Остроумие и его отношение к бессознательному

А. Аналитическая часть

I
Введение

Всякий, кому доводилось когда-либо искать в эстетической и психологической литературе объяснение сущности остроумия и его отношений с другими видами душевной деятельности, должен признать, что философские изыскания не коснулись остроумия в той мере, какой оно заслуживает из-за своего положения в жизни нашей души. Только отдельные мыслители подробно интересовались проблемами остроумия – среди них, впрочем, встречается ряд блестящих имен: это романист Жан-Поль (Рихтер), философы Теодор Фишер, Куно Фишер и Теодор Липпс. Правда, и они размышляют об остроумии как бы вскользь, а главный интерес их исследований сосредоточен на более широкой и более заманчивой теме комического.

При изучении указанной литературы складывается впечатление, будто совершенно невозможно трактовать остроумие вне его связи с комическим.

По Т. Липпсу (1898)^[1], остроумие есть «нечто комическое, причем сугубо субъективное»; то есть это комическое, «которое мы сами производим, которое дополняет наше поведение как таковое, к которому мы всегда относимся как его субъект, но никогда как его объект, пусть даже добровольный объект». Это положение разъясняется далее: мол, остроумием называется вообще «всякое сознательное и успешное порождение комического, будь то из созерцания или из ситуации».

К. Фишер (1889) показывает отношение остроумия к комическому с помощью карикатур, которые в его изложении занимают промежуточное положение между остроумием и комизмом. Комическое обращается к безобразному в одной из форм проявления последнего: «Там, где оно [безобразное] скрыто, его следует выявить и представить в свете комического созерцания. Где оно едва замечается, его необходимо осветить и так подчеркнуть, чтобы оно стало ясным и очевидным… Так возникает карикатура». «Весь наш духовный мир – интеллектуальное царство наших мыслей и представлений – отнюдь не обнажается под внешним взглядом. Его нельзя вообразить непосредственно и наглядно. Однако он обладает различными ограничениями, недостатками и уродствами, которые в совокупности своей составляют обилие нелепых и комических противопоставлений. Чтобы выпятить их и сделать доступными эстетическому созерцанию, требуется сила, которая будет в состоянии не просто воображать объекты непосредственно, но и сама сможет судить об этих образах фантазии и объяснять их, – то есть сила, проясняющая мысли. Такой силой может считаться лишь суждение. Остроумие есть суждение, производящее комическое противоречие. Оно незримо присутствует в карикатуре, а в суждении приобретает свою особую форму и свободное поприще для развития».

Как мы видим, Липпс усматривает характерный признак остроумия среди всего комического в активном поведении субъекта, тогда как Фишер опирается на отношение остроумия к своему объекту и считает, что оно должно выявлять скрытое уродство царства мыслей. Обоснованность этих утверждений не может быть проверена; более того, их вряд ли можно признать внятными вне той взаимозависимости, из которой они как будто извлечены. Поэтому необходимо разобрать представления о комическом у этих авторов, прежде чем что-либо прояснится по поводу остроумия. Между тем из других отрывков следует, что указанные авторы сумели обнаружить и описать существенные и общераспространенные признаки остроумия, совершенно пренебрегая его связью с комическим.

Характеристика остроумия, которая, похоже, вполне удовлетворяла К. Фишера, гласит: «Остроумие есть игривое суждение». Для пояснения этого выражения приводится аналогия: «Подобно тому как эстетическая свобода заключается в праве на игривое созерцание мира». В другом месте эстетическое отношение к объекту характеризуется условием, что мы-де от этого объекта ничего не требуем; нам не нужно удовлетворение наших главных потребностей, мы просто довольствуемся наслаждением при созерцании. Эстетическому отношению позволено быть игривым в противоположность труду: «Могло случиться и так, что из эстетической свободы возник особый вид суждения, избавленный от обыденных оков и правил; этот вид суждения я, ввиду его происхождения, хочу назвать «игривым». В этом понятии содержится первое условие, если не целиком вся формула, разрешающая нашу задачу. Жан-Поль говорил: «Свобода дает остроумие, а остроумие дает свободу. Остроумие – всего лишь забава с идеями»^[2].

