Czytaj książkę: «В голове моей опилки...»
Возможно, это и неправильно, но мне кажется, что название этой книги нужно объяснить. Когда-то Дейл Карнеги (да-да, это тот самый парень, который лучше вас знает, какие вам нужны друзья) написал: «Кто из вас в своей жизни хоть раз пилил опилки? Конечно, никто не может пилить опилки. Они уже напилены. То же самое с прошлым. Когда вы начинаете беспокоиться о вещах, которые уже прошли, вы занимаетесь тем, что пилите опилки».
И вот тут происходит логический парадокс. С одной стороны, старина Дейл, конечно, не может ошибаться при таких-то тиражах. С другой – мне почему-то кажется, что любой человек очень любит свое прошлое, потому что оно только его. В этой интимной комнатке, где горит оранжевый торшер, на диване лежит теплый плед, а в стакане налит портвейн, человеку хорошо. Даже если вокруг дивана стоят неясные тени прошлого, а в платяном шкафу скелеты играют в покер.
Прошлое прекрасно своей неповторимостью, оно и делает нас уникальными. И в этом смысле я не исключение. Думаю, что нет ничего интереснее и удивительней моей жизни. Однако, про нее уже написано. И даже про то, как писалось, тоже написано. Понимаете, какая засада? Я в плену своего прекрасного прошлого. И это чертовски облегчает мою задачу. Осталось всего лишь красиво разложить опилки на мониторе, чтобы вам уютно было в моей комнате с портвейном и скелетами.
Когда мне было 20, читатели приходили в редакцию в поисках 40-летнего репортера, написавшего «про это такими словами». Глядя на вихрастого парня в свитере, только что вернувшегося из командировки и остервенело бьющего по клавиатуре, они не верили в авторство «таких слов», качали головой и желали удачи. Может, при этом про себя поминали переселение душ, тихонько крестились и пили дома валерьянку – не знаю. Было не до того. На носу – дедлайн, редактор хочет уже читать репортаж, а у меня только-только третья тысяча знаков выползает на экране. Голову поднять некогда, да и незачем. Я снова возвращаюсь туда, откуда приехал два часа назад, чтобы процедить через мозг и душу события, судьбы, пейзажи и выдать их в утреннем выпуске газеты.
Хотел бы я сейчас снова научиться так неистово чувствовать, писать и жить... Но – мне уже 40, и с журналистикой покончено. Хочется верить, что не навсегда, хотя особых предпосылок для оптимизма нет. Репортер, как скрипач из «Кин-дза-дза», уже не нужен. Мое ремесло погибло под спудом пресловутого клипового мышления. Кто будет тратить целый час на неторопливые репортажи о местах, где вряд ли окажется, и людях, с которыми вряд ли познакомится? Гораздо проще пролистать ленту соцсети. Там ведь быстро и во всех ракурсах покажут, что в очередной раз «взорвало Интернет».
Хуже всего то, что нынешний «репортер» должен подать тему под нужным углом, а это уже нечестно. Хочешь остаться честным – будь готов к увольнению (вопреки массовому убеждению, большинство журналистов едва сводят концы с концами, и увольнение для них смерти подобно) или смени профессию, предав предавшую тебя. Очень точно сказал мой первый редактор в журнале «Русский Newsweek» Леонид Бершидский про то, что медиа перестали выполнять свою главную функцию – «защищать слабых от сильных». Сказал – и эмигрировал в Германию.
Мне, в конце концов, тоже пришлось сделать именно так – эмигрировать, но только из профессии. Обидно, ведь 20 лет я только и делал, что писал для своего – как всегда считал – читателя. Однако, предисловие затянулось, но чтобы вы лучше меня поняли, начну с колонки, написанной в последний год моей журналистской карьеры. Наверное, и сам хочу понять, кто я – вынужденный герой или сбитый летчик.
Итак, опилки номер раз...
***
КРИЗИС СРЕДНЕГО КЛАССА
Я смертельно боюсь жизни. Погоня за уровнем существования среднего класса сделала меня заложником, ожидающим публичной казни перед телекамерой.
Ипотека превратила в раба системы. Когда-то казалось, что выбора нет, и ипотечное ярмо не натирало шею. Собственная крыша над головой была благом, а сил тащить воз было много. Теперь каждое 20-е число месяца я обреченно тащусь в банк, чтобы отдать. И каждое 20-е понимаю, что стоит остаться без работы, и уже банк сможет взять. Меня, мой образ жизни, да даже мою правую почку, как бы дорога она мне не была...
