Czytaj książkę: «А вот был такой случай»

Czcionka:

* * *

Майор Гатилов Сергей Иванович

В составе коллективных миротворческих сил проходил службу в Республике Таджикистан в 1994 году в должности заместителя командира по инженерно-авиационной службе 41-й отдельной вертолётной эскадрильи (ОВЭ)

Аэродром Черемушки, Чита

Бермудский треугольник

Суббота. Выходного не получилось. В пять часов утра пришёл посыльный, принёс записку о срочном вызове на аэродром. С самого утра всё складывалось как-то не так. Началось с того, что в столовой официантка Тамара нагрубила, обозвала кобелём блудливым и отказалась завернуть с собой бутерброды с куриным паштетом и хлебом, которые мы всегда брали с собой, когда улетали надолго. Вот так просто ни за что ни про что – женатого человека. Может быть, перепутала с кем? Странно всё это как-то.

Потом я неудачно свалился с самолёта, когда снимал чехлы с двигателей. Сняв чехлы, я, как всегда, лихо прокатился на заднице по кабине самолёта, с плавным переходом на обтекатель локатора. А вот приземлился неудачно – не успел оттолкнуться от обтекателя и приземлился не на ноги – как положено, а на руки, да ещё больно ударился правой щекой о стоящую рядом стремянку. Настроение совсем испортилось. Было обидно и больно, хотелось закурить, но сигареты я забыл дома, а просить ни у кого не хотелось.

Правый двигатель с первого раза не запустился, завис в самом начале, и пришлось выслушивать от командира всё, что он думает об особенностях эксплуатации техники в летний период.

Вот в таком упадническом настроении пребывал я, когда мы наконец-то опробовали двигатели, взяли груз и взлетели. Двигатели работали ровно. Лететь было недалеко, и я начал потихоньку успокаиваться.

Вышли на точку в Укурее и стали заходить на посадку. Прошли дальний привод, приготовились к посадке. Я выпустил шасси и фары, проверил остаток топлива, работу двигателей и показания приборов. Всё работало и крутилось, как положено. Прошли ближний привод, полоса отчётливо просматривалась и приближалась, штурман начал отсчёт высоты и скорости. До начала полосы уже оставались считанные метры, и тут с левой стороны на полосу с одной из вспомогательных рулежек вылетел топливозаправщик. Он оказался как раз в том месте, где колёса самолёта должны были коснуться полосы. Экипаж работал спокойно, каждый выполнял свои обязанности, которые у каждого разные, но все вместе как раз и обеспечивают работу машины. Сработали мы чётко. Командир рявкнул так, что, казалось, заглушил голосом звук работавших двигателей: «Взлётный». Наверное, мои руки, до этого спокойно лежавшие на рычагах управления двигателями и ждавшие другой команды «За проходную», сообразили раньше меня. Я мгновенно переместил РУДы (рычаги управления двигателями) вперёд – на взлётный режим – и стал ждать, когда же двигатели наберут необходимую мощность. Секунды тянулись медленно, командир уже вытащил штурвал на себя, а машина всё ещё продолжала снижаться. Наконец двигатели натужено взревели и самолёт рванул вперёд и вверх. Мы прошли буквально в нескольких сантиметрах над топливозаправщиком и умчались на второй круг. Доложили руководителю полётов о происшествии, да он и сам всё прекрасно видел. Пока мы, сделав круг, вновь зашли на посадку и наконец-то благополучно сели, пьяный солдат, который, пользуясь отсутствием командиров, отправился на топливозаправщике в посёлок за очередной порцией спиртного, был благополучно пойман и доставлен по назначению. Мы выгрузили груз, получили добро и отправились дальше.

