Czytaj książkę: «Мальчик с чёрным петухом»

Czcionka:

Stefanie vor Schulte

JUNGE MIT SCHWARZEM HAHN

ТОО «Издательство «Фолиант», 2023

1

Когда пришёл художник, чтобы расписать церковный алтарь, Мартин сразу знал, что уйдёт с ним в конце зимы. Он уйдёт с ним и даже не оглянется.

Про художника люди в деревне говорили уже давно. И вот он явился, хочет войти в церковь, а ключа нет. Трое мужчин, к которым в деревне хоть как-то прислушиваются, – а это Хеннинг, Зайдель и Заттлер, – ищут ключ и ползают по зарослям шиповника у входа в церковь. Ветер раздувает им штаны и рубахи пузырём. Треплет им волосы. Время от времени мужчины снова подходят к двери и снова трясут её. По очереди. На тот случай, если предыдущий вдруг потряс неправильно. И всякий раз изумляются, что дверь по-прежнему не поддаётся.

Художник в это время стоит со своим скудным имуществом тут же, глядит и посмеивается. Они, наверное, представляли себе художника другим: более солидным, но уж какой есть, художники в этих краях с неба не падают. Тем более в военное время.

Мартин сидит на краю колодца, шагах в десяти от церкви. Ему уже одиннадцать лет. Он рослый и тощий.

Кормится он тем, что заработает за день. Но по воскресеньям заработка нет, приходится поститься. Но он всё равно растёт. Одёжка никогда не бывает ему впору: вот только что штаны были велики, а в следующее мгновение глядишь – они уже малы.

У него очень красивые глаза. Это сразу заметно. Тёмные и терпеливые. Всё в нём кажется спокойным и осмотрительным. А деревенским от этого как раз неспокойно. Не по нутру им, когда кто-то чересчур живой или чересчур уравновешенный. Грубый – это им понятно. Хитрый и лукавый тоже. А вот задумчивость на лице одиннадцатилетнего ребёнка – это не по ним.

А ещё, разумеется, этот петух. Он всегда при мальчишке. Сидит у него на плече. Или на коленях. Или прячется у него под рубахой. Когда этот зверь дремлет, он похож на старика, и все в деревне говорят, что петух – это сам чёрт.

Ключ так и не удаётся отыскать, но художник-то уже здесь. И надо показать ему церковь. Хеннинг ещё раз перечисляет по пальцам имена людей, которые могут знать, где ключ, и вдруг его подозрение падает на Франциску. Мол, ключ непременно должен быть у неё. Никто не знает, с чего он так решил. Но всё же посылают за ней. Мартин в ожидании вытягивается в струнку. Франци ему нравится.

Она тут же явилась. От постоялого двора с харчевней, в которой она прислуживает, до церкви совсем недалеко. Ей четырнадцать лет, она кутается в платок, наброшенный на плечи. Ветер нахлёстывает волосы ей на глаза. Она очень красивая, и мужчинам в радость причинять ей боль.

Оказывается, Франци не имеет никакого отношения к ключу от церкви. Вот ведь какая досада.

Поскольку на тщетные поиски затрачено уже много времени, требуется какое-то другое решение. Художник между тем подсел к Мартину на край колодца. Петух взлетел с плеча мальчика, опустился на заляпанную красками торбу художника и принялся её поклёвывать.

Может, как-то можно вышибить двери церкви, рассуждали между тем трое самых деловитых мужчин деревни. Но позволительно ли применить насилие, чтобы открыть Божий дом? Или, может, лучше выбить окно? Что из этого будет большее кощунство? Дверь или окно? Пришли к согласию в том, что насилие – это плохо, ибо к Господу Богу можно пробиться только через слово и веру, а не посредством хорошего пинка.

– Или через смерть, – вставила Франци.

«Как она отважилась?» – подумал Мартин. Уже за одно это надо всю жизнь её защищать, чтобы любоваться при этом, как она осмеливается на такие дела.

Художник засмеялся. Ему здесь нравилось. Он подмигнул Франци. Но она не такая и не подмигнула ему в ответ.