Новости, в которые по долгу службы я ежедневно погружаюсь с головой, заставляют виски седеть, виски — пить, а мыслями постоянно возвращаться к жене и дочерям: как они там без меня? И никаких veni-vidi-vici, приспособляемость — залог выживаемости.
Полярность сетевых суждений, цифровой суицид, виртуальные изнасилования, вечное предчувствие войны, просьбы о помощи, конфликты интересов, отсутствие какой-то законченной правды — вот мир, в котором я живу и в котором боюсь жить.
За рамками этого мира — семья и близкие. Семью нужно кормить и любить, близких — любить и пытаться сократить дистанцию. Не отдалиться тяжело, потому что хочется одного: ограничить круг общения диваном и каналом «Дискавери».
Замечаю, что не я один такой. Устав от общения по «Скайпу» и в «Фейсбуке», друзья не спешат принять приглашение в гости. И к себе не зовут, даже если скажешь, что несешь коньяк. У каждого — семья, дом, работа, сон до обеда в субботу и шкала жизненных ценностей, похожая на ценники у соседнего дискаунтера. Обесцененная...
Раньше мы писали стихи и пили вино у костра. Творили безумства, за которые не было стыдно наутро. Мечтали до мордобоя и любили без пожарного выхода. Там, где была лестница, мы съезжали по перилам, там, где стреляли, мы вставали в полный рост. Теперь мы встаем в 7:30. В своем вечном самокопании сравниваем, уравниваем. Урываем. Зарываемся. Пьем в одиночку, любим одиночество, живем в одного. Смерти не боимся — ее нет, а жизнь — пугает до депрессии. Блокировка кредитной карты — как серпом по амбициям. Вечер пятницы — словно утро выпускного...
Часто думаешь, где тот юморной и беззаботный я, которому море было по колено, а проблемы — по щиколотку? Где мы? Почем продали свои огни, воды и медные трубы? За что?
Психиатр объясняет про ответственность, про отношение к жизни, про то, что все перемелется, и мука будет. Говорит про кризис среднего возраста и выписывает фенобарбитал, по две штуки на ночь. Я настаиваю: это кризис среднего класса, выбрасываю таблетки в унитаз и иду за пивом...
***
Депрессия хороша тем, что имеет свойство периодически оставлять человека. Тогда он бесшабашен, весел, сорит деньгами и целуется взасос. Кому-то для такого состояния достаточно вовремя полученной зарплаты, кому-то любви, ну а мне хватало новых острых ощущений. Из-за этого я и пошел в репортеры, хотя до последнего был уверен, что стану учителем русского языка и литературы. По крайней мере, такую стезю мне готовил родной Челябинский госуниверситет.
Люблю вспоминать годы учебы. Они пришлись на те самые тяжелые 90-е. Странное время. Гораздо более эгоистичное, чем пресное сегодня. Я имею в виду то, что каждый мог себе позволить делать все, что хотел. Наемные убийцы – убивать, юные бизнесмены – обманывать и обманываться, странные парни, потерявшиеся в 80-х и не обросшие жирком к 90-м – вроде меня – писать стихи, пить пиво на центральной городской площади, ну и учиться, конечно. С одной стороны, это давало отсрочку от армии, с другой – глупо было не получить высшее образование, пока оно не стало платным.
В университет я поступил легко – с тремя «пятерками» за все экзамены. Все потому, что за два года до окончания школы попал в первый в городе лицей. Тогда еще никто не знал, чему должно учить лицеистов, поэтому занятия проходили на базе университета, и к моменту поступления в моей голове осела, в сущности, учебная база двух курсов.
