Czytaj książkę: «Приговоренный дар. Избранное»

Czcionka:

Приговоренный дар
(Роман, записки обреченного на жизнь)

Авторское предуведомление
Персонаж – убийца, (Или странная встреча, повлекшая за собою…)

Автор не пытается примерить вериги ясновидца-пророка.

Дар прорицателя – не его ипостась.

Он также не причисляет себя к смакователям и адептам конъюнктурной чернухи.

Метафизическая действительность нынешнего дня движет его пером. Земное существо, самозванно нарекшее себя; гомо сапиенс – приговорило себя и своих потомков к Армагеддону… Автор по мере способностей констатирует факт заката нынешней человеческой цивилизации.

Автор – прилежный хроникер настоящих и будущих апокалипсических дней.

Смиренный автор уповает на божественный исход настоящих и будущих испытаний, которые были видны и слышны святому Иоанну Богослову.

Профессиональные убийцы, или по-иностранному «киллеры», в настоящее время в России превратились в своеобразную замкнутую элитарную прослойку. Вернее, даже – кастовый орден, обрести членство в котором обыкновенному злодею не представляется возможным.

Заурядные уличные душегубы, среди которых и бывшие зеки, и натуральные природные бакланы-задиры, и кухонные забияки-пьяницы, и прочие «вольтанутые» случайные убийцы своими мотивированными и немотивированными злодействами дают обильную ежедневную подкормку для всякого рода криминальных хроник. Эту достаточно грубую кровавую снедь с маниакальным упорством и удовольствием смакует пишущая и вещающая братия.

С некоторых пор я пытаюсь избегать эти разделы всевозможных масс-медиа. Я объелся ими до некомфортного отвращения и доподлинно осведомлен, что не одинок в этих малоуютных ощущениях. Но вся штука в том, что, помимо должности обывательской, я состою в профессиональном Союзе сочинителей. И посему приходится живописать нынешнюю действительность как она есть.

В предыдущем романе «Государственный палач» мне особо не пришлось прибегать к домысливанию. Почти все доподлинно срисовано с «натуры». И ритуальные подземельные садомазохистские увеселения, и последующая ритуальная казнь одного из зачинателей и спонсоров элитарного Клуба ПАиР отображены мною во всей их зловещей инфернальной мистической правдивости.

Я полагаю, что искренний доподлинный писатель – это своего рода фиксатор. Но прежде всего не событий, – за журналистами ведь все равно не угнаться. Я со всей тщательностью пытаюсь фиксировать движение своей души, все ее странности, все ее недомолвки и потаенные знаки. И чем непригляднее действительность, чем страшнее она, окружающая мою душу – доверчивую, безоглядную, чувствительную, порою просто мальчишески любознательную и ранимую до дурости, и жестокую вдруг до звериного оскала, – тем выразительнее, отчетливее и искреннее ее (души) отклик.

Разве вина моя, что романы мои нынешние населены монстрами в человеческом обходительном обличье, мелкими и крупнокалиберными подлецами, извращенцами и прочими предвестниками Судного дня… Это ведь так очевидно, что истинный автор не потрафляет злобе дня и низменным вкусам читающей публики, – он просто иначе не способен. В сущности, этот искренний простофиля и сам непременно страдает – и физически, и психически – от живописания мерзопакостной, загаженной дьявольскими утехами действительности.

Я на себе в достаточной мере испытал последствия своего сочинительского успеха при отображении собственной уязвленной души. Одно время меня неотвязно преследовали необоснованные, как бы детские дурные страхи абсолютной беспомощности перед чем-то совершенно ужасным, предгибельным… Спонтанный ужас вязкой, мерзкой, тяжкой волною накатывал, грозя затопить с головою неудержимым приливом безумия. Я тщетно метался по квартире, ощущая всем черепом отвердевающие остья волос, дурманящее, жуткое сердцебиение. Зрачки раздвигались до окоема радужки… А плита жути надвигалась и надвигалась. Через сцепленные, вызванивающие зубы я бормотал какие-то жалкие самодеятельные молитвы, рюмками глушил валокордин. Через полчаса, через час отпускало, и вдруг схватывало посреди улицы, в метро, в окружении равнодушных, озабоченных, веселящихся или напрочь мрачных пешеходов.