Следовало бы спросить у пастора, но в деревне не было своего священника, только приходящий, из другой деревни. Своего-то священника они в прошлом году похоронили, а нового у них с тех пор не выросло. Да и непонятно, откуда им взять нового, если до сих пор всегда был один и тот же, да так давно, что никто уже и не помнил, что возникло раньше: деревня или пастор с церковью. Вот они и пользовались пока заёмным соседним пастором. А поскольку и этот был уже не самый молодой и ему требовалось время, чтобы преодолеть расстояние между деревнями, воскресная служба начиналась у них только после обеда.

Так или иначе, надо было спросить у соседнего пастора, как справиться с допуском в Божий храм. Но кого послать спросить? На небе громоздились тяжёлые жёлтые тучи, а идти надо через поля, где нет никакого укрытия. Здесь, на горке, уже начали посверкивать молнии. Бэнг! Бэнг! Бэнг! Это может продлиться и целую ночь. А Хеннинг, Зайдель и Заттлер слишком важны для деревенской общины, чтобы рисковать их жизнью.

– Я могу сбегать, – вызвался Мартин. Он не боялся.

– Этого хотя бы не жалко, – шепнул остальным Зайдель.

Но остальные всё медлили. Мартин, конечно, сообразительный, это известно. Как спросить, не растеряется.

И ответ, конечно, запомнит. Они боролись сами с собой и перешёптывались. Наконец сказали:

– Ну ладно, иди. Да смотри!

– А почему из вас никто не сходит, в такую-то непогодь? – удивился художник.

– Да при нём же сам чёрт, – ответил Хеннинг. – Ничего с ним не сделается!

2

Маленькая хижина – самая крайняя на горке, там, где застывшие поля примыкают к лесу. Если хочешь отогнать скотину пастись в лес, то как раз приходится идти мимо этой хижины. Иногда мальчишка сидел на пороге, приветливо махал и спрашивал, не нужна ли помощь. Иногда петух топтался на рукоятке точильного камня, который с годами врос в землю у порога и теперь покрылся лишайником, а мороз намертво спаял все его подвижные части. На этом точильном камне его отец сперва и навострил топор перед тем, как войти в дом и зарубить всю свою семью – всех, кроме мальчика.

Так это, по всей видимости, и началось.

Бертрам тогда поднялся на эту горку, потому что никто из семьи давно не показывался в деревне. Они были в долгах как в шелках, а ведь должникам полагалось показываться на люди, чтобы была возможность на них напуститься.

Итак, Бертрам пошёл наверх, на пригорок, чтобы напомнить семье об их общественном долге.

– Все зарублены топором, – рассказывал он потом. И радовался, что отныне и навсегда все станут смотреть ему в рот, а у него всегда будет о чём поведать.

Он в хижину, а там на него налетает этот чёрный дьявол – петух. Расцарапал ему лицо и руки. Бертрам упал на четвереньки и только тут увидел кровь.

– Всё было залито кровью. Вонь и трупы. Ад настоящий, скажу я вам, – говорил он.

– А что это было-то? – спросит кто-нибудь.

– Говорю же вам, они пролежали уже несколько дней. Уже черви в них завелись. Кишмя кишели. Бэ-э.

Он сплёвывал на пол, и его внук, поскольку уважал деда, тоже сплёвывал рядом. Дед похлопывал малыша по щеке:

– Хороший парнишка. – И поворачивался к остальным: – А эта скотина петух! Чёрт в натуральном виде. Не давал мне подняться.

– Но мальчик-то, – напоминал ему кто-нибудь.

– Да, он выжил. Один из всех. Должно быть, уже давно сошёл с ума. Вся эта кровь, эти развороченные раны, разваленное мясо, вы понимаете. Заглядываешь прямо в нутро тела. Какое уж там. Ребёнок наверняка уже свихнулся.

Но дитя не свихнулось и осталось в живых. Ему было тогда года три, и, видать, оказался он упрямым, раз выжил. Никто о нём тогда не позаботился. Да, трупы убрали. А к ребёнку никто не приблизился. Может быть, боялись петуха. От греха подальше. А может, просто поленились. Каждый подумал: почему я-то должен?

Но то, что мальчишка остался жив и был в своём уме, да, признаться, ещё и доброго нрава, это же уму непостижимо. Да и нестерпимо. Иной бы предпочёл, чтобы мальчишка не пережил все эти страсти, тогда бы людям не пришлось удивляться, гадать и стыдиться.