Я очень плавно и безболезненно сменил школьную форму на студенческие джинсы. Осталось только понять, как провести ближайшие пять лет максимально весело. Это оказалось несложно. Представьте: филфак, 120 студентов на потоке, из них только восемь молодых людей, остальные – фривольные дамы. Помимо интрижек и романов, большая часть мужского населения нашего потока увлеклась хоровым пением в фольклорном коллективе. Не скрою, влились мы в него не только из-за красоты казацкой песни и городского романса, но и по причине доступа в помещение для репетиций – ТДКС. До сих пор не знаю, как расшифровывается эта аббревиатура, но отлично помню, что в «тадике», как мы называли эту обширную комнату с четырехметровым потолком, лежали балалайки и дудки, барабаны и гитары, имелась посуда, самовар и пианино. Остальное мы несли сами, благо до ближайшего пивного ларька от здания университета было метров двести. Довольно скоро выяснилось, что шарообразные плафоны, висящие на историческом факультете (наш корпус совмещал филфак и истфак), вмещают ровно пять литров пива. Итак, кто-то громоздился коллеге на плечи, отвинчивал плафон и передавал вниз. Оперативная бригада получала деньги и бежала к ларьку, попутно заходя в булочную за бубликом. Бублик – это важно. На него ставили плафон, не в руках же его держать. Потом, дабы не оставлять улики, отслужившую емкость пускали в свободное плавание по реке Миасс и закидывали камнями. Через несколько месяцев истфак освещали голые лампы. Осталось добавить, что репетиции проходили раз в одну-две недели, а в другие дни хозяевами «тадика» были мы, такие дела.
Отсидев важную лекцию профессора (на осколки советской образовательной системы вроде «Истории советской прессы» мы не ходили принципиально), наш крепкий коллектив собирался в «тадике» и до ночи в опустевшем корпусе универа раздавались голоса, бряцание гитары и прочая аморальщина. Мы делились планами, смотрели в будущее, соревновались в смелости. В общем, вели себя, как примерные студиозусы из гоголевского «Вия». Часто в ТДКС и ночевали на столах. Утром снова бежали за пивом, и круг замыкался.
...И все-таки сейчас я часто задаю себе вопрос: как мы выжили? За других говорить не буду, но наша семья тяжело пережила 90-е. Отец ввязался в сомнительную авантюру, однозначно похожую на финансовую пирамиду. Его оправдывает то, что он работал персональным водителем создателя пирамиды, то есть был ближе к телу. Но совершенно непонятно, за каким чертом он убедил всех домочадцев (и меня в том числе) в необходимости продажи квартиры и перемещении немалой суммы в карман его работодателя. Дальше – классика. Пирамида накрылась, основатель улетел покорять берега офшорных стран, а мы остались без жилья. Зимой. В 90-е, когда зарплату могли выдать и продуктами производства предприятия. Хорошо, если колбасой, а если тазиками?
Хочу заметить, что уныние никогда не просачивалось сквозь железобетонную броню батиной уверенности, он устроился в ЖЭК и начал отрабатывать стаж, чтобы получить служебное жилье. Но несколько лет мы жили на квартирах у родственников и друзей. Мое место обычно было на кухне, на диванчике, под которым лежали учебники. Рядом – табуретка с магнитофоном и пепельницей. В голове – литература средневековья, в кармане – нож и ключ от «тадика». Утром позавтракаешь банкой пива с сигаретой – и на занятия, а к вечеру кривая вывозит порой в такие загадочные дали, что однажды перестаешь строить планы и отдаешься течению.
Кстати, о течении. Однажды гужевали мы на съемной квартире у моего близкого друга Женьки. Денег было не ахти, поэтому купили водки, каковая в то грозовое время изготавливалась во вселенских масштабах из любого сырья, способного валить с ног. В нашем случае напиток имел изысканный запах одеколона – видимо, чтобы замаскировать сивушную вонь. Выпили, закусили макаронами, еще выпили, дальше пробел, а наутро мы с Женькой не смогли оторвать головы от подушек, настолько тяжелым было похмелье. Ползком (и это не метафора) я добрался до кухни и снял с плиты остывший чайник. Он был полон, и нам хватило его на двоих. Вырвало, конечно, зато стало гораздо легче. О, благословенная юность... Сейчас я бы еще пару дней не помышлял о том, чтобы выйти из дома, а тогда мы переглянулись и отправились на лодочную станцию, купив по дороге пивка.
Водные путешествия, как учит нас Джером К. Джером, считаются прекрасным средством для угнетения хандры и оздоровления. Мы взяли лодку напрокат и бодро погребли к середине Первого озера. Прохладный ветер быстро выгнал похмелье из головы, ноги, погруженные по щиколотку в обжигающую воду, сладко ныли. Погруженные – потому что в нашем плавсредстве обнаружилась дыра. Ее мы нашли и заткнули носком, но вот воду вычерпать было нечем. Через какое-то время заметили странное оживление на берегу. Завыла сирена, и люди стали махать руками. Наверное, что-то случилось, но тут Женька заметил, как в опоры ЛЭП бьют молнии. Мы немного понаблюдали за буйством стихии, а потом поняли, что очень скоро попадет и в нас.