Моим коллегам, я полагаю, известна эта постсочинительская депрессия. Еще влача ее, я давал себе клятвы – более не уподобляться персонажам нашего смутного безжалостного времени. Довольно этих жутких метафизических историй, в которые я добровольно засаживаю все свое психопатическое существо, чтобы еще и еще раз ужаснуться тем дьявольским постыдным презренным откровениям, которые раз за разом подтверждают суицидальную сущность человека.

Ч е л о в е к – раб своих извечно низменных желаний, побуждений, поступков.

Но отравленный даром сочинительским все равно пренебрегает данными самому себе обывательскими клятвами-заверениями.

Еще окончательно не выздоровевши, я уговорил себя на рандеву с одним странным моим читателем. Этот странный тип отыскал меня сам.

И сам же предложил себя (и некоторые свои «записи») в качестве «сырого материала» для моих романных нужд.

Вот его монолог, по-мольеровски бесконечный и по-чеховски самоироничный и несколько занудноватый. Именно этот монолог и стал тем зерном, или точнее, центром кристаллизации романного замысла.

И еще хотел бы обратить внимание на очевидную странность моего вещающего незнакомца. Его прямая речь, все ее периоды, вся ее, так сказать, музыка была откровенно позаимствована у меня, у терпеливого слушателя этого бреда, этого паранормального диалога, в котором я предпочитал молчаливо внимать, надеясь в конце этой маниакальной саморекламы пробудиться, выйти вон из очередного дурного жутковатого сновидения…

«Вы знаете, я никогда не убиваю без особой на то надобности… Фамилия моя, разумеется, не на слуху. Судите по деяниям его, говорит древний летописец Благой вести, – дела мои у широкой публики на устах. Деяния мои вот уже который год муссируются всевозможными средствами массовой информации. В особенности эти легкие, вседоступные, бульварные, желтые, комсомольские, телеэкранные. Во всех мыслимых и идиотских рубриках, милицейских отчетах, хрониках, репортажах, – все там. Все мои подвиги реальные и накрученные…

Впрочем, меня совершенно не волнует и не трогает жизненная и пожизненная слава убийц с маньячными наклонностями. Господа, подобные Чикатило или более раннему типичному моральному вырожденцу, мистеру Джеку-потрошителю – этим господам не стоило вообще занимать место на земле…

Безусловно, мясницкая, антигуманная, антисемитская популярность доктора Гиммлера меня также не прельщает.

Самое смешное, но я до сих пор не обнаружил в себе палаческой тщеславности и мелкой озлобленности товарища Генриха Ягоды! Этот красавец чекист имел женственную наклонность в припадке истерики выдирать с корнем глаза у допрашиваемых лично краснозвездных орденоносных полководцев.

Заметьте, господин автор, что меня совершенно не трогают и безрассудные демократические подвиги первого нашего российского батюшки-президента. Какие-то они не такие, ненастоящие…

Мне, знаете, не дают спать лавры других древних олимпийцев. Сталин, Чингисхан, Македонский, который императором служил…

Нет, без особой надобности я не совершаю казнь. Причем, знаете, я давно обратил внимание, что люди, которых я приговорил, никогда! никогда не догадывались о моем нескромном желании.

Нет, я убиваю не в аффектации, не под влиянием какой-нибудь глупой животной ненависти. Я, сударь, убиваю, будучи совершенно хладнокровным и здравомыслящим, – никакого психического вздора. Однако, заметьте, при всей своей хладнокровности – я не профессиональный убийца.

Я – не киллер, запомните. Это очень важно для понимания моей сущности. Никакие меркантильные соображения не тревожат мое сознание. Денежный вопрос я решаю иным путем. Деньги в моей жизни нужны лишь для единственной цели – для дела.