Довольствовался малым. Можно было мальчишке доверить скотину на целый день, а в качестве платы дать ему луковицу – и на том спасибо. Очень удобно было. Если бы ещё не этот страшный петух у него на загривке. Такой ребёнок – не дитя любви, какое там. Он сделан из голода и холода. На ночь он брал петуха с собой под одеяло, это все знали точно. И утром ребёнок будил петуха, потому что тот мог проспать восход солнца, и тогда ребёнок смеялся, а люди в деревне внизу слышали и осеняли себя крестным знамением, потому что ребёнок играет с нечистой силой и делит с ней ложе. Но скотину таки гнали на выпас мимо его хижины. И луковицу на всякий случай держали наготове.

3

Ольха, стоявшая в чистом поле, занялась огнём, обратилась в столб пламени и распалась в пыль.

А следующая молния предназначалась уже для Мартина. Вспышка боли пронзила его позвоночник и взорвалась в голове. На мгновение всё замерло, и Мартин гадал, то ли он уже умер, то ли ещё жив. Но тут же – или несколько часов спустя, он не мог бы точно сказать, – он снова пришёл в себя. Гроза к тому времени миновала. На небе только видно было, как тучи уползали по направлению к другому месту, а с этим они на сегодня уже управились.

Мартин попытался встать. Он даже немного поплакал от облегчения, что ещё живой, но, может, он всё же надеялся, что с этим покончено. С жизнью. Рядом с ним выжидал петух.

Позднее Мартин всё-таки добрался до соседней деревни. Разыскал там дом священника. На его теле не было ни одного сухого места, на его рубахе – ни одной сухой нитки. Зубы стучали от холода, не попадая друг на друга.

– Он такой тощий, – рассказывала потом жена пастора. – Когда мы сняли с него одежонку, под ней не оказалось почти ничего.

Она завернула его в пыльное одеяло и посадила у кафельной печи, возле которой уже сидели и другие дети. Собственные пасторские. Их недавно опять прибавилось, но некоторые ведь и умерли. Кормились здесь овсяной кашей. Пасторша приготовила миски с кашей и выставила их на припечку. Дети устроили вокруг припечки давку, толкаясь, и каждый норовил плюнуть в ту миску, в которой предполагал больше каши, чтобы никто другой из неё уже не ел.

Мартину всё это было удивительно. Он стучал зубами, тщетно пытаясь удержать улыбку на губах. Таких весёлых ребятишек он ещё не видел. В своей-то деревне все дети были пуганые. Ходили, втянув голову в плечи, и старались не попадаться под руку взрослым, чтобы не получить лишнюю затрещину. А поскольку Мартину это было тоже знакомо на собственной шкуре, включая и острую боль, когда от ремня лопается кожа на голой спине, то он уже не раз приходил к мысли, что без семьи-то оно даже лучше. Но такая семья, как у пастора, – такая была бы ещё ничего.

Каши ему пасторские дети не оставили, но был ещё суп. Жена пастора принесла миску и для него. Суп был жидкий, запах какой-то незнакомый, но Мартин всё-таки согрелся от еды.

Он наслаждался теплом. Петух забился в угол и угрожающе шипел, когда дети пытались приблизиться к нему.

Теперь Мартину пришла пора объяснить причину своего посещения. Он изобразил положение дел в деревне и передал соображения Хеннинга, Зайделя и Заттлера.

– Какие же идиоты, – сказала жена пастора.

Пастор моргал.

– А ты что скажешь на это, мальчик? – спросил он Мартина.

Мартин не привык к тому, чтобы спрашивали его мнение. И тут ему сперва пришлось прислушаться к себе, нет ли у него собственных мыслей в ответ на вопрос.

– Если Бог таков, как все говорят, то ему должно быть всё равно, отыщем ли мы ключ или просто вышибем дверь.

– Это хороший ответ, – оценил пастор.

– Но если я сейчас вернусь и передам этот ответ, Хеннинг будет очень недоволен.

– Но зато Бог останется доволен.

– Но как он узнает про меня? Ведь за меня никто не молился.

– Бог повсюду, и Он бесконечен. И что-то от Его бесконечности перепадает и нам. К сожалению, чаще всего это бесконечность глупости, например. Или бесконечность войны.

Но Мартин не чувствовал себя бесконечным.