Полузатопленная лодка шла к берегу не очень-то ходко, а вот чернильные, в каких-то осьминожьих завитках тучи, напротив, нагоняли нас уверенно. Оставалось каких-то сто метров до берега, и тут начался град, шквал и полный Айвазовский. Лодку моментально перевернули волны, вплавь мы добрались до земли. Через полчаса вакханалия закончилась. Думаете, на подгибающихся ногах и с колотящимися сердцами мы долго еще переживали налет шторма? Нет, выжали джинсы и отправились в ларек в поисках контрафактного спиртного. Весело было, но иногда я спрашиваю себя: как мы выжили?
В продолжение темы о веселье и выживании добавлю к моим опилкам еще одно воспоминание. В 2005 году репортаж о треке к базовому лагерю на Эвересте первоначально был размером в 28 страниц «Ворда». После редакторской правки осталось всего шесть, журнал-то не резиновый. Жалею, что не сохранил первую версию, зато пришлось потом вспоминать все заново и получилось... веселее.
***
ЭВЕРЕСТ И ЕГО ОБИТАТЕЛИ
Как-то мы с фотокорром Андреем по затейливому заданию редакции добрались до базового лагеря на Эвересте. Три недели провели в Непале, три недели мечтали вернуться в оттаивающую мартовскую Москву. Непривычен нам гималайский быт. Впрочем, я немного брюзжу. На самом деле не хватало только душа, пельменей и воздуха. «Высота убивает медленно. Берегись!» – так было написано у входа в Сагарматха нэшнл парк. Мы береглись по мере сил, хотя однажды чуть было не встретились с особенно близким в горах Создателем во время перехода, который по самым скромным подсчетам занимает двое суток, а не десять часов...
Отель «Роял Сингхи» в самом центре Катманду встретил нас кондиционированной прохладой. «Андрей, ты какие языки знаешь?» – задумчиво спросил я фотокорра, шевелящего босой пяткой на кровати в номере. «Никаких», – задорно ответил Андрей и начал разбирать тяжеленный рюкзак с фотографическим стеклом и железом. «Плохо...» – так же задумчиво протянул я, наблюдая в окно, как из пыльного зеленого джипа вываливаются вооруженные солдаты. Я более или менее понимаю три языка, но ни на одном не говорю бегло. А тут... Мы летели 12 часов, здесь гражданская война, король Гьянендра и никакой надежды на проходящие через Бологое электрички.
Звонок в номер: «Хелло, внизу вас ждет проводник». На ресепшн действительно ждали. Трое непальцев в кожаных куртках, узкоглазые, темнолицые и деловые. Этакие братки. Познакомились, аккуратно пожали руки – в Непале свежи еще предрассудки насчет нехватки туалетной бумаги и использования подручных или – на крайний случай – ручных средств для подтирки.
Да ладно, в базовом лагере нам пришлось пить чай из воды напополам с мочой яков, которые вереницами таскают грузы из долины в горы. Облегчаются они по пути, вода – из гигантского ледника Сола Кхумбу, который тащится от долинной части Непала до самого Эвереста. Вот и приходится пить то, что есть. Вертолеты с «Кока-колой» тут не летают. Один Ми-8 вот отлетался – лежит сейчас брюхом вверх у самого базового лагеря. В нем теперь Новый год отмечают те, кто готовится к восхождению в декабре. Лентами украсили, трехцветными буддистскими флажками. Внутри – запустение и пустые канистры из-под спирта...
Так вот, братки на ресепшне собрались, чтобы обсудить маршрут, а заодно понять, чего же этим странным русским с бритыми головами надо. Глава принимающей турфирмы счел за честь лично встретиться с непритязательными клиентами. Лично отметить места ночлега, питания и прочего сервиса. Небрежно постукивая сигаретой о край пепельницы в подлокотнике зеленой кожи кресла, я заявил, что ничего нам из сервиса не надо, люди нас интересуют, безумцы, тратящие массу денег, времени и здоровья на восхождение. Директор напрягся и еще раз переспросил на мяукающем английском. Я заверил его, что все так и есть. Тогда он с трудом поднялся из кресла, широко махнул рукой и сказал: «Ит ыз ё гайд!» Неприметный парнишка, разглядывающий до того открытки на стойке, подбежал и, заглядывая в глаза, представился. Я даже не понял, что он сказал...
