Czytaj książkę: «Просто сказка»

Czcionka:

* * *

Быль о том, как добрый молодец в сказку попал и что из этого вышло…

Гроза застала Владимира в лесу. Небо как-то все сразу затянуло тучами. В чаще, и без того темной и загадочной, стало совсем мрачно. Сначала отдельными каплями, а затем все сильнее и сильнее забарабанил дождь. Притихший было лес вдруг ожил, наполнился ровным шумом падающих мириадов капель. Временами из серо-свинцовых туч вылетал огненный трезубец и на миг озарял пространство яркой бело-синей вспышкой. Оглушительно грохотал гром, словно разгневанный Перун решил выместить на ком-то свою неистовую злобу.

Владимир решил немного переждать. Торопиться ему было некуда, до станции рукой подать, да и трястись мокрым в переполненной электричке не очень-то хотелось.

Но дождь, видимо, и не думал прекращаться. Он все лил и лил с прежней силой; казалось, вообще не будет конца этому небесному потоку.

Терпение Владимира истощилось. Обрушивая на себя горы воды с намокшей листвы, он все же направился к станции. Деревья то отступали, то снова выплывали из полутьмы, но лес продолжался и продолжался, хотя Владимир давно уже должен был выйти на Петров покос. От этой большой лужайки, где всегда было много земляники, начиналась тропка, ходьбы по которой до станции – минут двадцать.

«Что за чертовщина», – подумал он. Лес больше не казался загадочным, а превратился в какое-то мрачное враждебное существо с многочисленными глазами и мохнатыми лапами…

Долго мыкался Владимир, пока ему, наконец, не повезло: он наткнулся на громадную разлапистую ель. Пушистые лапы надежно преграждали путь дождю, и ему удалось, сломав несколько нижних лап, развести небольшой костер. Кое-как обсушившись, он настелил оставшийся лапник и, удобно расположившись на нем, стал смотреть на веселые язычки пламени. Невеселые мысли постепенно уходили, монотонный шум дождя убаюкивал, запах свежей смолы одурманивал, он прислонился к теплому шершавому стволу и заснул…

* * *

Вот так, незаметно, и очутился наш герой в сказке. Только он об этом пока не знает. Ну да ничего, скоро узнает… как под елью заговоренною, не попросившись, спать ложиться.

Сказано ведь старыми людьми, людьми бывалыми, охотниками, звероловами, рыболовами, грибниками, а то и просто влюбленными в старину нашу, незримо для суетного глаза сохранившуюся, не каждому показывающуюся: «Попросись». Заблудился-заплутал, набрел на пустую заимку, где все для такого случая припасено-приготовлено, попросись. Скажи: «Дедушка-домовой, прими на постой», да поклонись низенько – голова, чай, не отвалится. Положи в укромное место хлебушка да еще какой снеди от ужина – да и спи себе спокойно. И как уходить – приберись чистенько, поклонись, поблагодари за прием ласковый.

То же и в лесу, и на реке – где придется. У дерева разрешения спроси, у лесовика, у водяного, у баенника, у овинника, у полевика… да и у кого там еще, – чисти-нечисти у нашего народа в сказках-сказаниях до скончания веков припасено. Каждому свое место отведено, каждому свое, особое, слово молвится.

Спит пока герой наш?.. Пусть его…

И как только не попадали в сказку. Тут тебе и зеркало чудесное, и ураган, и дверь потаенная за холодильником, и платяной шкаф… Все и не вспомнить. А и не надо. У них своя сказка – у нас своя. Добрая ли? Знамо, добрая. Веселая ли? Ну уж это кому как скажется. Поживем – увидим… Пока же…

* * *

…Проснулся он от веселого птичьего гомона. Легкий дымок еще выбивался из-под крошечных угольков – остатков вчерашнего костерка. Восходящее солнце еще не успело целиком войти в свои права, и в лесу царил сизоватый полумрак. Владимир вылез из-под своего зеленого убежища на полянку и сразу же обрушил на себя целую гору смеющихся капелек – утренний душ. Невдалеке виднелся просвет и, направив к нему свои стопы, Владимир скоро вышел из леса.

