Czytaj książkę: «Белые русские – красная угроза? История русской эмиграции в Австралии»
История русской эмиграции в Австралии
Перевод с английского Татьяны Азаркович
Памяти моего брата Дэвида Фицпатрика
(1948–2019)
Введение
Это история переселений. Но не история с добрым сюжетом, где переездом в другую страну люди стремятся переменить свою жизнь к лучшему, а отчаянная история, где беженцы, чья жизнь и так уже опрокинулась из-за войны и других бедствий, решаются на прыжок в неизвестность просто потому, что другая страна выдает им визу. Здесь рассказывается о русских, которые переехали в Австралию после Второй мировой войны. Война стала разрушительным взрывом, который силой сорвал большинство этих людей с насиженных мест и сделал их, выражаясь современным официальным языком, «перемещенными лицами» (displaced persons, DP, ди-пи). А еще речь здесь пойдет о русской революции 1917 года и о приходе к власти в Китае в 1949 году Коммунистической партии. Некоторые русские мигранты сохраняли советское гражданство вплоть до начала войны и оказались перемещенными лицами непосредственно из-за войны, а другие покинули Россию гораздо раньше, сразу после революции, и провели межвоенные годы в Европе или в Китае.
Примечательно, что поначалу Австралия была страной, которая приняла наибольшее количество русских перемещенных лиц – или, с советской точки зрения, украла их, – пока ее рывком не обогнали подключившиеся к этой гонке позже США, страна более крупная и многокультурная2. Несмотря на это достижение (которого, похоже, никто в самой Австралии даже не заметил), русские составляли сравнительно небольшую долю в неслыханно обильном послевоенном притоке мигрантов небританского происхождения, хотя их численность и значительно превышала показатели, приводившиеся в официальной статистике. Опираясь на весьма ненадежные данные, можно было бы утверждать, что за период с 1945 по 1954 год из Европы и Китая в страну въехали приблизительно 20 тысяч русских, а к 1960 году из Китая их прибыли еще 5 000; таким образом, за пятнадцать лет после окончания Второй мировой войны в Австралию прибыли в общей сложности 25 тысяч русских иммигрантов3.
Какова бы ни была численность прибывших русских, сам состав этого контингента весьма любопытен. Во-первых, маршруты, которыми многим из них довелось добраться до берегов Австралии, отличались захватывающей сложностью и разнообразием: самый обычный человек с большой вероятностью мог поведать самую необычную историю пережитых скитаний, если бы только пожелал (впрочем, многие вообще не хотели ничего об этом рассказывать). Во-вторых, обманом присвоив себе иную национальность, предпочитали помалкивать о своем прошлом. И наконец, в-третьих, они приезжали в Австралию в ту пору, когда уже принимала очертания холодная война, и на словах они выказывали себя твердыми антикоммунистами, однако их не вполне отвергнутой родиной был Советский Союз – бывший союзник по Второй мировой, превратившийся в противника в новой холодной войне.
Русские оказались почти полными невидимками в потоке послевоенных мигрантов, прибывших в Австралию4. Отчасти это произошло потому, что они были менее многочисленными по сравнению с большими группами мигрантов того периода – поляков, югославов, итальянцев, – а отчасти из-за привычной скрытности тех русских, кто приезжал из Европы: они часто прибывали с паспортами других государств, а после приезда предпочитали не высовываться, опасаясь привлечь внимание советских или австралийских спецслужб.
В конце 1940-х и в 1950-е русские приезжали в Австралию главным образом из Европы и Китая. Европейский поток прибывал в основном из лагерей перемещенных лиц (ди-пи) в Германии, Австрии и Италии благодаря программе массового переселения, разработанной Международной организацией по делам беженцев (International Refugee Organization, IRO) в 1947 году и действовавшей до 1950–1951 года. Лагеря ди-пи создавались в Европе для людей, вынужденно покинувших родные края из-за Второй мировой войны (угнанных в трудовые лагеря или попавших в плен) и в итоге оказавшихся за пределами родных стран – Советского Союза (бывшие Прибалтийские государства были включены в состав СССР в 1939 году), Польши, Югославии и других стран Восточной Европы. На русских эмигрантов так называемой первой (довоенной) волны, покинувших родину сразу после большевистской революции 1917 года и известных также как «белые русские» (то есть антагонисты «красных»), мандат IRO поначалу не распространялся, поскольку они выехали из страны задолго до Второй мировой. Однако многим из них все-таки удалось получить статус перемещенных лиц и перебраться в Австралию вместе с остальными на бортах судов, зафрахтованных IRO.