Прошлись по Бермудскому треугольнику. (Так у нас называли аэродромы: Степь, Чиндант и Безречная, расположенные в получасе лёта друг от друга). В Безречной пообедали в столовой у истребителей и стали ожидать пассажиров, которые находились на каком-то совещании. После обеда припекло так, что над бетонкой стояло марево, а на рулёжные дорожки страшно было становиться, казалось, можно обжечь ноги прямо через туфли. Спрятались от пекла в тени под крылом самолёта, здесь было не так жарко, как в самолёте, который раскалился как сковородка на плите. Осматривая шасси, я заметил, как из-под гайки подшипника колеса правой стойки шасси вытекает смазка. Вообще-то НК-50 очень тугоплавкая смазка, но жара и манера постоянного подтормаживания при рулении, которой отличался наш командир экипажа, сыграли свою роль. Мой совет быть поаккуратнее с тормозами он проигнорировал. Загрузив человек 40 пехоты и какие-то ящики, вырулили на взлётную полосу. Разбег проходил тяжело двигатели, как будто устали и никак не хотели поднимать перегруженный самолёт в воздух. Наконец в конце полосы он с трудом оторвался, и в этот момент под правой основной стойкой лопнул пневматик. Рвануло так, как будто взорвалась граната. Пехота, плотно сидевшая в грузовой кабине на откидных сидениях вдоль бортов самолёта, шарахнулась от иллюминаторов правого борта так, что изменилась центровка и пилотам пришлось попотеть, чтобы выровнять самолёт. Шасси я убирать не стал, сходил в салон, осмотрел через иллюминатор колесо. Увиденное не радовало. Пневматик разлетелся вдребезги. Покрышка лопнула в момент отрыва и, видимо, успела помотыляться по бетонке, на диске висели клочья изорванной резины. Попытался успокоить пехоту, сказал, что ничего страшного, такое, мол, случается чуть ли не каждый день, но вряд ли мне кто-нибудь поверил. Правый ряд сидений опустел, все сгрудились в середине салона, рассевшись на ящиках и сидениях левого борта. Пришлось прибегнуть к проверенному методу. Запустил в салон бортмеханика Витю, и тот потихоньку уговорил всех вернуться на места. Бортмеханика оставил в салоне, чтобы он следил за порядком, а сам отправился в кабину готовиться к посадке в Чите, к которой мы уже подлетали. Посадку, как и ожидали, дали на грунтовую полосу сходу без захода по коробочке. Командир посадил самолёт мастерски, так что пассажиры ничего не почувствовали. Вдвоём с правым лётчиком они держали его с небольшим креном на левую стойку, и правая почти не касалась полосы, только в конце пробега немножко потрясло, когда скорости уже стало недостаточно для того, чтобы удерживать колесо во взвешенном состоянии. Резина пневматика отлетела полностью, тормозной барабан покорёжило так, что снимали его потом по частям с помощью кувалды. На взлётной полосе была видна отчётливая борозда длиной метров 50, а в конце пробега самолёт ещё и развернуло вправо градусов под 45. Пехота, после того как опустили рампу, ломанулась как стадо испуганных коров, и через пять минут их уже и близко не было, даже ящики свои забыли, и они ещё несколько дней лежали в самолёте, а затем на стоянке. Командир и правый лётчик смылись как бы докладывать о происшествии, помощи нам ждать было неоткуда, так как в субботу, как правило, работали только до обеда, и мы: радист, штурман, бортмеханик и я (борттехник) – до ночи возились с заменой колеса. Пилотов мы простили. А за мастерскую посадку они ещё и получили благодарность от командира части. Ну а технари, после того как поставили самолёт на стоянку, накачались по полной программе, благо, на следующий день от вылетов нас освободили. Вот только закуска в этот вечер была слабовата – галеты и шоколад, который расплавился и собирать его пришлось ложкой. А в понедельник утром в столовой официантка Тамара встретила наш экипаж как ни в чём не бывало радостной улыбкой и даже принесла по два стакана яблочного сока, а бутерброды заботливо положила в целлофановый пакет – кто их поймёт, этих женщин, чего ей в субботу не понравилось?