Издавна принято определять остроумие как ловкое умение находить сходство между несходным, то есть выявлять скрытые сходства. Жан-Поль выразил эту мысль следующим образом: «Остроумие… переодетый священник, сочетающий каждую пару брачными узами»^[3]. Т. Фишер (1846–1857) продолжает: «Охотнее всего венчает он ту пару, на единение которой родственники взирают хмуро». При этом сам Фишер указывает, что существуют остроты, в которых нет и речи о сравнении, а потому и о нахождении сходства. Тем самым он дает несколько отличное от определения Жан-Поля определение остроумия как умения с поразительной быстротой связывать в одно целое несколько представлений, фактически чуждых друг другу по своему внутреннему содержанию и по общему положению в мыслях. Фишер подчеркивает, что во множестве остроумных суждений отыскиваются не сходства, а различия; Липпс же обращает внимание на то, что эти наблюдения относятся к навыку остроумца, а не к шуткам, которые тот создает.

Кроме того, встречаются иные, в некотором смысле связанные друг с другом точки зрения, которыми пользуются для описания остроумия: говорят о «противопоставлении мнений», о «смысле в бессмыслице», о «смущении из-за непонимания и внезапном осознании».

Скажем, определение Крепелина (1885) отражает именно важность противопоставления мнений. Острота есть «произвольное сочетание или соединение двух противоположных друг другу представлений, обыкновенно посредством речевой ассоциации». Такому критику, как Липпс, нетрудно раскрыть полную несостоятельность этой формулы, но и он не исключает противопоставления – просто передвигает его на другое место. «Противопоставление сохраняется, но дело вовсе не в различии понятийных представлений, описываемых словами, а в противоречии между значимостью или бессмысленностью слов». Примеры проясняют, как надлежит понимать это замечание: «Противопоставление возникает оттого, что… мы придаем словам значение, которое сами не можем признать за ними».

При дальнейшем развитии этого определения приобретает важность противопоставление «смысла и бессмыслицы»: «Кажется, будто нечто является осмысленным, но далее оно оказывается для нас совершенно бессмысленным. В этом и заключается в настоящем случае подлинный комизм… Остроумным какое-либо замечание воспринимается тогда, когда мы по психологической необходимости приписываем ему определенное значение – и тотчас его отрицаем. При этом под значением подразумеваются разные понятия. Мы приписываем выражению смысл, но сознаем, что логически тот ему не подходит. Мы находим в выражении истину, которую, по законам опыта или общего навыка нашего мышления, не можем и не должны найти. Мы признаем за ним логические и практические следствия, выходящие за пределы фактического содержания, чтобы тотчас же отрицать эти следствия, едва принимается во внимание природа самого выражения. Так или иначе, психологический процесс, создаваемый в уме остроумным выражением и лежащий в основании чувства комического, заключается в прямом переходе от признания смысла, выявления истины или от воображения последствий к осознанию или ощущению относительной ничтожности смысла».

Обсуждение выше, безусловно, многое проясняет, однако желательно все-таки задаться вопросом, способствует ли противопоставление смысла и бессмыслицы, на которой якобы покоится чувство комического, определению понятия остроумия как чего-то, отличного от комизма?

Фактор «непонимания и внезапного уяснения» тоже заводит нас глубоко в проблему отношения остроумия к комизму. Кант рассуждал о комическом вообще – дескать, замечательная особенность его заключается в том, что оно «косвенно вызывает на мгновение живую радость»^[4]. Хейманс (1896) показывает, как шутка воздействует на человека посредством непонимания, которое сменяется внезапным уяснением. Он подкрепляет свое изложение прекрасной остротой Гейне: тот заставляет одного из своих героев, бедного лотерейного маклера Гирша-Гиацинта^[5], хвастаться, будто великий барон Ротшильд обходится с ним как с человеком, вполне равным по положению, – вполне «фамилионерно» (famillionär). Здесь слово, передающее шутку, кажется сначала ошибкой словообразования, чем-то непонятным, несуразным, загадочным. Поэтому оно ввергает нас в смятение. Комизм производится устранением смятения по итогу понимания слова. Липпс дополняет, что за этой первой стадией прояснения, когда мы узнаем, что смущающее нас слово означает то-то или то-то, следует вторая стадия, когда возникает осознание того, что это бессмысленное слово поначалу нас смутило, а затем предъявило свой истинный смысл. Лишь это второе уяснение, лишь осознание того, что причиной недоразумения стало слово, бессмысленное с точки зрения обыденной речи, лишь превращение нелепицы в ничто, – если коротко, лишь оно и вызывает комическое ощущение.