На следующий день мы сели в самолетик – бывший французский бомбардировщик – и отправились в Луклу, чтобы оттуда начать наше путешествие по Гималаям.
В долинной части Непала спокойней. Крестьянский быт, зелень, бьющая в глаза, кусты с ярко-красными цветами – одним из символов страны. Если я правильно понял, то цветы эти не что иное, как суданская роза, впрочем, за верность этого утверждения не ручаюсь. Проводник бодро попер в гору. Увидев, что журналисты задыхаются с непривычки, перешел на спокойный шаг. В горах он преобразился и стал уверенней и непринужденней. «Слушай, меня зовут Сергей, это – Андрей, а как тебя зовут, только покороче, типа Сергей, Андрей?» – задал я мучающий меня вопрос, ведь с этим худеньким парнишкой нам предстоит провести три недели. «Анг Нуру, – сказал он. – Можно просто Нуру». О’кей.
Нуру оказался большим приколистом. Первые пару дней он пытался услужить. Вечерами старательно выпытывал, принести ли нам тазик с горячей водой в номер гостинички-«лонжи» или вынести его на улицу. Нам, выросшим еще в советские времена, такое низкопоклонство казалось глупым и вычурным. Пришлось провести с Нуру воспитательную беседу и объяснить, что крепостное право в России отменено давным-давно. Тогда наш «гайд» осмелел и позволял себе вечерами пропадать в компании с другими шерпами-проводниками.
Да, шерпы... Это особое племя – тибетцы, в свое время перевалившие через гималайские хребты и обосновавшиеся в долине Сола Кхумбу. Выносливые, живучие и неприхотливые, как белки. Если нам вечно не хватало еды, то Нуру довольствовался лепешкой из порошкового картофельного пюре, сдобренного куском масла и огромной порцией жгучего перца. Есть это невозможно, но Нуру, приговаривая «В перце – сила шерпа», поглощал это адское блюдо и бодро шел дальше.
Ветровка «North Pole», ботинки «Salomon», шапочка, ковбойский платок от пыли, прямоугольные очочки, рост 160, рот до ушей – вот вам портрет Анг Нуру. Его настоящие глаза я увидел, когда на третий или четвертый день мы впервые подошли к тому месту, откуда можно увидеть вершину Эвереста. «Сагарматха...» – выдохнул проводник. Без понтов, с жалостью, с ненавистью, со всей силой своей шерпской естественности. У него на Сагарматхе погиб брат – провалился в замаскированную снегом ледяную пропасть. Теперь Нуру и ненавидит священную гору, и поклоняется ей.
«Знаешь, какие они оттуда приходят?» – спросил он меня на вершине горы Калапаттар. «Кто?» – не понял я. «Ну люди, мертвые...» – ответил Нуру. И продолжил: «Их перемалывает ледник. Они могут лет двадцать сползать с вершины вместе с ним. Потом то, что осталось, мы складываем в мешки и уносим...» Невыносимое на высоте солнце заставляло его щуриться сильней, чем обычно. Кажется, под стеклами очков что-то блеснуло. Слеза от ветра или в память? Брата его так и не нашли...
Он еще ловко скакал по камням, наш Нуру. Брал на себя заботу по поиску ночлега, чтобы не «кинули». Заработать деньги в Непале можно двумя способами: либо начать производить глиняные кирпичи, которых вечно не хватает, либо таскать туристов или их груз к Эвересту. Поэтому «кидалово» процветает. Могут продать кружку чая, заваренного из использованного уже пакетика, по цене пачки сигарет. Нуру это дело пресекал безжалостно и кормил нас, гигантов по сравнению с полутораметровым «гайдом», на убой (по его понятиям). Все – чтобы мы дошли, это ведь маржа...
...Потом в Катманду мы договорились, что встретимся. И – самое интересное – мы встретились. Нуру оказался, по нашим понятиям, «upper middle class». У него есть дом – редкость в Катманду. Более того, он имеет возможность сдавать часть его. В общем, деньги водятся.