Китайский поток составляли белые русские (различных национальностей), которые к моменту окончания Гражданской войны (около 1922 года) успели пересечь границу и обосноваться в Китае. Там выросло уже целое новое поколение, а многие и родились в Китае. Крупным местом их сосредоточения был Харбин в Маньчжурии – изначально русский город, основанный на рубеже XIX–XX веков, когда русские строили Китайско-Восточную железную дорогу (КВЖД). В Шанхае, Тяньцзине, Даляне и других приморских городах Китая также осело много русских, в том числе и бывших офицеров-белогвардейцев из разгромленных войск (включая казаков из отряда атамана Семенова). С начала 1930-х до конца войны маньчжурские русские жили в зоне японской оккупации, после чего регион на короткое время оказался под советской оккупацией. Диаспоре в Шанхае с 1937 года довелось пережить непродолжительный период более мягкого японского правления, а после окончания войны там утвердилась американская администрация. Вторично покинуть насиженные места китайских русских вынудила не война – причиной стал рост враждебности китайцев после 1949 года, когда к власти пришли коммунисты.
История этих переселений тесно связана с холодной войной. Эта связь проявлялась и в самом процессе, который позволял мигрантам добраться до Австралии, и в отношении со стороны чиновников и местных жителей, с которыми переселенцы сталкивались по прибытии. В большинстве исторических работ, посвященных холодной войне, о миграции почти не говорится: чаще всего в центре внимания оказывается дипломатия высшего уровня, поиск сверхдержавами союзников и государств-сателлитов, а также страхи перед шпионами и врагами на собственных территориях. Но в любом обсуждении холодной войны как международного явления следовало бы затрагивать – как очень важную – тему миграции. Ведь мигранты могли оказаться переносчиками коммунистической заразы, особенно если их родным языком был русский. Кроме того, с советской точки зрения, завладение перемещенными лицами было одним из вопросов, вызывавших больше всего споров на начальном этапе холодной войны. Советский Союз желал заполучить обратно всех своих бывших граждан; когда же Запад отклонил это требование, а позднее и организовал переселение невозвращенцев в дальние страны вроде Австралии, власти СССР преисполнились негодованием из-за «кражи их людей». В глазах Запада никакой кражи не происходило, просто оказывалась гуманитарная помощь тем людям, которые, предположительно, «выбрали свободу» (таков был излюбленный оборот на Западе времен холодной войны) вместо жизни под пятой коммунистической диктатуры.
Не сумев заполучить «своих» перемещенных лиц, СССР переключился на другое направление – собирался покарать военных преступников среди тех, кто переселился в Австралию и другие страны за пределами Европы. Как правило, речь шла о людях, которые не просто сражались под немецким командованием на фронтах Второй мировой, но были причастны к зверствам, чинившимся в отношении евреев и других гражданских лиц на советских территориях, временно оккупированных немцами. Австралия, как и другие страны, оказавшиеся в годы холодной войны на стороне Запада, выдавать таких людей отказывалась.
Социальные историки, как и историки холодной войны, уделяли мало внимания миграции, предпочитая изучать людей и общества в состоянии покоя, а не движения, однако с недавних пор, когда исследователи заинтересовались межгосударственными процессами, здесь все несколько изменилось к лучшему. С моей позиции социального историка, нет ничего более захватывающего, чем возможность проследить за тем, как отдельные люди приспосабливаются, а сообщества самоорганизуются, когда им приходится отрываться от родной или привычной среды, дожидаться переселения и наконец переселяться и укореняться на новом месте.
В прошлом я проводила исследование того, как люди в России заново выстраивали свою жизнь после русской революции и прекрасно справлялись с этой задачей, используя буквально то, что было под рукой, чтобы создать себе новые маски, которые в дальнейшем помогали им избегать опасностей и реагировать на открывавшиеся возможности5.