Шоколадка

Было это в августе 1978 года. Меня с группой специалистов направили в Киев для приёмки с завода-изготовителя самолёта Ан-26. Радости не было предела, через три года после окончания Киевского института инженеров гражданской авиации снова попасть в любимый город, пройтись по знакомым улицам, посидеть в уютных кафешках. Лето было тёплое, но особого зноя не было. Стояла изумительная погода, больше напоминающая бабье лето.

С приёмкой мы не спешили, да и на заводе понимали, что не каждый день забайкальцам удаётся попасть в Киев, поэтому никто нас не торопил. Поселились мы в заводской гостинице, больше напоминающей студенческое общежитие, но бывали там редко. Утром появлялись на заводе, что-то проверяли, что-то комплектовали, о чём-то договаривались и часам к одиннадцати уже держали курс к близлежащей станции метро. А дальше по плану – приём пива в баре на Крещатике, купание в Днепре на острове за пешеходным мостом или на левобережной, а вечером какой-нибудь уютный ресторанчик, каких в Киеве великое множество и о которых я ещё не успел забыть со времён студенческой юности.

Нас было шестеро, все примерно одного возраста, от 25 до 30 лет, и держались всё время вместе. Однажды на пляже мы познакомились с компанией девчонок, и они пригласили нас в гости. Квартира, в которую мы попали, располагалась на третьем этаже в старинном доме на небольшой улочке в районе метро «Арсенальная». Дом был четырёхэтажный, окна квартиры выходили во двор, за исключением одной комнаты, которая была закрыта. Квартира была большая, с трёхметровыми потолками, лепными изразцами на потолке и широченными коридорами. Стол был накрыт в зале, больше напоминавшем размерами учебный класс авиационного полка. Два огромных дивана терялись в углах комнаты за громоздкой старинной мебелью, а тусклое освещение создавало иллюзию ещё больших размеров комнаты.

После недолгих возлияний народ разошёлся парами по углам, а мы с борттехником вышли покурить на балкон. Балкон был небольшой, но тоже какой-то старинный. Толстые, литые, очень красивые стойки-колонны по всему периметру, и такие же толстые, литые, опирающиеся на них перила. Одна стойка в самом центре балкона была разрушена, бетон развалился от старости и от стекавшей в это место дождевой воды. На месте стойки торчала проволочная арматура. Было ещё довольно светло, и все детали отчётливо просматривались. Мы стояли, курили и неторопливо разговаривали. Вдруг сверху упал какой-то небольшой блестящий предмет, он ударился о перила балкона и скатился по их внешнему краю на выступающую часть пола балкона. Это было что-то напоминающее брошку или большой красивый значок. Предмет лежал на выступе балкона с внешней стороны, но сверху до него было не дотянуться. Тогда борттехник отогнул арматуру разрушенной стойки и высунулся наружу. Он протиснулся между колоннами и протянул руку, чтобы взять предмет, но никак не мог его ухватить, поэтому стал, извиваясь, протискиваться ещё и ещё. Я в это время наблюдал за всем этим сверху, облокотившись на перила. Борттехник уже почти схватил злополучный предмет, но в этот момент часть тела, протиснувшаяся на внешнюю сторону балкона, перевесила оставшуюся на балконе, и он полетел вниз с третьего этажа. Я замер, послышался шум, как будто бегемот продирается сквозь густой кустарник, потом глухой удар о землю, и тишина. В голове мигом нарисовалась страшная картина. Я посмотрел вниз, но из-за густой кроны растущего под балконом каштана ничего не было видно. Разум подсказывал, что нужно бежать вниз и спасать человека, а ноги как будто прилипли к балкону. В таком оцепенении я пробыл несколько минут, а вывел из него меня пронзительный звонок в дверь. Пока я на ватных ногах добрёл до двери, её уже открыла хозяйка квартиры. На пороге стоял улыбающийся борттехник. Рубашка разодрана, брюки вымазаны свежей землёй, на лице кровоточащие ссадины. С порога он протянул хозяйке тот злополучный предмет, из-за которого вылетел с балкона, – шоколадку-медальку в золотистой обёртке.