– Его бесконечность мы вряд ли сможем уместить в себе. Поэтому она прорывается наружу, и по ней Господь нас узнаёт. По нашим следам. Понимаешь?

– Нет, – сказал Мартин.

– Ну, вот смотри… – Пастор поскрёб голову и вытянул пару волосков, держа их на свету. – Волосы, к примеру. Всю жизнь у нас их полная голова, и долгое время все их потери восполняются. Или взять вот это. – Он поцарапал ногтями запястье, и с него посыпались чешуйки кожи. – Кожа, – с благоговейным придыханием произнёс он. – Мы постоянно теряем кожу. И пи́сать нам приходится по нескольку раз на дню. И кровь из нас, бывает, течёт. И нет этому конца, пока мы не умрём, то есть не почи́м в бозе. Но пока этого не произошло, Он преследует нас по пятам и находит всякого грешника, как бы надёжно тот ни спрятался.

Пастор подошёл к нему совсем близко и дрожащими пальцами снял у Мартина со щеки упавшую ресничку.

Мартин посмотрел на эту ресничку. «Она ничем не отличается от других», – подумал он и тут же сказал это вслух.

– Но ведь сама-то ресничка знает, что она твоя. И расскажет об этом Богу.

4

И хотя пастор наговорил мальчику много хороших и поучительных слов, но так и не дал ответа, который он должен был передать Хеннингу, Заттлеру и Зайделю. Они будут недовольны и, конечно, выместят всё на Мартине. Кроме того, у мальчика было верное чувство, что он что-то проглядел. И всё то время, пока он пробирался назад домой по промокшим после дождя лугам, которые при каждом шаге засасывали его ступни и отпускали только с чавканьем, его дух работал на высоте, делавшей его нечувствительным к холоду. И когда он наконец добрёл до своей деревни, он уже хорошо знал, и где ключ, и что ответить тем троим.

Как и накануне, те трое перед церковью продолжали излучать тревогу, соразмерную серьёзности положения. И хотя нашёлся отважный ребёнок, который, несмотря на непогоду, взял на себя труд сходить в соседнюю деревню, эти мужчины позволили себе вести себя так, будто Мартин им что-то должен и будто они, наоборот, не должны быть ему за это благодарны.

– Ты посмотри-ка, а вот и он, – возмутился Хеннинг. – Только за смертью его посылать.

Художник – то ли опять, то ли всё ещё – сидел на краю колодца и давился варёными яйцами, которые без шнапса плохо заходили внутрь. Ещё хорошо, что Франци принесла ему поесть хотя бы это.

Франци от радости сжала кулаками края своего передника, когда увидела, что мальчик вернулся. Мартина она любила как явление, которое понимает только она и которое поэтому принадлежит только ей одной.

Хеннинг встал перед Мартином, выпятив грудь. Подтянулись и двое других.

– Эй, что это мы встали перед ним навытяжку? – сказал Зайдель, а Заттлер ни с того ни с сего ударил мальчика в лицо так, что тот упал.

Хеннинг прикрикнул на Заттлера:

– Ты что, сдурел? Я же ещё ничего даже не спросил.

Заттлер извиняющимся жестом развёл руками, а Мартин поднялся на ноги. Теперь он окончательно решил не выдавать им, что знает, где ключ, и умолчать, что получил от пастора лишь путаные ответы.

– Ну? – спросил Хеннинг.

– Да, – сказал Мартин, слизывая с губ каплю крови. – Вы должны прорубить вторую дверь, – сказал он потом.

Трое мужчин растерянно переглядывались. Успокоительно было то, что никто из них ничего не понял.

– В этой же самой двери, – сказал Мартин. – В одной из деревянных створок. Встроите туда вторую дверь, и она должна быть богоугодно скромной. Так сказал пастор. Именно так.

Все посмотрели на вход в церковь. Потом на Мартина. Без слов. Потом снова на церковные двери.

– Богоугодно скромную дверь, – твёрдо повторил Мартин и в подтверждение кивнул.

Художник сидел на краю колодца и всё слышал. До чего же люди глупы, думал он. И как он рад, что его занесло сюда.