Еще раньше я изучала вертикальную мобильность общества после революции и те способы, которыми русская деревня реорганизовывалась после коллективизации в начале 1930-х годов (и попутно меняла само значение понятия «коллективизация»)6.
Теперь же я впервые взглянула на людей в состоянии движения в межгосударственном пространстве, а значит, здесь затрагиваются такие темы, как перевоплощение личности, социальная мобильность (зачастую снижение статуса для представителей первого поколения мигрантов, если не для их детей) и самоорганизации сообщества в новой среде приютившей переселенцев страны. Толчком к этому исследованию послужило мое возвращение в Австралию в 2012 году после почти пятидесяти лет жизни вдали от родины.
В середине 1960-х, когда я уезжала из Австралии, будучи аспиранткой, миграция уже признавалась важной частью местной истории (да и как можно было этого избежать, если сама история Австралии понималась как история ее заселения белыми людьми?), однако мигранты-небританцы, в больших количествах прибывавшие на континент после Второй мировой войны, еще не сделались предметом значительного интереса исследователей. За время моего отсутствия и здесь произошли перемены, так как в 1980-е годы наступила эпоха мультикультурализма, но все равно акцент чаще всего делался на «вклад» в австралийское общество и культуру, сделанный различными группами иммигрантов. Сейчас миграция становится все более популярной темой в австралийской истории – особенно опыт, полученный мигрантами по прибытии сюда (обеспечение их жильем, работой, взаимоотношения с австралийцами, степень ассимиляции и так далее).
Предмет этой книги несколько иной. Опыт прибытия в чужую страну и первые попытки найти свое место в ней не начало, а лишь концовка моего рассказа о русских переселенцах. В центре моего внимания – различные пути и маршруты, которыми двигались русские мигранты, прежде чем оказаться в Австралии после окончания Второй мировой войны. Как и историка Джой Дамузи, автора работы о послевоенных мигрантах-греках7, меня интересует тот интеллектуальный «багаж», который привозят с собой мигранты (пусть даже сами они стремятся поскорее забыть о нем), в частности, их политический опыт и память о пережитом.
Политический «багаж», привезенный в послевоенные годы русскими иммигрантами, интересен и в чем-то противоречив. Все они прибывали как антикоммунисты, отказавшиеся возвращаться на родину, если они следовали из Европы, и бежавшие от установившегося коммунистического режима в Китае, если прибывали оттуда. Для белоэмигрантов из их числа этот антикоммунизм был заметной частью идейной общности, определявшей их группу. Но для тех, кто до войны имел советское гражданство и был оторван от родины против своей воли, например, оказавшись военнопленным или будучи угнанным как остарбайтер, все обстояло сложнее. Советские граждане-невозвращенцы так же энергично, как остальные, выражали нежелание репатриироваться, особенно те, кто скомпрометировал себя службой во власовской армии (Русской освободительной армии в составе вермахта), однако за этими протестами, вполне вероятно, скрывались более неоднозначные позиции.
Когда по окончании войны американские исследователи в Германии проводили масштабное интервьюирование перемещенных лиц (в рамках Гарвардского проекта по изучению советского общественного строя), опрашиваемые выказывали резко антисоветские политические взгляды. Но когда речь заходила о социальных институтах, беженцы выражали совсем другие мнения. Несмотря на обличения советского строя в целом, они, как правило, положительно оценивали предоставление бесплатных медицинской помощи и образования, причем отмечали, что последнее открывает людям возможность проявить свои лучшие способности и качества и самостоятельно продвинуться по общественной лестнице; они также поддержали ряд советских ценностей – таких как равноправие, эмансипация женщин и отсутствие дискриминации по расовому и национальному признакам, и согласились с тем, что гордятся советскими экономическими и военными достижениями8.