Необозримо широкий луг приветствовал его сказочно богатой россыпью цветов-самоцветов, и в каждой чашечке алмазом сверкала капелька росы.

Вдоль леса тянулась дорога с глубоко ушедшими в землю колеями от тележных колес. Неподалеку виднелась деревушка, и Владимир, невольно поежившись от утренней свежести, скорым шагом подался в ее направлении, рассчитывая если не на ранний автобус, то хотя бы узнать дорогу. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как едва не наткнулся на старика весьма необычного вида. Нет, ничего особенного в нем не было, старичок как старичок, одежка обычная – потертый пиджачишко нараспашку, тщательно выглаженные ядовито-зеленого цвета брюки-галифе, вот только обут он был вместо традиционных в таких случаях ботинок-скороходов или кирзачей в лапти, а по дороге за ним тянулась длинная сеть, густо облепленная репьями, подсохшей тиной и кое-где чешуей.

Дед, видимо, страдавший от отсутствия собеседника, приметил недоуменный взгляд Владимира и не преминул этим воспользоваться.

– Заплутал, значит, милой, – констатировал дед, – ну да сам вижу – заплутал. Ты не печалуйся особо, здесь многие плутают, не ты первый, не ты последний. Знать, опять лешой проигрался, – и, заметив недоуменный взгляд Владимира, охотно пояснил. – Тут намедни мужики наши видели, белки там, зайцы, лисы, даже лоси, – косяком в соседний лес шли, что твоя рыба на нерест. Вот и выходит, опять наш лешой соседнему в карты проигрался. Так-то он ничего, азартен вот больно. Парамоном звать. Как проиграется, так в лес лучше носа не казать – закружит-заводит, света белого не взвидишь. Настроение дурное срывает на ком ни попадя.

– Я… – Владимир попытался было объяснить, что он и в самом деле заблудился, и что ему бы про автобус до ближайшего города или хотя бы дорогу узнать, до станции, но дед продолжал, очевидно радуясь так удачно подвернувшемуся собеседнику.

– Так вот я что и говорю. Лес он держит в строгости, тут худого слова не скажу, но как поманят его игрой, сам не свой становится. Тут уж лучше по домам сидеть. Вот, старики сказывают, случай был. Объявился тут мужик. Справный такой, при усах и бороде – все при нем, хоть и пришлый. Сам-с-усам, в общем. Он и говорит: я, говорит, кого хошь куда провожу, да обратно выведу, и никакие лешаки мне не указ. Хотите – об заклад побьемся. Ну вот хоть на корову. Уж больно коровы у вас знатные – у нас таких нету. По чести сказать, нас и коров-то нету, все козы. Я козу и поставлю на кон. Ангорскую. Шерсть у нее – любо-дорого посмотреть. Но только одну. Потому – у меня одна только и есть. И что ты думаешь? Нашлись-таки непутевые, побились об заклад. Повел он их в лес. Вы, ну, остальным-то говорит, пока заклад готовьте, да стол, а мы тут пройдем недалече – болотце тут есть, грибов-ягод там видимо-невидимо – да в обеспечение слов по лукошку ягод да грибов принесем. А Парамон в те поры как раз опять проигрался… Вот я и говорю: повести-то он их повел, да так и бродят где-то с той поры… А может и не бродят, может где осели, кто ж знает? Земли, чай, на всех хватит. Ну да к чести мужиков наших, тех, что остались, они как стол собрали, так и сели сразу, ждать не стали. А коли бы стали…

Дед хотел махнуть рукой, но сеть за что-то зацепилась, и он сердито ее дернул.

– Так-то вот, – продолжал он. – Я, ведь, молодец, испокон веков здесь живу, лучше всех про все знаю. Потому – любознательный. Вот и рыбку половить – тоже очень даже запросто. Пока хозяйка моя по хозяйству – прясть горазда, лучше ее во всей округе не сыскать – так я на речке промышляю. Али на море… Но больше на речке, далековато до моря-то…

«Вот тебе и раз, – подумал Владимир. – Откуда здесь море? Отсюда до ближайшего водохранилища – сто верст. Да и насчет реки… Что-то не то говорит дед».

Но додумать не успел.