Вне зависимости от того, кажется ли нам более понятной та или другая из приведенных трактовок, мы с помощью рассуждений о непонимании и внезапном уяснении приближаемся к составлению определенного мнения. Если комичность гейневского «фамилионерно» опирается на разгадку якобы бессмысленного слова, то остроумие следует, конечно, сводить к процессу образования этого слова и к его признакам.

Другая существенная особенность остроумия, никак не связанная с обсуждавшейся выше, тоже отмечается всеми авторами. «Краткость – плоть и душа остроумия, даже само остроумие», – говорит Жан-Поль (ук. соч.), видоизменяя таким образом фразу старого болтуна Полония из шекспировского «Гамлета» (действие 2-е, сцена II):

 
И так как краткость есть душа ума,
А многословье – бренные прикрасы,
Я буду краток^[6].
 

Важно и описание краткости остроумия у Липпса: «Острота сообщает ровно то, что сообщает, – не всегда в нескольких словах, но всегда немногими словами, то есть тем количеством слов, какого, согласно строгой логике или обычному образу мышления и речи, всегда недостаточно. Она может даже сообщить что-то, умалчивая об этом».

Мы уже узнали из связи шуток с карикатурами, что шутки «должны выхватывать нечто спрятанное или скрытое» (К. Фишер). Я подчеркиваю еще раз это определение, так как оно тоже больше относится к сущности остроумия, чем к сущности комизма.

Разумеется, эти скудные выдержки из работ авторов, писавших об остроумии, не позволяют судить о значимости указанных сочинений. При всем моем желании верно передать ход мыслей, столь извилистый и отягощенный мелочами, довольно затруднительно, а потому не стану избавлять любознательных читателей от стремления почерпнуть желательные для них познания из первоисточников. Но я не уверен в том, что эти читатели смогут обрести полное удовлетворение. Указанные авторами признаки и особенности остроумия – деятельное отношение к содержанию нашего мышления, игривость суждений, сочетание несходного, противопоставление мнений, «смысл в бессмыслице», смена непонимания внезапным уяснением, выявление скрытого смысла и особая краткость шуток – все кажутся на первый взгляд наблюдениями настолько меткими и столь легко подтверждаются целым рядом примеров, что мы ничуть не подвергаемся опасности умалить ценность этих взглядов. Однако перед нами disjecta membra^[7], которые мы хотели бы видеть объединенными в одно органическое целое. Они приводят к познанию остроумия не более, чем ряд анекдотов о личности, биографию которой мы жаждем узнать. В результате мы совсем не понимаем предполагаемой связи между отдельными явлениями – скажем, между краткостью остроумных замечаний и игривостью суждений. Мы нуждаемся в разъяснениях по поводу того, должно ли остроумие удовлетворять всем поставленным условиям, чтобы считаться остроумием, или только некоторым из них; если второе, то какие из этих условий могут быть заменены другими, а какие насущно необходимы. Еще хотелось бы произвести группировку и классификацию острот, основываясь на их особенностях, признанных существенными. Та классификация, которую мы находим в литературе, опирается, с одной стороны, на технические приемы (игра слов и т. д.), а с другой стороны – на употребление острот в речи (шутки в качестве карикатур, обрисовка характеров, остроумные ответы и т. п.).

Следовательно, нам нетрудно будет обозначить цели дальнейших исследований по объяснению остроумия. Чтобы рассчитывать на успех, мы должны либо внести в эту работу новые точки зрения, либо попытаться проникнуть глубже, усилив наше внимание и углубив интерес. Мы можем утверждать, что в последнем, по крайней мере, недостатка не ощущается. Поистине поразительно, сколь немногочисленными примерами признанных острот довольствуются авторы для своих исследований (более того, каждый из них заимствует те же самые остроты у своих предшественников). Мы также не можем отказаться от необходимости проанализировать те же примеры, которые уже приводились классическими авторами, писавшими об остроумии. Но мы намерены, кроме того, заняться изучением новых материалов, чтобы подкрепить наши выводы более вескими основаниями. Вполне естественно поэтому привлечь в качестве объектов нашего исследования такие примеры остроумия, которые в жизни произвели на нас самих наибольшее впечатление и заставили много смеяться.