Спасло его от неминуемой смерти то, что буквально за несколько часов до нашего прихода под окнами вырыли глубокую траншею. Земля ещё не успела слежаться, а он угодил прямо на верх кучи земли. Кроме того, во время падения скорость замедлилась ветками каштана, которые нещадно исхлестали и расцарапали его тело. Сердобольная хозяйка отмыла, обработала раны и переодела горемыку, я обильно снял стресс за щедрым столом, а остальная компания просто ничего не заметила.

Гульфик

Офицеру-двухгодичнику, как и кадровому, выдавалась куча всякого обмундирования. Сначала мы получили общевойсковое имущество и щеголяли на службе, резко отличаясь от кадровых военнослужащих, которые в авиации носят исключительно лётно-техническую форму одежды, и лишь в особых случаях по приказу командира переодеваются в общевойсковую форму. На лётно-технической форме нет погон, и она как бы уравнивает офицеров всех званий. В авиации (по крайней мере в транспортной и вертолётной), где экипажи зачастую состоят из офицеров (старших и младших), прапорщиков, а иногда в состав экипажей входили и солдаты срочной службы, отношения очень демократичные. Нет особого чинопочитания и высокомерия, но присутствует дух уважения к старшим и доброжелательности, который можно почувствовать хотя бы по обращению младших по званию к старшим и который я не встречал больше нигде. Самое распространённое – это просто: «Командир». Коротко, ясно, и не надо выяснять, в каком он сегодня звании. Всю эту тонкую науку мы впитывали с первых месяцев службы. Не обходилось, конечно, и без курьёзов и шуточек, которые сыпались на нас постоянно. Расскажу о некоторых из них. Не успели мы привыкнуть к общевойсковой форме, как командир эскадрильи вдруг заметил на одном из построений, что мы выделяемся из общей массы. Непорядок – решил он и отправил нас на склад переодеваться. Лётно-техническая форма одежды включала в себя такое количество вещей, что многим офицерам её хватало и на пенсии на всю оставшуюся жизнь. Нам выдали чехлы от матрасов, в которые мы и складывали получаемые вещи. Стояла осень, и командир обратил наше внимание на то, чтобы мы ни в коем случае не отказывались от тёплых вещей, даже если они немного великоваты по размеру, так как зимы в Забайкалье очень холодные. И потянулась вереница офицеров со склада к гостинице-общежитию, навьюченных, как верблюд в караване. Огромный чехол от матраца заполнялся почти полностью. В гостинице мы вывалили всё это добро: меховые и ватные куртки и ползунки, свитера, сапоги, ботинки, сандалии, валенки, шлемы, комбинезоны, носки и прочее, что уже и не помнится, – на кровати и стали перемерять и подгонять, затягивая разные лямочки, прищепочки и кучу других приспособлений, при помощи которых всё это хозяйство становилось неотъемлемой частью хозяина. В самый разгар «дефиле» в комнату зашел хохмарь и известный приколист – борттехник самолёта Ан-10 Валера. Увидев, чем мы занимаемся, он с деловым видом осмотрел полученные нами вещи, покопался в них и спросил: «А что гульфиков вам не выдали?» Что такое гульфик, мы не знали, более того, никто из нас раньше такого слова не слышал. Воцарилось молчание, а Валера как ни в чём не бывало продолжил: «Интересно, это что же они думают? Как же вы зимой при сорокаградусном морозе на технике работать будете? Вы же отморозите себе всё хозяйство – оставите себя без наследников, а Родину без защитников. Вы что, хотите стать евнухами?» Евнухами никто из нас стать не хотел, и мы стали робко спрашивать, что же такое гульфик. Валера очень любил быть в центре внимания, это льстило его самолюбию. Он уселся на стул посреди комнаты, не торопясь, закурил Беломорину и объяснил, что это такой специальный чехол, который необходимо надевать на член, и что без него в Забайкалье не обходится ни один мужчина, иначе… Он многозначительно помолчал, загасил папиросу и удалился. Через минуту заглянул и изрёк: «Смотрите, подбирайте строго по размеру, а то потом намучаетесь». Мы рванули на склад. Кладовщица, женщина, проработавшая на этом складе лет 25, многое повидала на своём веку и сразу же врубилась в хохму. «Ой, ребята, вы меня простите, старую, совсем забыла, думала в конце всем сразу подберу, ну да ладно, сейчас всё исправим». С этими словами начала приносить небольшие картонные коробки, в которых находились странные вязаные предметы светло-коричневого цвета, как ранее выданные нам свитера. «А как же размеры?» – спросил Витя-техник звена вертолётов МИ-8, которого проблема будущего наследника волновала больше всех из нас, так как он только что женился. «Размеры у них совпадают с размерами головных уборов – для удобства, но, если кому не подойдёт, принесёте потом, я поменяю». Мы забрали коробки, расписались и отправились восвояси, примерять имущество. В общаге уже собралась толпа желающих на халяву позабавиться офицеров и прапорщиков. Достав из коробок полученные вещи, мы с удивлением начали их разглядывать и раздумывать, как же «это» надеть на «то самое», чтобы защитить его от мороза. Так и не разобрались и обратились к отправившему нас на склад Валере. Он курил на лестничной клетке в компании нескольких офицеров. Ломать комедию он больше не смог, так как вся компания разразилась хохотом. Мы разобрались, что нас жестоко накололи. Полученные нами «гульфики» оказались просто вязаными шапочками с прорезями для глаз и рта, как у современного ОМОНА, только предназначенными для надевания под шлемофон в сильный мороз. Эти шапочки из-за их неудобства редко кто получал. Самое интересное, что пока мы ломали головы, пытаясь представить себе, как «это» использовать для обогрева мужского достоинства, никто не смог сообразить, что же это на самом деле. Эту хохму потом на моих глазах повторяли много раз, каждый год с вновь прибывающими офицерами, и не только двухгодичниками.