– Прясть-то, оно, конечно, ничего, да уж больно ругаться любит. Хлебом не корми. И откуда слова-то берутся? Другой скажет два-три, и кончились, а эта как заведет, так как из дырявого мешка, пока места живого не оставит – не остановится. И что самое обидное, – дед хмыкнул носом, – все соседа в пример мне ставит. Тот, мол, не как некоторые, у которых руки в угол смотрят, а завсегда с уловом. Щука там, караси, пятое-десятое… А ты? Хоть бы пескаря когда принес на потеху. А где я ей пескаря-то возьму? – загорячился дед. – Река хоть широкая, да мелкая, в ином месте перейти – штанов не намочишь, а на ямах водяной рыбу баламутит, сети рвет. Море, опять же, большое… А что сосед, так этот Фомка, послушать его, и на долото рыбу удит. Вот недавно учудил. Подался он на море, сети ставить. Не прошло и времени – бежит обратно, руками машет, что твоя мельница. Прибежал, собрал мужиков, рассказывает. «Забросил, говорит, сеть, жду. Ну, попервой ничего не вытянул, врать не буду. Честно сказать, и во второй раз тоже. Ну парочка судачков там пудовых, стерлядки десяточек, так, пустяки. Тяну в третий раз – опять пусто. Что, думаю, за день такой? Видно, придется несолоно хлебавши домой возвращаться. Да только гляжу – прыгает что-то в сети. Карасик. Махонький такой, с ладошку, а хвост у него – во! – Дед, рассказывая, привычным жестом рубанул себя по локтю. – Что, думаю, за диво такое? Дернул за хвост, легонько так, а чудо возьми да как гаркни: «Ты, говорит, хрыч старый, рукам воли не давай. Ишь как дернул – чуть красы девичьей начисто не лишил. Ты коли поймал, так желание загадывай, а не то так дерану… Вишь вон ивняка вокруг сколько.» Глаза навыкате, плавники растопырила, кричит, ругается… Ну, говорит, не стал я дожидаться, пока до ивняка дело дойдет, бросил ее в воду – да задал стрекача». Рыба у него заговорила, – фыркнул дед. – И ничего. Как начнет врать, так его слушают, уши развеся. А как меня коснется, так не иначе как Щукарем кличут…

* * *

Сколько им там еще идти, до деревеньки-то? Ну да сколько бы ни было, а мы пока оставим их и возьмем с книжной полки Гоголя.

«Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица…» «Мертвые души», том первый. Ни убавить, ни прибавить…

* * *

Так-то вот. А может, не за любовь к рыбалке дедка встречного Щукарем прозвали? Давайте-ка немного пофантазируем. Сами для себя растолкуем прозвище, и не важно, правильно ли, нет ли.

Откроем-ка «Историко-этимологический словарь современного русского языка». Посмотрим… «В этимологическом отношении не вполне ясное слово… может быть, восходит к немецкому слову, означающему «чучело»…»

А теперь словарь Владимира Ивановича Даля, Казака Луганского.

Щука – ловкий человек, пройдоха. Пройдоха – хитрый плут, от которого ничто не уйдет. Щучить – ругаться.

Вот и выходит: дедок-то наш, хоть и одет неказисто, хоть и ругают его все, а сметлив, хитёр по-житейски… Ну чем не дед Щукарь из «Поднятой целины»?

И пусть его, что слово иноземное на самом деле значит «страшилище», «пугать». Ну какая же щука из сказок наших пугало? Она и Емеле помогает, и Ивану-царевичу, и в заговорах русских народных ключи от сундука со словами заветными охраняет… А то что известно оно на Руси с XV века, а распространение получило с XVII – так может быть, прежнее ее название, нам неизвестное, как раз и близко к нашему толкованию?..