Нуру подъехал за нами в «Роял Сингхи» на мотоцикле. Ну, это так называется, мотоцикл. На самом деле – это мопед с 75-кубовым движком. Но имя пышное – «Хонда». Андрей с Нуру на «Хонде», я – сзади на такси. Подъехали к той части непальской столицы, которая вряд ли найдется в туристических путеводителях. Темно, фонарей нет, а проходы между домами такие узкие, что мы – северяне – шоркали об стены плечами. За обнесенным забором из сетки рабицы – дом Нуру. Одноэтажная хибара, впрочем, они почти все здесь такие. Люди боятся землетрясений и пытаются распластаться на почве. Откуда-то сверху лает собака. «Я когда ухожу на треккинг, – пояснил «гайд», – оставляю ее на крыше». «А не подохнет без еды?» – иронично скосил я бровь. «Не, не подохнет. Она месяц может так. Да и жильцы выходят из дома, ей что-нибудь бросают». Подивившись на непальские премудрости в деле обращения с животными, мы вошли в дом. «Сергей, – (у Нуру почему-то получалось «Сеей»), – я приготовил тебе суккути, ты ведь его любишь. А еще я купил ром, тебе он тоже понравился». Прекрасный Нуру... Мяса и в самом деле всегда не хватало, нет его в горах, там каждая корова работает на переноске грузов, пока в прямом смысле не откинет копыта, потом уже ее едят. А суккути – это порезанная в лапшу говядина, пережаренная с луком, специями и помидорами – ужас диетолога. Местный ром «Кхукри» вполне съедобен после второй стопки. После пятой – это уже практически амброзия, очень уж духовит. Поели-попили, выяснили, почему Нуру упорно учит японский язык. Оказалось, что наш ушлый парнишка, едва разменявший «четвертак», надеется таким образом клеить девчонок в европеизированной части Катманду, представляться собирается туристом из Японии. Молодец...
В районе двух ночи Андрей сказал, что ему пора в гостиницу спать, дескать, завтра с утра он поедет снимать похороны. Нуру отвез его на мотоцикле, а я в это время рассматривал обиталище. Комнатушка, кровать сантиметров 20 в высоту, столик немного повыше кровати, индийские плакаты, стерео с неудобоваримыми для русского уха песнями, телевизор с чудовищными в своем натурализме роликами о личной гигиене (эта проблема, в самом деле, остро стоит в Непале). Нуру вернулся: «Сергей, а почему ты не доел суккути?» «Я тебя ждал, у нас не принято, чтобы в одиночку пить и есть». Нуру задумался о странной стране Россия. А до этого мы уже ему показывали фотографии зимней рыбалки. Похоже, он так и не поверил, что озеро может оказаться под толщей льда, на которую можно встать без опасений провалиться, и длится такая жуть почти полгода...
Настало и мне время ехать в гостиницу. Спать. «Нуру, а давай я буду вести, а ты сзади посидишь», – попросил я, едва ворочая языком после «Кхукри»». «Давай», – согласился он. Я завел «Хонду» и с трудом вывел ее из узкого лабиринта дворов. Погнали. Существенно мешало то, что в Непале левостороннее движение, так и тянуло на встречную полосу. Ночное Катманду – это спящий монстр. Тотальная экономия не позволила натыкать через каждые 50 метров фонарей, и поэтому путь наш освещался только скудным и помаргивающим фонарем «мотоцикла». «Стой, Сеей», – неожиданно заорал Нуру. Что такое? Перед нами – военизированный патруль: скоро непальский Новый год, поэтому местные «гаишники» с автоматами шерстят всех подряд.
Нуру пересел за руль. Выписывая синусоиды, наше транспортное средство пересекло линию взгляда солдат. «Садись опять», – Нуру, покачиваясь, вылез из седла. Это повторялось еще пару раз: едва завидев патруль, мы менялись местами, а потом снова проводник давал мне возможность ощутить, что же такое бешеная гонка на мотоцикле по темным улицам столицы затерянного в Гималаях государства.
Подъехав к гостинице, я спросил из интереса: «Покажи свои права». Нуру вытянул из кармана какую-то бумазейку, больше похожую на отксеренную «левую» московскую регистрацию. Вглядевшись, я понял, что на фото не мой Анг Нуру, а какой-то другой. Гораздо старше, гораздо усатее, много европеоидней. «Это мой брат, – спокойно заметил шерп. – Моя мама может ездить, я могу ездить по этим правам. У нас такие правила». «Закачавшись полутора литрами рома», — добавил про себя я. Нам не понять гималайские нравы...