Если предположить, что перемещенные лица, намеревавшиеся эмигрировать в Австралию, придерживались сходных взглядов с теми, кто собирался эмигрировать в Америку, то им наверняка была присуща подобная двойственность суждений. Конечно, едва ли можно было ожидать, что русский мигрант принялся бы рассказывать своим австралийским знакомым о системе здравоохранения в Советском Союзе, а его жена в разговоре с соседкой через изгородь стала бы описывать возможности, открывающиеся перед женщинами в СССР, – все это относилось к вещам того рода, о которых знают, но обычно не говорят. Но для историка и замалчивания могут представлять не меньший интерес, чем самые красноречивые описания.
Антикоммунизм
Антикоммунизм был заметной общей позицией, которая объединяла русских, приезжавших в Австралию после войны, и, на первый взгляд, здесь все довольно просто. Если бы они хотели вернуться в Советский Союз, большинство вполне могло бы это сделать. Перемещенным лицам советского происхождения предлагали репатриироваться (а в некоторых случаях даже принуждали), независимо от их национальности, вероисповедания, состояния здоровья или даже наличия за плечами такого опыта, как пособничество врагу в годы войны9. В их числе были и люди с западных окраин СССР, получившие советское гражданство лишь в 1939 году, после того как Советский Союз насильно включил в свой состав их родные земли, находившиеся на территории Прибалтики, Украины и Белоруссии. Сделать именно такой выбор можно было еще спустя продолжительное время после массовой репатриации в 1945 году, когда Советский Союз предлагал бесплатный проезд и помощь в поиске жилья и работы всем перемещенным лицам, которые желали вернуться на родину.
Белые русские, которые эмигрировали раньше и провели межвоенные годы в Европе, не имели права вернуться на родину в рамках этой программы репатриации, однако Советский Союз активно заигрывал с представителями первой волны, особенно с армянами и белыми русскими, осевшими во Франции, убеждая их тоже возвращаться10.
В Китае под конец войны не имевшим гражданства русским представители советской власти предлагали получить паспорта, и в 1945–1946 годах происходила скромная по масштабам репатриация из Шанхая, а также обещались новые возможности после того, как будут преодолены текущие трудности, связанные с послевоенным восстановлением; и действительно, за первую половину 1950-х годов из Китая репатриировались десятки тысяч бывших эмигрантов. Учитывая наличие этих возможностей, можно с уверенностью предположить, что большинство русских все-таки сделали сознательный выбор в пользу переселения в чужую страну, отказавшись от возвращения на родину, и само это решение можно расценить как косвенное признание в антикоммунизме.
Безусловно, многие такие решения принимались действительно по причине неприязни к политическому и экономическому строю Советского Союза, но не стоит думать, что так было во всех случаях без исключения. Возможно также, что некоторые люди решали не возвращаться, сочтя, что лично для них существуют определенные риски. Что бы ни думали бывшие советские граждане о жизни в довоенном Советском Союзе, по опыту они наверняка знали, что людей, попавших в черные списки, не ждало там ничего хорошего, к тому же они прекрасно понимали, что одной из самых распространенных провинностей, за которые можно было попасть в неугодные, было наличие связей с капиталистическим Западом, а такие связи все перемещенные лица, вольно или невольно, уже имели. Во время войны Сталин весьма недвусмысленно дал понять, что всякий, кто попал в плен, тем самым сделался изменником родины и должен был, как только попадется в руки представителям советской власти, вместе со своими родными понести наказание. После войны об этих грозных заявлениях как будто забыли, однако и об амнистии не говорили.
В особую группу риска входило огромное количество советских военнопленных, которые во время войны надели немецкую форму и воевали под немецким командованием, пойдя на это или просто из желания остаться в живых, или из идейных соображений. В случае возвращения на родину их ждали обвинения в коллаборационизме. Даже те, кого силой угнали на работу, не могли быть уверены в том, что их поведение на территории Германии будет сочтено безупречным. Кроме того, было много тех, кого в действительности не угоняли в Германию силой, а они сами воспользовались отступлением немцев в 1944 году, чтобы вместе с ними покинуть Советский Союз.