* * *

Ну а пока мы словари смотрели, наш герой и встреченный им дед, пришли, наконец, в деревню, на удивление архаичную. Все избы были чрезвычайно аккуратные, словно намедни срубленные, богато изукрашенные резьбой, какая, как думалось Владимиру, до нашего времени сохранилась разве что в Кижах, – с изображениями цветов, птиц, зверей невиданных, не похожих одно на другое. Едва ли не в каждом дворе – колодец-журавль, опять-таки отличный от соседних. На улочке же – глядь-поглядь – и тебе куры, и гуси, и утки, и индюки, и козы привязанные, и свинья в луже развалилась, и следы пребывания стада недавние… Яблони, вишни, ветви свои через заборы протягивающие, кустарники всякие-разные – все что угодно, кроме… Кроме следов автомобильных! И гаражей, столь обычных для наших деревень-поселков, к каждому дому, даже плохонькому, прикорнувших – тоже нет! Но не успел Владимир удивиться да подумать, к чему бы это, – дорогу преградило поваленное дерево.

– А это – от Емели опаска, – охотно объяснил дед. – С тех пор как поймал свою щуку, летает на печке как оглашенный, живность пугает. Всем обществом просили – уймись, – не унимается. Молодой еще, непуганый, без царя в голове… Вот и приходится… Ну да вот и он сам, гляди-ка, легок на помине.

Из-за ближайшей избы вылетела печка и, прежде чем Владимир успел рассмотреть ездока, исчезла, оставив после себя клубы пыли, дыма и пряный запах свежих пирогов.

– Ишь, супостат, – восхищенно пробормотал дед.

* * *

Вот так, молодец. Емеля… печка… Столбов нет привычных, с проводами. Ни тарелок спутниковых, ни антенн телевизионных…

* * *

На резном крылечке одной из изб показалась старушка, одетая в украшенный шитьем полушубок и грозно взглянула в их сторону. Из-за спины выглядывало зажатое в руках веретено. Дед втянул голову в плечи и покорно засеменил к избушке, а Владимир, лишившись своего словоохотливого спутника, побрел дальше, не зная толком, что предпринять и как ко всему относиться.

* * *

Что ни говори, а трудновато так-то, с налету, поверить… Во что? В невероятное? Так вот же оно, рядом… Привыкай, молодец, привыкай… А чего привыкать-то? Для таких случаев самое верное – сон. Снится – и вся недолга…

* * *

Но не успел он сделать и пару шагов, как в глаза ему бросилась странная вывеска: «Ямщицкая гоньба. Данило и Гаврило». Вывеска размещалась над крыльцом солидной, кряжистой трехэтажной избы, расположившейся на перекрестке. Чуть поодаль крыльца возвышался невысокий столб с указателями на все четыре стороны: «Киев». Еще один указатель с надписью «7 верст» был направлен вверх. Рядом с крыльцом висели картины, писаные маслом: ступа во главе журавлиного клина; Садко на носу ладьи, почему-то с гармошкой вместо гуслей; богатые сани-росшевни на фоне колосящихся овсов. Было еще одно изображение, неоконченное, какое-то странное существо среди облаков, напоминающее свинью с крыльями, и слова: «Нехай щастить». Внизу каждой картины стояла подпись, по всей видимости, художника, – ВАКУЛА.

«Будь что будет», – решил Владимир и зашел в избу.

Две двери вели из сеней внутрь. На одной висела табличка «ДАНИЛО И ГАВРИЛО», на другой – «ваня». Первая дверь была чуть приоткрыта и из-за нее раздавались возбужденные голоса. Владимир осторожно заглянул. Всю стену против двери занимали массивные счеты с не менее чем килограммовыми костяшками, которые старательно передвигал какой-то мужик, по всей видимости один из братьев. Второй стоял рядом и что-то неторопливо, размеренно говорил. Рядом со счетами притулилась лестница, чтобы двигать верхние костяшки. Пол был устлан богатым персидским ковром, на массивном дубовом столе возвышалась на вид полутораметровая статуя Пегаса, с почти таким же размахом крыльев. Под потолком висел деревянный орел, весьма приблизительно вытесанный из дерева. Судя по тому, что костяшки были сдвинуты лишь на нижней поперечине, дела у «Гоньбы» если и шли, то шли неважно.

– Опять же овес учти, – пробормотал сидевший мужик. – Овес нынче дорог.

Второй, крякнув, потащил было отодвинутую влево костяшку опять вправо, но вдруг остановился.

– Погодь-ка, – почесал он затылок. – А ежели ковром-самолетом, а?

– Тогда пижму разводить надоть, от моли.