Устранение из нашей земной жизни существа, которое подразумевает себя человеком, – это своего рода страсть. Эта страсть удерживает меня в этой жизни, питает мой дух. Самое смешное, лично я себя не отношу к маньякам. Хотя отчетливо осознаю с точки зрения любой другой, вашей к примеру – я чистой воды сумасшедший. Короче, пес бешеный.

Увы, сударь мой – обыденная рутинная привычка. Привычка ремесленника… Нет, совсем не точное сравнение. Все не так.

Да, привычка, достаточно не рядовая. Болезненная и уже давно не приносящая более или менее длительного душевного спокойствия, равновесия, созерцательности. Я ведь осведомлен, – читал вашего «Цивилизатора». В этом немудреном сочинении вы поете такую ностальгическую осанну этой самой утерянной человеком созерцательности…

И все равно, я льщу себя великой надеждой, что мои справедливые деяния – это истинное мое творчество.

Вы знаете, сударь, жить талантливому убийце совсем не просто. В том смысле, что… Как и любому художнику, наверное.

Самое скверное, что в последние годы радость от блестяще проделанной работы почти перестала посещать.

В сущности, какая кому разница: пять или семь трупов будет в моем личном годовом послужном списке? Не становится от моей честно проделанной работы чище, здоровее, счастливее на этой угрюмой российской стороне. Видите, уже скатился; запросто называю свою бедную Родину – «эта»!

Последнее время задумываюсь: а может, все-таки уйти? Уйти добровольцем… Из жизни. Пока случайно не изловили. Очень глупо подыхать в переполненной вонючей камере. Спать в очередь… Чтоб потом в спину или лоб – как там у них? – казенную пулю. Или того хуже – пожизненку. Пожизненное затворничество среди отверженных, среди настоящих маньяков. Жить остатки жутких в своем однообразии дней среди нелюдей… Вот вы бы сумели прожить неделю, месяц, год рядом – на расстоянии руки! – с существом, которое насиловало, пытало девчонок, мальчишек, расчленяло их, пило их кровь? И все-то при здравом уме, якобы!

Да, сударь, я тоже не праведник. На мне тоже нет креста. Но я убиваю во имя Христа. Во имя его нетленных заповедей. Да, я догадываюсь – прощения мне все равно не ждать. Что поделаешь, видимо, это мой удел. Удел истинного шута, который таким вот лютым образом вышучивает своих к о р о л е й. Королей нашей с вами несказочной жизни.

Именно, сударь мой! Я убираю из нашей жизни избранных. Избранных не божественным промыслом, а той силой, которая ныне преобладает, властвует, повелевает. В народе ее называют элементарно – нечистая, дьявольская, сатанинская. Сила вельзевуловых чар… А избранные господа (именно, сударь, господа, отнюдь не мелкие злодейские личности) выступают на арене, на сцене нашей жизни в качестве жалких послушных марионеток. Разумеется, тягаться с дьявольскими помыслами мне не с руки. Жидковат и духом, и телом. До неприличия хрупок, ломок, смертен. Поэтому поле моей деятельности – бесовские лицедеи, с физиономиями и поступками вполне человеческими, понятными, предсказуемыми, прагматичными.

Впрочем, по-настоящему избранных марионеток не так уж и много на данный промежуток времени. Причем не обязательно всенародно известные, обласканные рекламой и верховной властью.

Именно те, которые в тени, о которых осведомлен чрезвычайно узкий посвященный круг избранных, – эти теневые существа устроились в этой жизни в качестве режиссеров основной массы марионеток. Вот бы до кого добраться!

Кстати, сударь, не сочтите за грубую лесть, – вы скорее интуитивно указали на некоторых «невидимых». Слегка обрисовали их истинные намерения по воцарению на этой земле в качестве единственных господ. Именно в «Государственном палаче» вы, сударь, дотронулись до их бессмертного мистического тела… Большего эти теневые темные господа вам не позволили.