Как выяснил психолог, интервьюировавший перемещенных лиц родом из СССР в рамках Гарвардского проекта, многие невозвращенцы независимо от их идейной ориентации или тоски по родине признавались, что лично для них, как для людей, оказавшихся на Западе под опекой финансировавшейся преимущественно США и имевшей антикоммунистическую направленность международной организации (IRO), дорога назад, к нормальной советской жизни, была попросту закрыта11. Так, Лоренц Селенич никогда не думал о репатриации, хотя сам был социалистом и не придерживался по-настоящему антисоветских взглядов, но, по мнению СССР, он стал коллаборационистом, как только его захватили немцы и он, чтобы остаться в живых, согласился служить у них12.
В 1947–1948 годах по мере того, как нарастала холодная война, мигранты, надеявшиеся на то, что отборочные комиссии в Европе, задействованные в программах массового переселения беженцев IRO, одобрят их кандидатуры, должны были заявить, что не являются коммунистами, так что эти их признания вовсе не всегда заслуживают доверия. В лагерях для перемещенных лиц, где действовало чаще всего самоуправление, царили резко антикоммунистические настроения, и те, кто в конце 1940-х годов все-таки репатриировался из Германии в Советский Союз, часто сообщали о том, что им приходилось тщательно скрывать и то, что желали вернуться на родину, и то, что отнюдь не разделяли антикоммунизм и антисоветские взгляды. Они были вынуждены так поступать из страха перед лагерными заправилами13. Конечно, именно такие объяснения и желали услышать в СССР, однако есть и достаточно много свидетельств того, что эти рассказы были правдивы.
Было и то, о чем предпочитали не говорить, потому что союзники не хотели этого слышать, а СССР не желал этого признавать, а именно, что за нежеланием возвращаться стояли и соображения экономического характера. Даже в состоянии послевоенной разрухи Германия производила впечатление страны, в которой в мирное время уровень жизни был куда выше, чем в Советском Союзе. Благодаря щедрости IRO и оккупационных властей беженцам в лагерях перемещенных лиц жилось хорошо, им даже выдавались лучшие пайки, чем самим немцам. Многие сочли благоразумным поначалу остаться в лагере, а потом, когда IRO и оккупационные власти готовились покинуть Германию, принять предложение IRO о бесплатном переезде в другую страну, чтобы строить там новую жизнь, – желательно в Северную Америку, где, как всем известно, улицы вымощены золотом, или в какие-нибудь другие края, вроде Латинской Америки или Австралазии, о которых знали куда меньше.
Китайские русские прибыли другим, но не менее замысловатым путем. Несмотря на яростный антикоммунизм изначального белого поколения, в годы Второй мировой многие стали болеть душой за победу СССР, а по окончании войны не захотели и дальше оставаться лицами без гражданства и приняли предложение о получении советских документов. В Харбине множество русских детей и подростков выучились в хороших советских школах и частично советизировались. У многих русских были родственники, вернувшиеся в Советский Союз, и хотя рассказы возвращенцев не всегда обнадеживали, большинство остававшихся в Харбине рано или поздно сами задумывались, не вернуться ли им тоже. Если австралийцы видели в русских иммигрантах из Китая беглецов от коммунизма, то сами иммигранты, судя по их позднейшим воспоминаниям, смотрели на дело иначе. Даже те русские, кто придерживался твердых антисоветских взглядов, не винили в своем отъезде из Китая международный коммунизм; они объясняли его внутренней политикой Китая (существенно отличавшегося от СССР, хотя теперь тоже коммунистического), решившего, что хватит уже терпеть у себя такое количество иностранцев.
Кто такие русские?
За понятием «русские» скрывалось очень разное содержание. Во-первых, Российская империя была государством многонациональным, там издавна жили не только русские, но и множество других народов. После революции Россия стала Советским Союзом, русские составили там самую многочисленную этническую группу, а русский продолжал играть роль языка межнационального общения. Но в СССР проживали и другие славянские народы (украинцы и белорусы, причем некоторые из них, осложняя и без того запутанную картину, в период между двумя мировыми войнами были гражданами Польши), а также евреи и различные мусульманские этнические группы с окраин империи – среди прочих татары, буряты и калмыки. (Некоторые из этих этнических групп не прошли бы тест в рамках политики «Белая Австралия»14, если бы привлекли внимание австралийского департамента иммиграции, но они его, похоже, не привлекли.) До революции государственной религией Российской империи было православие. После революции все религии – православие, католичество, протестантизм, иудаизм, ислам – утратили в Советском Союзе былое значение, одинаково подвергшись официальной опале, но одновременно в русской эмигрантской диаспоре в Европе и Китае религиозная принадлежность сделалась важным опознавательным знаком.