– От моли, кажись, ноготки надоть, а пижма – она от мух…

– От мух – росянка да пауки…

Не желая мешать, вздохнув, Владимир отправился к «ване».

За массивным столом красного дерева, на котором разместились кринка свежего молока, кипа свежей бересты, письменный прибор из малахита и самовар, восседал дородный детина с рыжеватой шевелюрой. Одет он был в богато расписанную рубаху навыпуск, атласные штаны и громадных размеров лапти. Еще в комнате присутствовал изукрашенный изразцами камин, на котором были в беспорядке разбросаны для просушки онучи. На стене позади детины красовалось светлое пятно.

– Шкуру медвежью собираюсь тут повесить. Вот только в лес собраться никак – дел невпроворот. Далеко ли путь держим? – как-то безразлично спросил детина и пододвинул к себе кусок бересты.

– Да я… – замялся Владимир, не зная что сказать. И тут же нашелся. – Мне бы в город… – И сразу добавил: – В столицу.

– В Киев, значитца, – протянул детина и нехотя встал. – Ну, пойдем.

Позади к «Гоньбе» приткнулась конюшня. Несмотря на слова Ивана о невпровороте дел, замок ворот был слегка тронут мхом. Иван пнул дверку рядом с воротами, они вошли и остановились против двух великолепных коней золотистого цвета с пышными, ниспадающими едва ли не до земли гривами.

– Эвона, – откровенно любуясь конями, сказал Иван. – До Киева любой – десять гривен. Как прибудешь – отпускай, обратно сам домчится. Ну, конечно, ежели найдешь кого-нибудь к нам… Тогда одну гривну себе оставишь.

У Владимира десяти гривен не было. Он ломал голову, как получше выбраться из сложившейся ситуации, но тут за яслями кто-то зашевелился, и Владимир понял, что те два отростка, которые он поначалу принял за прислоненные метлы, оказались на самом деле ушами.

– А на этом можешь ехать бесплатно, – угрюмо проворчал Иван. – Только я бы не советовал. Хлебнешь горюшка.

Владимир заглянул и увидел самого-пресамого настоящего Конька-Горбунка, на спине с двумя горбами да с аршинными ушами, настороженно косившего на него черным глазом.

– Иной море перейдет, порты не намочит, а иной – посреди чиста поля в репьях, – продолжал между тем Иван. – Ничего не могу сказать – и умен, и говорлив, и обязателен, со всеми знаком, со всеми за ручку… или что у него там?.. а как за ворота – так тут тебе и пожалуйста… Да что там далеко ходить: вот, давеча. Повез одного молодца в Киев, ну, как тебя, да и оказался под Черниговом. Как – ума не приложу. А там как раз Илюшенька с силой поганой разбирался. Ну и попали под горячую руку… Оба…

Но Владимир не слушал, он во все глаза смотрел на Конька. Точь-в-точь как тот, которого он однажды видел в детстве, когда мама повела его в игрушечный магазин. Там был почти такой же, только плюшевый, но все равно очень красивый. Бурой масти, с пышной гривой и хвостом, с огромными, черными, очень живыми глазами. Но денег у мамы на такой подарок не было… Лучше бы уж не брала его с собой. Сколько ночей потом снился ему Конек!.. Сколько слез тайком было пролито!.. Ну скажите, положа руку на сердце, ну разве мог Владимир поступить иначе?..

– Согласен! – радостно воскликнул он.

– Ну, тогда по рукам, – покровительственно произнес Иван. – Договор писать не будем, слово надежнее, так чего зря бересту переводить?..

…и не прошло и получаса, как уже бодро пылил по дороге, гордо восседая на Коньке. Ехать же на нем было удобно до чрезвычайности – словно в мягком начальственном кресле.

Горбунок оказался, правду сказать, на редкость болтливым.

– Как величать-то тебя, молодец? – спросил он, едва миновав крайнюю избу.

– Владимиром.