Вы, сударь, правы, этих главных марионеток, вернее, Генеральных резидентов, не встретишь ни в каких так называемых масонских списках. Эти занимательные списочные составы для отвлечения, для запудривания мозгов обывательских, которые немо восторгаются, видя рядом друг с другом злободневного беллетриста и всемирно известного мультибанкира. А, впрочем, можно поспорить, кто из этих вольных монтажников оказывает на обывательское сознание большее давление, влияние.

В сущности, все эти вольные каменщики-господа на подсобных мелких услугах-работах. Мне эти существа давно уже малоинтересны. Хотя за неимением, так сказать, лучшего качественного материала приходится тревожить их мелкие души. Давать истинную свободу этим, порабощенным нечистым духом, душонкам.

И вновь я хочу акцентировать ваше внимание, сударь, на том, что я ни в коей мере не причисляю себя к горячему цеху профессиональных киллеров, наемных отбирателей чужих жизней. Да, у этих ребят вредное тяжелое, но почетное производство, в котором до недавнего времени превалировали: вполне законный возрастной ценз, своеобразный профессиональный опыт, специальная секретная подготовка, специфический тренаж, обкатанность в чрезвычайных, нерутинных ситуациях. До недавнего времени представителей этого древнего привилегированного цеха-союза никто не знал. Они чурались рекламы, паблисити и прочих зазывных моделей аналогичных восточных и западных горячих цехов, нынешние представители которых, сделавши свое благородное черное дело, спешат оповестить представителей массовой печати о своей чисто (или дурно) проделанной работе.

Ориентируясь на чужеземные пошлые примеры, наши отечественные профессиональные исполнители, по моему мнению, понемногу скатываются в любительство, в народный самодеятельный театр, разбавляя немногочисленные сплоченные ряды мелковозрастными вояками-мстителями и прочей криминальной шпаной. Эти романтические и прагматические любители засвечиваются почти тотчас же после проделанной работы. Грязно проделанной или блестяще, – не суть важно.

Вы согласитесь, какая-то извращенная, дамская, легкомысленная ситуация, когда фоторобот малолетки-душегуба согревает внутренний карман кителя любого затрапезного сержанта милиции. А секретные компетентные органы штудируют биографию мальца, вникая в такие пикантные мальчишеские области, как ежедневная мастурбация в школьном сортире, в девчоночных кабинках, в которые будущий любитель хоронился перед переменками.

Возможно, я грешу против истины. И ситуация в правоохранительных органах несколько иная. Но уверяю вас, сударь, мы на пороге именно подобной извращенной ситуации. Ее ведь кто-то конкретный режиссирует, потирая потные марионеточные персты, унизанные масонскими перстенями.

Нет, слава богу, мое призвание все-таки в иной плоскости. И порою мне мнится, что зарождается оно в ином, невидимом обычным глазом и разумом, измерении, в котором мое творчество, если угодно, моя служба представляется (является!) одним из высших видов постсозидательного творчества, которое даруется творцу. Именно т в о р ц у – не погубителю.

Разумеется, в начале спустившегося на мою душу «откровения», я пытался анализировать. За что, за какие такие заслуги я удостоен этого небесного, неощутимого никакими физическими приборами, дара. Дара очищения земли, земной поверхности, земной атмосферы от скверны в образе человеческой особи. Причем я не утверждаю, что обладание этим нечеловеческим даром-ремеслом облегчило мою повседневную обывательскую жизнь, – жизнь среднестатистического столичного интеллигента, не имеющего приличного постоянного заработка. Правда, года три назад, я лишил себя этой старорежимной привычки-обязаловки: непременного посещения государственной службы. Неумышленно, знаете, отыскал способ зарабатывать живые наличные несколько в обход закона. А кто их сейчас почитает, эти милые законы, постановления, приказы, указы, подзаконные административные поправки…

Если честно признаться, я так и не пришел к единому выводу относительно благоприобретенного жутковатого дара. А ежели не за благонравие мое, а напротив, в наказание за грехи мои, предков ли, а возможно, и потомков, я принужден убивать…

Я иногда подозреваю, что произвели меня на свет божий и держат, и хранят в нем именно для определенной тяжкой и счастливой работы. Я претворяю в жизнь божественный обряд по выведению из пределов жизненного пространства существ, которые своим земным существованием вносят диссонанс в мировую гармонию человеческого сожительства… Можно и так красиво думать о себе.