Заслуживает ли тема остроумия столь пристального внимания? На мой взгляд, ответ на этот вопрос не подлежит сомнению. Помимо личных мотивов, которые побуждают меня обратиться к загадкам остроумия и о которых будет сказано далее, я могу сослаться на наличие тесной связи между душевными событиями; этот факт придает ценность психологическому познанию даже в какой-нибудь отдаленной области, ибо оно способно обрести нечто ценное и в других областях. Нужно помнить и о том, какое своеобразное очарование вносит остроумие в наше общество. Новая шутка во многом почти сродни событию, к которому проявляют широкий интерес: она передается из уст в уста, словно весть о только что одержанной победе. Даже люди с положением, которые считают нужным сообщать свою биографию, рассказывать, какие города и страны они посетили, с какими выдающимися особами общались, не пренебрегают случаем поместить в своем жизнеописании те или иные прекрасные остроты, ими услышанные^[8].

II
Техника остроумия

Следуя прихоти случая, возьмем для изучения первый пример остроумия, приведенный в предыдущем разделе.

В той части «Путевых картин», которая озаглавлена «Луккские воды», Гейне рисует замечательный образ лотерейного маклера и «удалителя мозолей» Гирша-Гиацинта из Гамбурга, который хвастает перед поэтом своими отношениями с богатым бароном Ротшильдом и в заключение говорит: «И вот – пусть меня накажет бог, господин доктор, если я не сидел подле Соломона Ротшильда, и он обращался со мной совсем как с равным, совсем фамилионерно».

Хейманс и Липпс использовали эту шутку (которая считается превосходной и очень смешной) в доказательство своего мнения о происхождении ощущения комического из «непонимания и внезапного уяснения» (см. выше). Но мы оставим этот вопрос в стороне и зададимся другим: что же именно превращает слова Гирша-Гиацинта в шутку? Ответ возможен двоякий: или мысль, выраженная в высказывании, сама по себе является шуткой, или в самом выражении кроется шутка, выявляемая нашей мыслью. В каком из этих двух объяснений нужно искать объяснение остроумия, мы постараемся понять при углубленном исследовании, желая уловить суть.

Мысль может найти свое общее выражение в различных разговорных формах, то есть в словах, которые способны верно ее передать. Признание Гирша-Гиацинта представляет собой особую форму выражения мысли и, как мы догадываемся, форму своеобразную – которую не так-то просто понять. Попробуем высказать ту же мысль другими словами. Липпс уже сделал это за нас и частично объяснил тем самым рассказ немецкого поэта. Он пишет: «Мы понимаем, что Гейне хочет сказать – что обращение было фамильярным, что оно носило тот общеизвестный характер, который обычно не доставляет удовольствия из-за привкуса чужих миллионов». Ничего не изменяя в этом рассуждении, придадим ему чуть иную форму, которая, быть может, лучше подходит к высказыванию Гирша-Гиацинта: «Ротшильд обошелся со мною совсем как с равным, совсем фамильярно, насколько это может позволить себе миллионер». Тут можно добавить, что «снисходительность богача всегда заключает в себе что-то неудобное для того, кто воспринимает это отношение»^[9].

Выбрав то или другое, равноправное по значению изложение, мы поймем, что ответ на вопрос, заданный нами самим себе, фактически предрешен. Характер остроумия здесь вовсе не проистекает из мысли. Замечание, которое Гейне вкладывает в уста своего персонажа, верное и меткое – это наблюдение, исполненное нескрываемой горечи, вполне объяснимой для бедного человека при виде большого богатства. Но все же мы не решимся назвать это замечание сущностью шутки. Возможно, что кто-то при чтении замечания в нашем изложении припомнит версию самого поэта и продолжит считать, будто мысль сама по себе остроумна, но в таком случае можно указать на то, что шутливый характер замечания исчезает при нашем пересказе. Слова Гирша-Гиацинта заставляют нас громко смеяться, тогда как достоверная передача смысла, будь то Липпсом или нами, может нравиться и побуждать к размышлению, но отнюдь не провоцирует смех.