– Красным Солнышком, значит. Как и нашего князя. Вот ежели б тебя звали Иваном, тугонько б тебе пришлось. У нас ведь что принято? Как Кощей девицу сворует, али там к Бабе Яге съездить, али Горыныч не особо озорует – Ивана непременно посылать требуется. Ну, то есть как Ивана? Это ежели Добрынюшка в отъезде, – тот против змеев большой дока. А вот на Соловьев, тут больше Илюша мастер. Да только где ж ему всюду-то успеть? Там, глядишь, рать объявилась, опять же нечисти всякой-разной развелось… Алеша же, он… кхм… хоть и из первых богатырей будет, а тоже по большей части занят… А царевичей возьми, так те больше к Кощею ездят. Да только проку большого тут нет: добудут себе каку царевну, полцарства там, да на печь, править. Вот намедни Горыныч у нас неподалеку объявился. Уже с десяток Иванов к нему биться отправились, да так без следа и сгинули, съел, видать, или еще чего. Мой-то, видел, какой злой ходит? Скоро его жребий ратью идти. Всего-то и надежды у нас на Владимира-князя, – может, подсобит каким воином знатным, Вольгой Святославичем, Михайлом Потыком, Ставром Годиновичем, или еще кто заезжий под рукой окажется…

Дорога тянулась, Конек баял, время шло, солнышко, припекая ласково, плыло по небу синему, чистому, и тут…

Земля сотряслась, да так, что Владимир едва не свалился. Нечто подобное туче пронеслось над ними, опустилось впереди на дорогу, – земля опять содрогнулась, – и исчезло с глаз.

– Илюшенька поскакал, – заметил Конек, предупредив вопрос Владимира. – Слыхал, небось, как в народе говорят: чуть повыше леса стоячего, чуть пониже облака ходячего. Жаль, не догнать – куда мне против его коня… Хоть бы в Киев подался, глядишь, и окажет помогу беде нашей, а то жалко Ивана. Он хоть и непутевый, да свой.

Владимир подосадовал на себя: не успел ничего разглядеть, а ведь может быть больше и не доведется встретиться. Но тут их догнала печка. Самая обыкновенная русская печь. Без мотора и парусов. Без колес. В общем, без ничего, что могло бы приводить ее в движение.

– Почто не торопитесь? – спросил Емеля.

Ну вот уж этого персонажа Владимир рассмотрел хорошо. Черные кудрявые волосы, столь же черные с хитринкой глаза и, вместе с тем, простецкое мужицкое лицо, ничем особым не выделяющееся, вот разве что веснушками. Мягкие сафьяновые сапожки, под стать самому князю, да холщевые портки, туго перетянутые в поясе атласным кушаком. Драный полушубок, поверх опять же атласной, шитой золотом рубахи. На голове лихо заломленный лисий треух. И полное блюдо румяных пирогов под рукой.

– Торопиться – лихо нажить. Тише едешь – дальше будешь, – ответил Конек. – Далеко ли путь держишь?

– Да вот, порешил на Лукоморье податься, – Емеля лениво почесался и взглянул на Владимира. – К коту.

– Сказки слушать? Чего ж и не послушать… Всего и забот-то: лежи себе на печи, да ешь калачи… Вон ряху какую наел, в ворота не пролезет… – добавил Конек тихонько.

Емеля от возмущения приподнялся и сел.

– Нет, вы только послушайте, люди добрые! – заявил он, имея в виду, очевидно, самого себя, что тут же и подтвердил: – Ну, и ты, мил человек… Что Щукарь наплел, про то всем ведомо, а как оно на самом деле было, никто и знать не хочет.

– А как оно было на самом деле? – не удержался Владимир.