Трещина

Поздний вечер. Самолёт Ан-12 вернулся из командировки. Как положено, экипаж расслабляется в кабине сопровождающих. Старший техник уже в хорошей кондиции, выходит по малой нужде и видит подъезжающий УАЗик командира полка. Предупредить экипаж он уже не успевает, поэтому спасается сам, включает фонарик и делает вид, что осматривает нишу шасси. Подъезжает командир полка, интересуется, чем занят старший техник? «Да вот подозрение на трещину стойки шасси, надо бы завтра проверить методом красок, Вы уж, товарищ полковник, не планируйте завтра этот борт на вылет». И всё могло бы кончиться очень красиво, но в это время открывается дверь салона и из самолёта вываливается пьяный экипаж. На утро разбор полётов, командир долго ругает пьяниц, объявляет всем выговоры, а старший техник получает благодарность.

Удача

Самолёт АН-10 прилетел из Улан-Уде, где несколько дней участвовал в ученьях. Привезли несколько ящиков белого сухого вина. На конец 70-х годов это был дефицит. Расслабились спиртиком, решили отглянцевать «сухариком». Выпили немного и, как это бывает редко, засобирались по домам. Один из офицеров экипажа налил в освободившуюся бутылку из-под вина керосина, чтобы взять домой для хозяйственных нужд, да и забыл её на столе в салоне. Прапорщик бортмеханик утром оказался в салоне первым. Остальные покуривали в курилке возле самолёта. В салоне прапорщик увидел, что ему привалила удача в виде бутылки сухого вина на похмелье. Не задумываясь, он открыл бутылку и, предвкушая блаженство, отправил содержимое в рот прямо из горлышка. О том, что там не вино, он понял не сразу, половину содержимого бутылки он успел проглотить. Нужно было видеть, как он потом вылетел из самолёта, было ощущение, что его ноги не касаются ступенек трапа.