Что ж, если сущность шутки в нашем примере заключена не в мысли, тогда следует искать ее в форме, в подлинном тексте высказывания. Нужно изучить особенность этого способа выражения и понять, так сказать, словесную, или выразительную, технику при произнесении этой шутки, уловить нечто такое, что должно находиться в тесной связи с сущностью шутки, поскольку при замене формулировки, как мы убедились, характерные признаки пропадают. Вдобавок мы, придавая такое значение словесному выражению, выступаем в полном согласии с классическими авторами. Так, например, К. Фишер говорит: «Именно форма прежде всего может превратить суждение в остроту, и тут вспоминается невольно рассуждение Жан-Поля, который одной фразой ухитрился объяснить и доказать указанную черту остроумия: “Будь то войны или суждения, победить – значит правильно выбрать позицию”».

В чем же заключается «техника» нашей шутки? Что произошло с мыслью, заключенной, допустим, в нашем изложении, если из нее получилась острота, заставляющая смеяться от души? Случились две перемены, как показывает сравнение нашего изложения с текстом поэта. Во-первых, имело место значительное сокращение. Дабы целиком выразить заключающуюся в шутке мысль, нам пришлось прибавить к словам «Ротшильд обошелся со мною совсем как с равным, совсем фамильярно» дополнение, которое в наикратчайшей форме поясняет: «в той степени, в какой это может сделать миллионер». Но даже так мы ощущаем потребность в поясняющем добавлении^[10]. У поэта же все выражено гораздо короче: «Ротшильд обращался со мной совсем как с равным, совсем фамилионерно». Шутка устраняет то ограничение, которое второе предложение прибавляет к первому, извещающему о фамильярном обращении.

Правда, ограничение устраняется не целиком, не без замены, из которой его можно восстановить. Также наличествовало и другое видоизменение. Слово «фамильярно» в нешутливой речи превратилось в тексте остроты в «фамилионерно». Вне сомнения, именно с таким словообразованием связаны характер остроумия и сама смехотворность шутки. Новое слово отчасти совпадает по звучанию со словом «фамильярно» из первого предложения, а в своих конечных слогах – со словом «миллионер» из второго предложения. Замещая одну составную часть слова «миллионер», оно как будто замещает полностью второе, пропущенное предложение и так заставляет нас предполагать его присутствие в шутке. Можно говорить о составном образовании из двух слов – familiär и Millionär. Пожалуй, стоит начертить схему, чтобы наглядно показать рождение нового слова из обоих предыдущих^[11].

Процесс превращения мысли в шутку можно представить себе следующим образом. (На первый взгляд он может показаться фантастическим, но, тем не менее, в точности передает действительный факт.)

«Ротшильд обошелся со мной совсем фамильярно (familiär), то есть в той степени, в какой это может сделать миллионер (Millionär)».

Теперь допустим, что на эти предложения воздействует некая сжимающая сила и что второе из них по какой-то причине более податливо. Тогда оно исчезнет, а наиболее существенная его часть, слово «миллионер», которое может сопротивляться, будет как бы вдавлено в первое предложение и сольется с подобным ему по облику словом «фамильярно». Именно эта случайная возможность спасти суть второго предложения будет способствовать гибели других, менее важных составных его частей. Так рождается шутка:

«Р. обращался со мной совсем фамилионерно».

Если удалить из рассмотрения сжимающую силу, фактически нам неизвестную, то можно трактовать процесс образования шутки, то есть технику остроумия в этом случае, как «сгущение», сопровождаемое заместительным словообразованием. В нашем случае замещение привело к появлению составного слова «фамилионерно». Само по себе непонятное, оно мгновенно опознается и наделяется смыслом в общем контексте, приобретает характер, заставляющий нас смеяться, пусть секрет этого механизма нисколько не приоткрылся и после установления техники остроумия. Но всегда ли процесс «сгущения» вкупе с замещающим словообразованием может доставлять удовольствие и заставляет смеяться? Это уже другой вопрос, обсуждение которого следует отложить до тех пор, пока не найден соответствующий подход. Сейчас же продолжим изучать технику остроумия.

