой хоккеист не смог не из-за страшной раны на горле, а из-за сломанной ноги.

– Бывает же непруха, – вздыхаю я и тут же смотрю на свои руки.

Средний палец на правой – приплюснутый. С тыльной стороны почти незаметно, а вот с внутренний по нему вьётся толстый белый шрам. Врачи хотели этот палец ампутировать, потому что косточка вышла наружу, и они боялись, что не смогут его восстановить. Но отец не позволил, нашёл врача, который взялся сделать сложнейшую операцию и пообещал, что я ещё сыграю в консерватории «Полёт шмеля». Сыграю. Когда-нибудь обязательно сыграю.

Я возвращаюсь в большую комнату, сажусь за пианино и опускаю руки на клавиши. Я никогда не сдамся и, вспомнив Назара, добавляю:

– Трус не играет в хоккей.

Глава 4

Назар

– Так, ну что, Назар, по рентгену все неплохо. Еще пару месяцев – и можно будет увеличивать нагрузку, – говорит доктор Семипалов, а я взрываюсь!

– Пару месяцев? Вы издеваетесь надо мной? Я все лето, провалялся ни черта не делая!

– Назар, у тебя был сложный перелом, тебе еще повезло, что так хорошо все срастается, но начнешь слишком рано перегружать ногу, получишь новую травму, и тогда, может, вообще придется распрощаться со спортом! – терпеливо пытается убедить меня Семипалов.

– Да я и так с ним уже распрощался! Ходить нормально не могу без этой хрени! – Я пинаю здоровой ногой трость, которую мне предложили таскать с собой для опоры.

Я ее именно таскаю или сшибаю головы цветам в клумбах, что торчат и мозолят глаза возле больницы, а не использую нормально, потому что мне на хрен не нужна третья нога. Костылей хватило.

– Придешь на контрольный рентген через три недели, – не обращая внимания на мои выпады, говорит врач. – И если все будет идти, как сейчас, то сможешь потихоньку пробовать себя на льду.

– Потихоньку! Куда уж тише, – с ненавистью выплевываю я и так резко вскакиваю, что ногу тут же простреливает болью, и я падаю обратно на стул. – Черт!

– А я тебе говорю – всему свое время, Назар, – качает головой Семипалов. – Не спеши.

Из кабинета я выхожу злой и тут же натыкаюсь на спешащего по больничному коридору отца. Только его тут не хватало! Позади него маячит Анька.

Мы останавливаемся друг напротив друга, пожимаем руки.

– Ну, как дела, Назар Васильевич, – спрашивает он меня.

– Зашибись, – с сарказмом бросаю я.

– Что Семипалов сказал? – хмурит брови отец.

– Сказал, что не быть твоему сыну звездой мирового хоккея.

Отец прищуривается и говорит:

– Ладно, с Семипаловым я сам проконсультируюсь, а ты кончай ёрничать. Подождите меня с Аней в машине, – бросает он и направляется в кабинет врача.

– Ну, а на самом деле, что доктор сказал? – шепчет Анька.

– Через три недели контрольное обследование, и если все зашибись, мне можно будет выйти на детский каток и сделать кружок, – иронизирую я.

Анька закатывает глаза.

– Ты невыносимый.

– Весь в тебя.

Сестра обнимает меня одной рукой за талию и кладет голову на плечо.

– Все у тебя еще будет, вот увидишь.

– Мне бы твой оптимизм. Смотрю, все вокруг на позитиве, лучше меня знают, что да как. Василь Игоревич вон наверняка уверен, что если с хоккеем покончено, то он заграбастает меня к себе в фирму.

– А что, неплохой вариант, – улыбается сестра.

– Какой из меня бизнесмен, Ань? – кошусь я на сестру.

– М-м-м, – задумывается она. – Такой же, как из меня пианистка, – ржет Анька.

Я тут же вспоминаю Белку, которая несмотря на мои угрозы раздербанить ее пианино в щепу все равно каждый день бьет по клавишам. Да, нехорошо с девчонкой получилось. Пришел, разорался, как полный придурок, потом нажрался бутербродов и свалил в закат. Надо, наверное, извиниться. Или не надо?

Мы садимся с сестрой на заднее сиденье отцовского мерса.

– Пережить бы этот семейный обед, – вздыхает Анька. – Мама тоже придет…

– Да ладно? Она сядет с отцом за один стол?

– Прикинь, – изгибает бровь сестра. – И все ради тебя.

– Охренеть. Значит, будут с двух сторон мне вставлять мозги по поводу моей мнимой депрессии.

– Она у тебя не такая и мнимая, Назар, – говорит осторожно Аня.

– И ты туда же? – Я зло смотрю на сестру.

– Нет, но кто еще тебе скажет правду, если не родная сестра.

Какая, однако, знакомая фраза.

– Не слишком ли ты мала, чтобы мне советы раздавать, – тут же бросаю я и снова ловлю это странное чувство дежавю.

Нет, все-таки надо перед этой Юлей Белкиной извиниться. Может, подарить ей какой-нибудь курс по игре на пианино? А то ведь совсем меня с ума сведет. Тут же отмахиваюсь от собственных мыслей: нашел, о ком думать.

– Ну что, все совсем неплохо, – заявляет отец, усаживаясь на пассажирское место, и его шофер заводит двигатель.

– Да уж, все превосходно просто! – снова язвлю я.

– Начнешь потихоньку, а там со временем перейдешь к полноценным тренировкам.

– Сезон уже начался. Я уже пролетел с чемпионатом мира. Теперь пролетаю и с попаданием вообще куда-то. Со мной даже контракт расторгли.

– Ну, с контрактом ты сам виноват, нечего было слушать этого Баева. Недотренер, – брезгливо морщится отец и добавляет: – Ничего, наверстаешь. Не в этом году – так в следующем.

– Ага, наверстаю. Кому я буду нужен через год, – кривлюсь я.

– Будешь. Позвони Воронцову Виктору Борисовичу, ты у него в школе «Лед и Пламя» начинал. Он тебя знает как облупленного…

– И что он может? – не выдержав, ору я. Анька тут же кладет руку мне на предплечье, успокаивая.

– Во-первых, сбавь тон. Мал еще так со мной разговаривать, – не теряя самообладания, отвечает отец. – А во-вторых, проконсультироваться с хорошим тренером не помешает. Врачи врачами, а Воронцов посоветует нагрузки и как быстрее восстановиться. Может, лично с тобой позанимается. Зря я, что ли, спонсирую их.

– Да, ты ничего зря не делаешь, – фыркаю я и, пошарив по карманам, вставляю в уши беспроводные наушники, врубая музыку на всю.

Отец, кажется, еще что-то говорит, но я ни хрена больше не слышу, закрываю глаза и откидываю голову на подголовник. Как же хочется уснуть, проснуться и понять, что все это было лишь кошмарным сном, и я снова могу выйти на лед.