Дрова

Сейчас уже не помню название этого озера в Забайкалье, но о количестве рыбы в нём у нас ходили легенды. Естественно, каждый мечтал побывать и порыбачить на нём.

Озеро было расположено примерно в двухстах километрах от Читы в глухой таёжной местности. Летом туда добраться было вообще невозможно, так как единственная дорога проходила по многочисленным болотам, образованным из-за оттаивавших летом участков вечной мерзлоты. Человек и животные на таких болотах перемещаются довольно свободно, а вот проехать на машине практически невозможно. Зимой же болота замерзали, и появлялась возможность проехать к озеру. Озеро было небольшое, вытянуто с запада на восток и в восточной части слегка загибалось к северу. Тайга подступала к самым берегам, и порой деревья росли у самой воды.

На берегу озера, в западной его части, было расположено подворье, в котором жил лесник Петрович с женой. Возраст его и его жены, как и у многих забайкальцев, в чьих жилах намешано множество кровей, в том числе и бурятской, определить было трудно – где-то от 45 до 70-ти. Их дети давно выросли и жили в городе со своими семьями, лесник же уезжать никуда не собирался и жил натуральным хозяйством в глуши.

В эскадрилье, в которой я служил, было несколько страстных рыбаков-охотников, и постоянно организовывались выезды на рыбалку, охоту или для сбора грибов и ягод. Обычно уезжали рано утром и возвращались вечером, в этот же раз решили ехать на два дня, так как дорога в один конец занимала более шести часов. Разрешение на поездку пришлось долго выпрашивать у командира, так как выезд планировали в пятницу вечером, а возвращение в воскресенье. Наконец, он сдался, и в одну из пятниц начала февраля на автомобиле ЗИЛ-131 с отапливаемым кунгом мы отправились на озеро. Ехали долго. В тепле разморило, и я заснул.

Приехали на место уже в темноте. Машина стояла на подворье, огороженном забором из целых стволов небольших сосен. К самому забору подступал первозданный лес, было довольно много снега. В свете луны всё вокруг выглядело сказочно красиво, а озеро, на берегу которого располагалось подворье, напоминало заснеженную поляну.

На огороженной территории располагался большой деревянный дом, два сарая и сеновал. Шумной толпой ввалились в дом. Электричества не было, на столе большой комнаты стояла керосиновая лампа, вторая висела на стене. Хозяин был заметно рад приезду рыбаков, здоровался со старыми знакомыми и знакомился с теми, кто приехал впервые. Хозяйка в это время накрывала на стол. На столе появились большие миски с солёными груздями и рыжиками, мороженая брусника и голубика.

Мы вывалили свои запасы, но хозяин запротестовал и сказал, что сейчас быстренько хозяйка приготовит уху, вот уже и большой закопченный казан удобно разместился на огромной печке, которая разделяла дом на две половины. Пока хозяйка чистила для ухи привезённую нами картошку и лук, мы расположились за огромным столом. Вдоль стен комнаты стояли широкие лавки, на которых было удобно сидеть. Когда вода в котле стала закипать, вспомнили про рыбу и меня, как самого молодого, откомандировали за ней. «Зайдёшь в сарай, там щуки с осени у меня заготовлены, возьми штук пять небольших», – напутствовал меня хозяин.

Я выскочил во двор и направился к ближнему сараю. Дверь была прикрыта, но не заперта. Я зашёл в сарай, подсвечивая себе фонариком, и начал искать рыбу. Справа у стены была большая поленница дров. С десяток полутораметровых брёвен валялись с ней рядом. Слева стояла телега, у стены был верстак с тисками, заваленный всяким металлическим хламом и инструментами. На стенах развешаны связки верёвок, ремней, конской упряжи, старые вёдра и множество всего, что скапливается в хозяйстве за долгие годы. Рыбы нигде не было.

Я ещё раз осмотрел сарай, заглянул в дальние уголки, результат прежний. «Наверное, я неправильно понял, и рыба в другом сарае», – подумал я и направился к другому сараю.