Убежденность в том, что постижение техники остроумия необходимо для понимания сущности самого остроумия, побуждает спросить, имеются ли в наличии другие примеры шуток, построенных сходно с гейневским словом «фамилионерно». Их не то чтобы много, но все же достаточно для того, чтобы составить небольшую группу словообразований, полученных путем смешения. Гейне сам создал из слова «миллионер» вторую остроту, как бы подражая самому себе. В главе XIV своих «Идей» он употребляет слово Millionärr – сочетание, как нетрудно догадаться, слов Millionär и Narr (глупец). Подобно шутке, здесь тоже выражается некая подавляемая мысль^[12].

Вот несколько других примеров. В Берлине имеется фонтан (Brunnen), сооружение которого доставило много неприятностей бургомистру Форкенбеку. Берлинцы называют этот фонтан «Форкенбекен», и прозвищу нельзя отказать в остроумии, пускай понадобилось заменить слово Brunnen устаревшим словом Becken, чтобы получилось нечто общее с фамилией. Злое остроумие Европы некогда потешалось над одним правителем, которого прозвали Клеопольдом (его звали Леопольд), поскольку он водил шашни с дамой по имени Клео; это несомненная работа сгущения, когда присоединение всего одной буквы создает вполне прозрачный намек. Имена собственные вообще легко подвергаются такой обработке со стороны техники остроумия. В Вене проживали два брата по фамилии Salinger, и один из них был биржевым маклером (Borsensensal). Отсюда возникло прозвище Sensalinger (букв. «Залингер с биржи». – Ред.), а другого брата, чтобы отличать, стали нелюбезно именовать Scheusalinger (букв. «Залингер-уродец», от нем. Scheusal – урод. – Ред.). Всем было удобно и вышло, конечно, остроумно. Не могу сказать, было ли справедливо второе прозвище. Отмечу лишь, что острословы обыкновенно не слишком-то пекутся о справедливости.

Мне рассказали следующую шутку, тоже плод сгущения. Молодой человек, который вел на чужбине легкомысленный образ жизни, навестил после долгого отсутствия живущего на родине друга. Тот опешил, увидев на руке своего гостя обручальное кольцо (Ehering). «Как? – воскликнул он. – Разве вы женаты?» «Теперь да, – гласил ответ. – Венчально^[13], но это так». Острота великолепна, ибо в слове «венчально» присутствуют два элемента – слово Ehering, которое превратилось в Trauring, и предложение «печально, но это так» (Traurig, aber wahr). На шутке не сказывается то обстоятельство, что здесь смешанное слово не является непонятным и измышленным продуктом (в отличие от слова «фамилионерно»), а целиком совпадает с одним из перечисленных элементов.

Я сам случайно пополнил запас острот подобного рода, вполне сходных со словом «фамилионерно». Как-то я рассказывал одной даме о больших заслугах одного исследователя, который, как я считал, обойден вниманием. «По-вашему выходит, что этот человек достоин монумента (Monument)», – сказала дама. «Возможно, он его когда-нибудь получит, – ответил я. – Но в настоящий момент (momentan) его успехи крайне малы». Слова «монумент» и «момент» противоположны по значению, однако дама эти противоположности объединила: «Что ж, пожелаем ему монументального (monumentam) успеха».

Также я располагаю рядом примеров на иностранных языках, и они тоже являют собой образы сгущения в духе слова «фамилионерно». Эти примеры предоставила отличная работа А. А. Брилла (1911).

Английский автор де Куинси, рассказывает Брилл, отметил мимоходом, что пожилые люди склонны впадать в anecdotage. Это слово образовалось из слияния частично покрывающих друг друга слов:

^[14]

В анонимном рассказе Брилл натолкнулся на обозначение для Рождества Христова в виде «the alcoholidays», то есть на прямое слияние слов:

^[15]

Когда Флобер напечатал свой знаменитый роман «Саламбо», в котором действие происходит в Карфагене, французский критик Сент-Бев в насмешку за пристрастие к подробностям заявил, что автор романа впал в Carthaginoiserie.

Carthaginois^[16]

и Chinoiserie^[17]

Наилучший же пример таких острот исходит от одного из ведущих государственных мужей Австрии, который после многолетней научной и общественной деятельности занял близкую к самому верху должность в государстве. Я позволил себе в качестве материала для исследования взять одну из тех острот, которые ему приписываются^[18] и которые действительно схожи между собой; я сделал это, прежде всего, потому, что вряд ли сумел бы добыть материал лучше.