Трое мужчин посовещались, но это не помогло, в конце концов, так сказал пастор, и они должны подчиниться. Заттлер уже пошёл за инструментами и скоро вернулся с молотком и пилой. Было не так-то просто начертить маленькую дверь на большой. А тем более непросто выпилить отмеченный участок. Требовалось ещё и сверло.

Мартин подсел к художнику на край колодца. Тот отсыпал ему горсть орехов. Мартин с благодарностью грыз, хотя у него свербело в дёснах, а боль отдавалась в нёбе до самых ушей. Франци принесла ему кружку сока. Теперь они сидели втроём, а мужчины между тем приступили к работе. Не очень-то умело. А Мартин, Франци и художник переживали тот драгоценный момент благоговейного спокойствия, когда сами они не должны были ничего делать, а вместо этого могли присутствовать при том, как другие учиняют непостижимую глупость.

Столярного шедевра из новой двери, можно сказать, не получилось, да и откуда, ведь Хеннинг, Зайдель и Заттлер располагали лишь умеренным талантом. Их дар проявлялся главным образом в покрикивании на других. Но ведь это испытанное средство. После того как они выпилили в деревянной створке ворот прямоугольник и, не особо раздумывая, втолкнули его внутрь церкви, дело застопорилось: теперь они не впускали туда друг друга, потому что, строго говоря, а они знали это по опыту, первым туда должен был войти Господь Бог. Что на самом деле вообще не так. И это они тоже знали. Они боялись скорее наступить на выпиленный прямоугольник. У них даже уши разгорелись при подозрении, что мальчишка мог переврать слова пастора или ошибиться, передавая их, а они сдуру тут же принялись за дело, вместо того чтобы переспросить. С парой дополнительных оплеух сообщение Мартина могло бы оказаться совсем другим. Каким-то более удобным всё-таки.

Теперь они принялись искать шарниры и замок, а поскольку в деревне ничего подобного в запасе не водилось, тогда было решено разобрать дверь Ханзе-на; нет, только не Ханзена, он опять где-то в бегах, ах, вон оно что, ну, тогда давайте разберём дверь старой Герти. Она, правда, сварливая, но войдёт в положение, если объяснить ей, что её шарнирам не подыскать более достойного места и более достойной работы, чем на церковных дверях. Ведь святость перенесётся и на неё, на Герти. Она сможет использовать новую дверку, когда захочет, ибо зачем ей свой домишко, когда её Дом теперь сам Господь Бог.

Художник от минуты к минуте всё больше радовался, что прибыл сюда. Такой небывальщины он ещё не видывал за все годы своих странствий. И двух таких красивых лиц и таких чистых душ, как Франци и Мартин, тоже никогда не встречал.

Когда потом дыра в церковных воротах стала наконец дверью и с большой вознёй и кропотливой подгонкой был установлен замок с ключом, то Хеннинг, Зайдель и Заттлер гордились, как маленькие дети. Если бы им приходилось почаще выполнять такие поручения, жизнь в деревне могла бы стать куда приятнее.

Богоугодно скромная дверь теперь легко открывалась и закрывалась, и, естественно, возникла среди них борьба, кому же первому войти и выйти, но верх взяло слабое шевеление великодушия у Хеннинга, который решительно предоставил первенство вхождения в церковь Заттлеру. Чего Зайдель теперь никогда не простит им обоим. И когда впредь случится ему так же тесно сидеть с ними в одной компании, втайне его будет глодать жажда мести, втайне он станет ковать планы устранения их обоих. Отравления, несчастные случаи – понятное дело, запланированные, – падения в пропасть в горах, в этом изобретательность Зайделя не знала границ. Зайдель мог бы сделать знатную карьеру, будь он автором увлекательных криминальных историй, так много изощрённых придумок приходило ему в голову, но, к сожалению, в своих фантазиях Зайдель сильно опережал своё время, да ведь к тому же не умел он ни читать, ни писать.

Тут наконец и художника пригласили внутрь церкви.

– Хочешь со мной? – спросил он мальчика.

Мартин почёсывал петуха между перьев. Если бы тот умел, он бы мурлыкал, пожалуй.

Но Мартин не пошёл с художником, да и не полагалось ему, ведь осмотр церкви – обязанность Хеннинга. А мальчик-то входил в число деревенского отребья, и нечего было ему делать в Божьем храме.