Значило ли «русский» то же самое, что «советский»? С советской точки зрения конечно нет: русские были всего лишь одной из многих национальностей, какие мог иметь советский гражданин. Но австралийские статистики, классифицируя население по таким параметрам, как «место рождения» и «национальность», часто трактовали две эти категории как взаимозаменяемые. Вплоть до 1954 года в графе «место рождения» могли писать либо «Россия», либо «Советский Союз» (но не «Украина»); а единственным определением для национальности иммигрантов, прибывших до войны, было собирательное понятие «русский», использовавшееся как синоним «советского» наряду с понятием «лицо без гражданства». А затем в качестве реверанса в сторону украинского национализма чиновники ввели дополнительные категории: «Украина» и «украинец», которые ранее просто поглощались категориями «Россия / Советский Союз» и «русский», тем самым пусть непреднамеренно, но безмерно затруднив дальнейшую обработку статистических данных переписи15.
Православие не фигурировало в категории «религия» в австралийских переписях населения до 1954 года, когда внезапно оказалось, что эту веру исповедуют 80 тысяч охваченных переписью человек, причем большинство из них, предположительно, являлись послевоенными иммигрантами из Греции, Югославии и России / Советского Союза. К сожалению (для нас, с точки зрения наших задач), никакое различие между греческой, сербской, русской и украинской православными церквами не проводилось. Между тем в жизни австралийских общин прихожане греческой и русской православных церквей относились к совершенно различным группам иммигрантов (греки, в больших количествах прибывшие в Австралию в первые послевоенные годы, были обычными иммигрантами, а не перемещенными лицами, приезжавшими в страну в рамках организованной IRO программы массового переселения) и, по-видимому, совсем мало соприкасались между собой. Но между другими ветвями православия – русской, сербской и украинской – существовало сложное, пока еще малоизученное взаимодействие.
Пусть русское православие и служило мощной силой, которая объединяла русскую общину, появившуюся в Австралии в послевоенные годы, оно отнюдь не было столь монолитным, как может показаться со стороны. Если священники из европейских лагерей перемещенных лиц, создававшие первые послевоенные приходы в Австралии, были антикоммунистами, рукоположенными в Европе антисоветской и антикоммунистической Русской православной церковью зарубежом (РПЦЗ), то священники, приехавшие вместе со своей паствой из Китая, незадолго до того оставались в юрисдикции Московского патриархата, то есть официальной советской церкви.
Пожалуй, австралийские чиновники были по-своему правы, не желая тратить слишком много сил на попытки установить, что же все-таки скрывается за словом «русские». Из-за различных потрясений, случившихся в ХХ веке, этот вопрос стал чрезвычайно сложным и запутанным, и нередко разумнее было просто считать, что если сам человек называет себя русским, значит это правда. Но если мы хотим понять, что же все-таки стояло за утверждениями людей о своей «русскости», нам необходимо разобраться в хитросплетении факторов, которые не только в одночасье изменяли национальную принадлежность людей, но в разное время и в разных местах побуждали мигрантов объявлять себя русскими (или, напротив, указывать иную национальную принадлежность).
Рассмотрим случай Николаюков – русскоязычной семьи послевоенных иммигрантов из Европы, которые в Австралии считали себя в первую очередь русскими, хотя в вопросе национальной идентичности им было из чего выбирать. Иван Николаюк родился в 1911 году в селе неподалеку от Белостока – города, находившегося тогда в Гродненской губернии Российской империи, затем отошедшей к Польше. Николаюки были крестьянами и считали себя русскими, хотя члены семьи говорили и на местном украинском диалекте. Они посещали русскую православную церковь, дети ходили в русскую школу. Когда началась Первая мировая война, семью разбросало кого куда по дальним российским губерниям; воссоединилась родня в 1921 году в Бресте, где вырос Иван, – городе, который раньше был российским, а затем сделался польским. Новое Польское государство принялось проводить политику ополячивания, ввиду чего жителям стало невыгодно объявлять себя этническими русскими, но Иван, поступив в Варшавский университет, тем не менее не стал отрекаться от своего русского происхождения16. Выбор у него был – он мог назваться украинцем: фамилия у него была украинская, и в ту пору своей жизни Иван довольно много читал по-украински, брал книги из украинской библиотеки националистического общества «Просвiта» («Просвещение»). Но украинские сепаратисты отталкивали его «своей ограниченностью и ненавистью ко всему русскому», поэтому он записался русским17.