Господин Н. обратил однажды внимание на личность автора, известного целым рядом невыразимо скучных статей, напечатанных в ежедневной венской газете. Все эти статьи повествовали об отношении Наполеона I к Австрии. Автор имел рыжие волосы. Господин Н., услышав как-то его имя, спросил: «Это не тот ли рыжий пошляк (roter Fadian)^[19], который плетет историю Наполеона?»

Чтобы понять технику этой остроты, нужно обратиться к процессу редукции, при котором шутка исчезает с изменением выражения и вместо нее вводится первоначальное содержание мысли, безусловно улавливаемое в каждой хорошей остроте. Шутка господина Н. о красном пошляке (roter Fadian) объединила в себе два элемента – неодобрительное мнение об авторе статей и воспоминание о знаменитой притче, которой Гёте начинает выдержки «из дневника Оттилии» в романе «Избирательное сродство»^[20]. Недовольная критика могла бы ворчать: «Вот, поглядите, тот человек, который вечно пишет скучные фельетоны о Наполеоне в Австрии!» Это выражение вовсе не остроумно. Столь же неостроумно и прекрасное сравнение Гёте, которое, конечно, не способно заставить нас смеяться. Лишь когда оба эти выражения приходят в связь друг с другом и подвергаются своеобразному процессу сгущения и слияния, тогда возникает шутка, причем перворазрядная^[21].

Связь между дурным отзывом о надоедливом историке и прекрасным сравнением в романе Гёте приходится объяснить несколько более сложным путем, чем принято обычно во многих подобных случаях, – по соображениям, которые пока рано приводить. Я попытаюсь заменить предполагаемый фактический ход событий следующей реконструкцией. Прежде всего, постоянное возвращение к одной и той же теме могло пробудить у господина Н. смутное воспоминание о том известном отрывке из романа, который в большинстве случаев цитируется неправильно – словами «Это проходит красной нитью» (roter Faden). «Красная нить» сравнения оказала воздействие на первое предложение из-за случайного обстоятельства: тот, кого бранили, тоже был красным (rot), второе значение слова rot – рыжеволосый. Далее все могло складываться так: вот рыжий человек, который пишет скучные фельетоны о Наполеоне. Затем начался процесс, обусловивший сгущение обеих частей в одно целое. Под давлением этого процесса, который отыскал первую точку опоры в тождестве элемента «красный», слово «скучный» соединилось с «Faden» (нить) и превратилось в «fad» (скучный), после чего оба элемента могли слиться в шутку, где цитата присутствует едва ли не в большей мере, чем само первоначальное ругательное суждение:

«Это тот рыжий, что пишет скучные (fad) истории про (Н)аполеона? (про Н.)?»

Рыжий (красный) Нить (Faden)

__________________________________________

«Это не тот ли рыжий пошляк, который плетет

историю (Н)аполеона (историю Н.)?»

В одной из следующих глав я приведу обоснование этого изложения, а также чуть его подправлю, когда буду анализировать данную шутку под углом зрения, отличным от сугубо формального. Конечно, сомневаться здесь можно в чем угодно, за исключением того факта, что имело место сгущение. Результатом сгущения стало, опять-таки, значительное сокращение высказывания; с другой стороны, вместо броского смешанного слова происходит взаимное проникновение составных частей обоих элементов. Да, выражение «рыжий пошляк» могло бы употребляться и само по себе, просто как ругательство, но в нашем случае это, безусловно, плод сгущения.

Быть может, читатель в этом месте вознегодует по поводу того образа мышления, который угрожает утратой удовольствия от остроумия, но который не показывает источников этого удовольствия. Что ж, попрошу набраться терпения. Мы изучаем саму технику остроумия, и ее исследование уже сулит немалые результаты, а накопление материала и подавно окажется плодотворным.

Анализ последнего примера подготовил нас к следующему выводу: если образчики процесса сгущения встретятся нам и в дальнейших примерах, заменой подавляемым словам и фразам могут выступать не только составные словообразования, но также иные способы изменения выражения. В чем они заключаются, будет видно из прочих острот господина Н.