– Вот послушай. – Емеля поерзал, устраиваясь поудобнее. – В вершу он попал, еще таким вот… – Он по привычке раскинул руки как можно шире, потом спохватился и спрятал левую руку за спину. – Вот таким… – Показал он растопыренные большой и указательный палец правой руки. – Щуренком… Ну что с ним таким делать? Я его и так выбросить хотел, а он возьми да и скажи человеческим голосом: «Ты меня от гибели верной спас, не могу я в долгу оставаться, потому – не простая я рыба, а волшебная. Только маленькая еще, на многое не способная. Ну да подрасту, подучусь. Ты желание загадай, да меня добрым словом помяни – тут тебе все и исполнится. Ну а теперь, давай, пускай меня в воду, и смотри, поаккуратнее, опять в вершу свою не угоди попасть». Посмеялся я тогда, бросил его в воду и пошел себе. Знать бы где упасть… Поначалу-то я об нем и не вспоминал. Однажды только. Дровишек надо было по зиме домой привезти. Нагрузил я сани, да и вспомнил некстати про рыбешку. Ну, про то, что «ступайте сани домой сами», – все слышали, а вот про то, что надобно впереди саней идти да дорогу им указывать… Только это я уже позже понял, когда в сугробе чуть не с головой завяз… И пошло с той поры, не одно – так другое. Подрасти-то он подрос, а ума-от не нажил, может, об лед когда крепко стукнулся или еще что… Печь вот эта сколько дров требует, – не напасешься, все руки в кровь стер… – Он внимательно осмотрел свои широченные ладони без единого мозоля. – В общем, житья не стало. Как помянешь его добрым словом, так все и сбудется – вкривь да вкось. Вот надысь, пришел на реку и вижу – стоит, щучина, посредь кувшинок. Эх, думаю, вот бы оглоблю подлиннее, я б тебе показал… Не успел подумать – вот она, в руках. Жаль, думаю, никто не видит, как я тебе сейчас за всю помощь твою… Размахнулся, ка-а-ак дам!.. И ведь забыл совсем, о чем подумал. На беду, сосед позади проходил. Ему и дал… Разодрались… Вот и решил я – на Лукоморье. К коту. Тот по рыбьей части большой дока. Глядишь, присоветует чего… Ну, бывайте здоровы, авось и свидимся еще. – Емеля хлестнул печку березовым веником и разом умчался, как и при первой встрече оставив после себя клубы пыли, дыма и запах пирогов.

* * *

Вилась себе дорога, петляла по лугам да перелескам, а как смерклось, вызвездило, месяц – бараньи рожки на небо чистое взошел, юркнула в темный лес и скрылась с глаз. Обступили дорогу сосны-ели, дубы вековые с непременными дуплами чуть не в человеческий рост распростерли ветви саженные, а березки, приветливые при свете дня, отвернулись, нахмуренные-насупленные. Сбиться со стежки казалось немудреным, но Горбунку она была, по-видимому, знакома как пригоршня овса.

– Прикорнуть бы, – жалобным голосом произнес Конек. – Я, чай, не ковер-самолет, а дорога неблизкая. Отужинать.

– Чем? – удивился Владимир. Он совершенно забыл о переметных сумах, которые заботливо приготовил им на дорогу Иван.

– Как это чем? – в свою очередь удивился Горбунок. – В лесу да голодным спать ложиться?.. А грибы, а ягоды, а мед?..

Владимир не нашелся, что сказать. Он вдруг почувствовал, что у него и впрямь слипаются глаза – усталость да необычность происходящего, впечатления сверх короба брали свое, и он, отказавшись от ужина, прикорнул на мшанике, взяв предварительно с Конька слово разбудить его пораньше или при случае.

А случай не заставил себя долго ждать. Не успел Владимир задремать (как ему показалось), как Конек принялся толкать его копытом.

– Что?..

– Тише, – ткнулся Горбунок ему в ухо мягкими влажными губами. – Ти-ше!.. Не ровен час, станичники пожаловали. Вона, глянь, только с опаскою!..

Среди дерев и кустарников, далеко ли, близко ли, горел огонек. Невеликой такой, ровно светляк зажег.

– Не было, не было, – бормотал Конек, – а тут разом и полыхнуло. Коли папоротник расцвел, так это еще полбеды, а вот коли разбойнички лихие пожаловали – так тут и вся беда.