Да к тому же Мартин сильно устал, и знал, что ещё не раз успеет увидеться с художником, и радовался этому. Мартин улыбался, когда навстречу Хеннингу и художнику из темноты церкви вышел, пошатываясь, растрёпанный Ханзен, который предполагался в бегах.

«Да, – подумал Мартин, – это была хорошая идея – с дверью-то. В том числе и в целях необходимой обороны».

5

Когда к нему ни свет ни заря пришла Годель, Мартин моментально был на ногах и готов. Ведь одежда, которую он носил, оставалась на нём и ночью. Он взял петуха и посадил его себе на плечо.

– И этот, конечно, с тобой, – недовольно проворчала Годель.

– Обязательно должен быть со мной, – твёрдо сказал мальчик.

– Тебе придётся нести картошку на рынок.

– Понесу.

– Без него тебе было бы легче.

Мартин только улыбается.

– Наживёшь себе горб с такой ношей, – сказала Годель.

Эти разговоры она не впервые ведёт с ним в базарные дни, но ещё никогда ей не удалось отговорить мальчика брать с собой петуха.

Добрых два часа ходу до рынка для Годели, её дочки и мальчика. Деревья по обочинам стоят замёрзшие. Вся природа как будто вымерла.

Хотя Годель по дороге не говорила с ним ни слова и дочке запрещала говорить, у Мартина было хорошее настроение. Дочка ему нравилась.

Он шёл позади Годели на удалении в десять шагов. Нёс петуха и мешок картошки. Его деревянные башмаки стучали по мёрзлой земле. Голые лодыжки выглядывали из-под коротких штанов. А голые запястья из рукавов. Морозный пар поднимался изо рта от дыхания. Петух крепко вцепился в его плечо. Годель держала дочку за руку. Справа она вела козу на продажу, а своего младенчика несла на груди в платке. Грязный край подола Годели шаркал по глинистой земле. И Мартин вслушивался в этот шаркающий звук, пока он не заполнил всё пространство его головы.

Тут он ощутил движение воздуха, но, когда что-то задело его голову, всё уже внезапно случилось: громыхающие копыта коня, его фырканье, плащ всадника, хлестнувший его краешком по щеке.

Ему долго потом будет сниться в кошмарах тот порыв ветра. Отныне и вовеки его будет преследовать то злодеяние.

В одну секунду всадник в галоп проскакал мимо Мартина, в следующую секунду он поравнялся с Годелью, опустил руку к девочке, подхватил её с лёгкостью, как будто она ничего не весила, и сунул себе под плащ, этот кусок тьмы в молочном морозном тумане. Теперь где-то в этой тьме ребёнок, не успевший издать даже крика. Слишком стремительно всё произошло. Рука матери ещё висела в воздухе и чувствовала тепло дочки. А дочки уже не было.

Всадник сорвал её на скаку, как яблоко с ветки, а в следующее мгновение был уже на гребне холма, подняв на дыбы своего вороного.

У Годели вырвался крик. Она побежала. Младенец болтался у неё на груди, вереща. Мартин бросил мешок, побежал за ней следом, нагнал её, перегнал и без остановки бежал дальше за всадником.

Чёрный рыцарь. Всю свою жизнь Мартин слышал истории о рыцаре в чёрном плаще, который похищает детей. Всегда одного мальчика и одну девочку. И этих детей больше никто никогда не видел. И вот этот чёрный рыцарь встретился и ему, и Мартин погнался за ним.

Всадник пару раз оглянулся и увидел мальчика, над головой которого плясало и хлопало крыльями бешеное чудище. Всадник содрогнулся. Он ведь тоже был наслышан про чёрта в образе петуха, который жил где-то в здешних краях. И осенил себя крестным знамением и подумал: «Я похитил ребёнка у самого чёрта. Боже всемогущий». Он ударил пятками в бока вороного. И конь помчался, гремя копытами. И уже в следующее мгновение всадник скрылся на другой стороне холма.

Мартин задыхался. Воздух был с привкусом крови. Он упал на колени. Он понимал, что девочку уже не вернуть.

Годель догнала его.

Лицо её залито слезами. Мартин всхлипнул, увидев, как она плачет. И тут петух у него на плече принялся кричать так, что кровь стыла в жилах. То была смертная жалоба миру.

И только после этого на дороге всё стихло.