Нет, все-таки держат меня в этой жизни в качестве рядового работника мистического ДЭЗа или ЖЭКа, в штате не то технички, не то дворника или золотаря… Хотя мне ближе, приятнее и понятнее другое, более природное сравнение, – я есть санитар Земной местности. Понимаете, сударь, я серый сказочный русский волк-одиночка, от которого убежать, укрыться неполноценному, занедужевшему, отбившемуся от человеческого стада все равно не по силам, не по возможностям.

Я ведь до настоящих физических холодрыжных мурашек, до форменно безобразных дамских слез-соплей люблю красоту. Красоту, которая есть изначально творение и рук Божиих, и рук рабов Божиих – человеческих рук. Эта красота нынче утеряна в Городе, утрирована под стандарт, под рутинный, конвейерный поток штамповок. Даже новые богатенькие буратина, городящие свои помпезные жилища-дворцы, совершенно не приемлют и не понимают истинной неаффектированной рукотворной красоты.

Все это нынешнее отупляюще повторяемое урбанизированное мегаполисное великолепие как-то мало располагает (лично меня) к неизменно провокационным и неизменно изящным телесным мурашкам, проявление которых и есть искренний физиологический ответ-отзвук-реакция моей человеческой сущности на истинную, естественную, непредусмотренную, непреднамеренную, некичащуюся, божественную красоту Жизни.

Ладно, бог с ними, с моими дамскими мурашками. Я полагаю, сударь, вам любопытно узнать от меня о способах… О моем творческом, так сказать, методе. Позвольте же вас несколько разочаровать. Я принципиально избегаю так называемых личных коронных способов убийства. У меня нет лично присущего мне почерка, стиля. Профессиональный нелегальный мститель-исполнитель не должен располагать запоминающимися атрибутами своего творчества. Я принципиально стараюсь избегать всякого рода специальных сверхмодных электронных, лазерных и прочих технических приспособлений. Руки, голова – вот, собственно, и весь мой инструментарий. Понимаете, сударь, все остальные тонкости моей профессии всегда при мне. Правильнее сказать, в сущности моей человеческой. Мои нервы, моя психика, моя интуиция, все мои благоприобретенные и врожденные, унаследованные, подаренные небесами эзотерические знания всегда в моем распоряжении.

Безусловно, я неплохо владею рукопашным ремеслом, которое, в сущности, применимо лишь в незначительных уличных нештатных ситуациях – против хулиганов, дебоширов и прочих забиячных наглецов. Холодное и огнестрельное оружие присутствует в моем арсенале, – правда, чрезвычайно редко.

Прошлой осенью, прогуливаясь по милым родным тропам и аллеям Лосиного острова, пришлось прибегнуть к старому проверенному «Стечкину»… Об этом инциденте странно глуховато отозвались неугомонные «комсомольцы».

В общем, если резюмировать, то на свете существует множество способов отправить человека на тот свет. Все-таки несколько коронных у меня есть, они как бы мне всегда с руки. Впрочем, я полагаюсь на вашу профессиональную фантазию, начитанность. Стоит полистать подшивку молодежных, специальных, бульварных изданий – некоторые материалы и рубрики в них: натурально профессиональные пособия для начинающих душегубов. Признаться, я порою покупаю эти многотиражные пособия, со всей внимательностью штудирую, анализирую, что-то откладываю и для своей профессиональной, так сказать, заначки. Эти заполонившие лотки издания – вроде вольнослушательских кафедр смерти…

Знаете, сударь, я давно пришел к убеждению, что не существует на свете более изящного и старинного ремесла, чем истребление своих ближних. И пока существует человек, он приумножает способы человекоубийства. Припомните ведь, еще до всех законопоучительных библейских заповедей человек разумный, становясь все более изощренным и опасным для всего сущего, прежде всего оттачивал свое мастерство на ниве смертоубийства себе подобных. И как это ни цинично, но прошедшие христианские века ни в коей мере не пошатнули всей его мировоззренческой кровожадной сущности. Заметьте, сударь, не звериной, а именно человеческой, ненасытной (и никогда не насыщаемой) кровожадности.