Какой-такой папоротник, захотелось поначалу спросить Владимиру, август на дворе. А папоротник, если и цветет, так на Иванов день, в начале лета, двадцать четвертого июня по старому стилю, или когда там его во времена князя Владимира праздновали? Да и праздновали ли вообще? Или у них, в сказке, свой календарь, ни на какие другие календари не похожий?.. Или идет здесь все своим чередом, другим порядкам заповеданным?.. А огонек-то не мерцающий, не похожий на костер…

* * *

Пусть пока герой наш крадется себе к огоньку, а мы опять отвлечемся. Непростой вопрос задал он, ох, непростой. Хотя бы потому, что каков был календарь наших предков до того, как Русь велением князя приняла христианство, мы не знаем. По принятии же веры введено было сразу и церковное, и гражданское; первое начиналось с 1 марта, а второе – с 1 сентября. Откроем Повесть временных лет или ранние летописи: Нестор и неизвестные летописатели начинают год со дня Пасхи, счет же ведут и числам месяцев, и дням недели, и праздникам. Это было причиной спора о начале года на соборе в Москве, в княжение Симеона Гордого, при митрополите Феогносте, и собором определено (1348 г.), чтобы церковный и гражданский год считать с сентября. Спасибо Вам, Терещенко А.В., за подсказку в томе третьем «Быта русского народа» (Санкт-Петербург, 1848 г.).

Что же касается праздника, тут попроще. Купало – летний бог, и праздник ему отмечался славянами в день летнего солнцестояния. Густинская летопись, составленная на Украине в первой половине XVII века, среди прочих славянских идолов именует его «богом обилия». Впрочем, относиться к ее сведениям следует с осторожностью и поискать источники понадежнее.

* * *

Это было оно!.. Торчавшее из расщелины пня. Ослепительно сияющее, сделанное, казалось, и впрямь из чистого золота, но необыкновенно легкое, прекрасное, как весенний луг, перо Жар-птицы или, как подумалось Владимиру, рассматривавшему его, но никак не решавшемуся взять в руки, какого-нибудь огненного павлина. Размером приблизительно с гусиное. «Цены ему нет на поплавок при ловле ночью», – почему-то подумалось Владимиру. Он все же осторожно протянул руку, и тут кто-то неожиданно ткнул его под локоть из-за спины.

– Ма-ма!.. – прошептал Владимир сбившимся голосом, машинально схватил перо и взвился в воздух на добрую сажень.

– Ря-я-ту-у-у-йте-е-е!.. – заорал кто-то сзади и тоже подскочил.

Ночной лес ожил. Захохотало, заухало со всех сторон. Послышался треск ломающихся ветвей, кто-то или что-то свалилось с ближнего дерева, закачались ветви, раздался кустарник. Дунул Владимир во всю мочь, не разбирая дороги, подальше от пня этого, от полянки, только пятки засверкали, а за ним – точно гонится кто-то, протягивает лапы кривые, когтистые, вот-вот догонит, завывает голосом жутким: «Сто-о-о-й! Верни-и-и его-о-о-о!..»

И, как это обычно бывает, зацепился за корень и со всей мочи грохнулся оземь. Преследователь, запнувшись за Владимира, кубарем покатился в траву. И, конечно же, это был Конек.

– Что… это… было?.. – еле смог спросить Владимир Горбунка, сердце которого бешено колотилось, дыхание сбилось, а душа, ушедшая в пятки, не торопилась покидать свое убежище.

– Где?.. – только и спросил также запыхавшийся и испуганный Конек.

– Ну… там…

– Да никого не было, окромя нас…

– А кричал да завывал кто?..

– Так мы же и кричали, и завывали…

– А чего ж ты…

– Чего, чего, – вздохнул Конек. – Не утерпел ждать, вот чего. А потом упредить хотел. Чтоб не брал. Не к добру оно. Али не слыхал, что с моим Ванькой-то приключилось? А вот меня б послушался…

Но Владимир, буркнув про себя: «Как бы не так!», бережно спрятал находку между билетом Московского общества «Рыболов-спортсмен» и записной книжкой.

* * *

Утро застало их все еще в лесу. Наскоро позавтракав тем, что заботливо положил им Иван и умывшись в лесном ручье с хрустальной, очень холодной, но очень вкусной водой, Владимир и Конек продолжили путь и трусили по лесной дороге (если быть точным, то трусил Горбунок, а Владимир сонно глазел по сторонам), пока не очутились неподалеку от странного дерева, стоявшего чуть особняком. Могучий вековой дуб, с гнездом вместо верхушки, сложенным из толстенных бревен и дерев, вырванных аж с корнем. Посередине ствола, от гнезда до земли, проходила здоровенная трещина, образовавшаяся, по-видимому, совсем недавно.