Весной 1940-го, когда эта территория отошла к СССР, польские паспорта начали заменять на советские, и на сей раз Иван назвался белорусом и указал белорусский /польский вариант своего имени – Ян. Свой расчет он строил на том, что в Бресте не имелось белорусских политических организаций, поддерживавших белых, и потому уменьшался риск, что его примут за белого русского или за украинского националиста. В 1941 году, когда эти земли оккупировали немцы, снова пришла пора менять паспорта. Имя Ян он оставил, как и предположительно белорусскую национальность, потому что «чиновниками, отвечавшими за процесс паспортизации [от имени немцев], были поляки», и Иван «счел, что так будет безопаснее»: к белорусам поляки относились с меньшей подозрительностью, чем к украинцам и русским.
Под конец войны, когда Иван уже как перемещенное лицо находился в Германии в лагере Мёнхегоф (где преобладали белые русские, участники антикоммунистического Народно-трудового союза, НТС), он сразу назвал себя русским без гражданства и бывшим жителем Польши, которого немцы угнали в Германию в качестве рабочей силы. Он не пожелал признаваться, что вырос в Бресте, потому что тогда советская сторона отнесла бы его к советским гражданам и попыталась бы репатриировать. К тому времени Иван уже был женат, и его жена Ядвига была полькой по национальности – так, во всяком случае, я подумала, пока не познакомилась с Николаюками поближе. «Здесь все чуточку сложнее!» – сообщил мне Юра Николаюк. Ядвига родилась в польскоязычной семье, ее мать происходила из обедневшей польской знати, да и саму ее крестили по католическому обряду, но ее отец, несмотря на польское имя, ходил в русскую православную церковь, и Ядвигу, как и старшую сестру, предположительно могли тоже крестить в православную веру по договоренности между ее матерью и местным католическим священником18.
Когда настало время уезжать из Германии в Марокко, Иван Николаюк взял с собой документы, в которых был записан поляком, хотя он выбрал страной для переселения Марокко потому, что там уже обосновались его русские друзья из лагеря Мёнхегоф. Спустя пять или шесть лет, решив перебраться в Австралию, он поехал туда уже как русский, и там его первыми знакомыми тоже были другие русские из Мёнхегофа. Его жена, полька, перейдя в Марокко из католичества в православие, окунулась в приходскую жизнь русской православной церкви в Мельбурне (а после смерти Ивана прожила три года в русском православном монастыре)19. Их сын Юра вырос русским австралийцем.
Это, пожалуй, пример крайней сложности, связанной с понятием «русские». Но при желании подобные сложности можно обнаружить даже в биографиях тех русских, чьи семейные истории не столь причудливы. Как и Иван Николаюк, многие из русских, иммигрировавших после войны в Австралию, были родом с западных окраин Российской империи. В тех краях жили вперемешку русские, украинцы, белорусы и евреи, границы между Польшей и Россией (Советским Союзом) периодически передвигались, и многоязычие было самым обычным делом. Это означало, что и отдельные люди, и целые семьи могли с полным правом объявить о своей принадлежности более чем к одной национальности, причем на их выбор в разное время влияли политические обстоятельства. Александр и Алена Захарченко (в Австралии свою украинскую фамилию они стали писать на польский лад – Zacharczenko) происходили из приграничных земель Российской империи, оба были из смешанных русско-украинских семей. Они поженились в лагере украинских перемещенных лиц и, скорее всего, приехали в Австралию как украинцы, но, обосновавшись на новом месте, сами все-таки ощущали и называли себя русскими20.