Впрочем, о подобных хрестоматийных мудреных категориях я стал задумываться, лишь обретя свой элитарный д а р. А почему я настаиваю на «элитарном»? Вернемся-ка к моей творческой методе.

Возможно, тогда вы со мною согласитесь, – с определением моего жанра.

Так вот, сударь, прежде чем лишить жизни приговоренного ближнего, мне необходимо хотя бы на ничтожное время приблизиться к нему, пообщаться с ним. В конце концов переброситься парой ни к чему не обязывающих реплик. Побыть в его ауре. На ничтожное мгновение прикоснуться к его загадочной марионеточной душе, чтоб утвердиться еще раз, что я на праведном пути. То есть изначально я ставлю перед собою чрезвычайно трудоемкую задачу: войти, втесаться в доверие, впрочем, достаточно бывает и лифтового, каютного, салонного и прочего малогабаритного пространства… А, как известно, большинство избранных марионеток обожают окружать свою бесценную особу гвардией тренированных и откормленных бездельников, которая носит почетный титул – личная Служба безопасности. Я полагаю, что вы осведомлены, что никакая титулованная СБ не спасет от профессиональной снайперской стальной горошины, аккуратно положеной в перекрестье бровей. Но это так, к слову.

Я ведь от природы превосходный лицедей. С необыкновенным удовольствием играю на сцене, на которой я – и моя бедная жертва. И не дай бог выйти мне из моей легенды, из моего очередного, образа, оступиться, допустить бездарную отсебятину, забыть нужную ведущую реплику – в кулисах всегда начеку бдительная безжалостная Служба безопасности моего единственного партнера, моей возлюбленной жертвы… Причем работаю исключительно на импровизации, на вдохновении, облекая, так сказать, в живую плоть какие-то домашние заготовки. Манипуляция на обнаженном жале кинжала, – это отнюдь не цирковое представление, – это ближе к истинному сумасшествию.

Иной раз, почти любя, уважая свою жертву, все-таки в конце концов в одной из затянувшихся сердечных мизансцен, я спешу исполнить свои добровольно возложенные на себя обязательства по очищению этого, утопающего в собственных экстрементах, мира-театра, стремясь хотя бы на жалкий миллиметр, но снизить катастрофический уровень загаженности местности под названием Россия. Сумасшедший лицедей-одиночка, играющий сразу премьеру, в единственном прогоне.

Помните, я обмолвился о моей осенней прогулке на Лосином острове. Там я встретил свою студенческую юность в образе юной мадам… Странное и страшное устройство – человеческое сердце. Я ведь эту смазливую сучку все равно продолжал любить, когда она приговорила к казни хулиганистых гимназистов, которых взялся отстреливать ее верный Филиппок-телохранитель. Я возвратил Богу души этих двоих, но с жутким для мальчишек опозданием…»

Уже тогда, в ходе его бесконечного монолога, я ощупью подбирался к названию предстоящего романа, главным персонажем которого будет этот якобы здравомыслящий, неулыбчивый, временами с неуютным потусторонним безжизненным взглядом, интеллигентного ненавязчивого облика, незнакомец, ненавязчиво убеждающий меня, что убийство ближнего для него – это именно его природное органичное состояние.

И тогда же я решил, что роман выйдет под именем «Приговоренный дар» и будет он начинаться с лапидарной здравомыслящей фразы:

– Я не убиваю без особой на то надобности…