Второй сарай располагался немного дальше от дома, к нему вела натоптанная тропинка и санный след. Дверь, как и в первом, была прикрыта, но не заперта. Я открыл дверь, в лицо пахнуло тёплым запахом животных. Негромко заржал конь, в углу в загоне завозились свиньи, зашуршали крыльями сидящие на насестах куры и большой красно-коричневый петух. Я осмотрел сарай, заглянул в стоящие у правой стены ящики, в них оказалось зерно. Здесь точно не было рыбы. В душе появилось ощущение, что меня, как новичка, разыгрывают. Видимо, это такой ритуал, и через него пропускают всех новичков. Но деваться некуда. Уверовав в эту мысль, я отправился в дом.

«Ну, где рыба?» – встретил меня вопросом Петрович. Решив, что никуда мне не деться от насмешек, я решил плыть по течению и говорить всё как есть. «Нет там никакой рыбы», – я перечислил всё, что видел в обоих сараях, ожидая, что вот сейчас начнут смеяться и подкалывать. Ничего подобного, воцарилась мёртвая тишина. Петрович начал спешно натягивать полушубок и надевать валенки. Я вышел вслед за ним, подсвечивая фонариком. Мы вошли в сарай, там ничего не изменилось, всё тот же верстак, хозяйственная утварь и поленница дров. Петрович подошёл к поленнице, взял в руки полено, и тут до меня дошло, что это не дрова, а сложенные одна к одной, как дрова, замороженные щуки. «Возьми большую, завтра котлет нажарим», – сказал он, показав мне на то, что я принял за брёвна. Я взвалил на плечо щуку-бревно. Она весила явно больше десяти килограммов, и отправился вслед за хозяином в дом.

Когда Петрович рассказал, что я принял рыбу за дрова, поднялся хохот, от которого, казалось, дрожали стены. Подвыпившая братия офицеров подкалывала меня до самой ночи.

Вскоре поспела уха, похлебав наваристого бульона, разлеглись спать. Всем хватило места на лавках.

Утром, быстренько позавтракав, начали собираться на рыбалку. «Не будет сегодня клёва, давление сильно упало», – сказал лесник, глядя на авиационный высотомер, служивший ему барометром. На улице была метель, немного потеплело. Ветер гнал мелкую снежную крупу, закручивал её в маленькие смерчи, которые забирались за воротник и в рукавицы. Двое самых бывалых, поверив леснику, остались в доме, остальные вывалились на заснеженный лёд озера и начали бурить лунки. Лёд был около полутора метров толщиной, поэтому приходилось удлинять бур специальными насадками. Пока сверлили, все разогрелись. Старались просверлить побыстрее, предвкушая, что вот сейчас мы будем таскать одну за одной этих щук, но ожидания не оправдались. Мы меняли места, сверлили новые лунки, меняли блесна и способы блеснения, результат оставался нулевым. Постепенно в поисках рыбы рыбаки разбрелись по всему озеру. Перестав надеяться, я просверлил лунку в красивом маленьком заливчике у самого берега, недалеко от подворья лесника. Он оказался довольно глубоким. Поблеснив с полчаса, я решил попробовать ловить на мормышку. И тут удача улыбнулась. На мормышку стал ловиться отменный окунь. Подошёл мой товарищ, устроился рядом, и к вечеру мы наловили килограммов по двадцать окуней. Остальные остались ни с чем. В воскресенье уже никто не ловил щуку, все собрались в моём заливчике, но так как снасти у всех были на щуку, пришлось мне раскошеливаться и делиться и снастями, и наживкой. К обеду все ресурсы были исчерпаны. У меня за два дня оказался полный мешок рыбы. Поделился с неудачниками. Наделил нас щуками и Петрович. Мы долго не хотели брать, но он сказал, что у него стоят сети, вмороженные в лед, и, когда надо, он всегда наловит для себя рыбы.

На обратном пути почти все спали, и про «дрова» как-то никто и не вспомнил.