Czytaj książkę: «Маргинал»

Маргинал

14 пустых водочных бутылок по 0,5 покойно лежали на полу трупами причудливых стеклянных зверьков, которых я семь дней кряду вылавливал по всей квартире, многажды сворачивал и прикручивал им жестяные головы и пил, пил, пил их прозрачно-проклятую и отвратно-горькую кровь; никак не мог насытиться ею, хотя она превращала меня в сумасшедшее чудище с мозгами набекрень, плещущимися в чёрной гнили безудержной злобы из гремучей смеси мнительности, мелочной мстительности, неуверенности, страха, трусости, крайнего недовольства собой и своей жизнью. И, конечно, одиночества и невостребованности.

И эта неистовая злоба фантастического размаха и абсурдности обрушивалась на знакомых мне женщин. Автоматными очередями из десятков электронных фраз я хлестал в них феерически грязными и обидными ругательствами, первыми, что взбредут в мою захваченную алкогольным чудищем головешку. И ничем не обоснованными в реальной жизни. Я звонил им и ревел в трубку, словно обезумевший мамонт, не в силах произнести ни слова. Становился отъявленным социопатом, причём в отношении именно тех женщин, которые мне наиболее интересны.

В общем, страшнющая свинья, страшнющая. Страшенная образина. Гойевский Сатурн с перекошенной гримасой. Мужчины же меня никогда не интересовали даже как друзья. Скучнейший народ за редким исключением. С женщинами как-то повеселей. У них абстрактное мышление более развито. Более гибкое. И это при их-то практичности. Мне бы так. У меня вот развито, а толку?

Сердце моё во время пьяных припадков чернеет и усыхает. Вены его становятся сухими, грубыми, царапающимися стеблями. А ведь трезвый я, в сущности, интересный, остроумный собеседник. Словно то чудище по исчезновению водки из организма, как игрушка из арсенала ребёнка, складывается в прочный железный ящик, затем вдавливается в него крышкой, стягиваемой цепями, всё это скрепляется нерушимыми замками, и в завершение ящик выбрасывается в самые глубины ада, который наравне с раем, как известно, находится в каждом из нас, и, как известно, сколь часто мы теряем рай, столь же часто ад уверенным шагом идёт рядом с нами, держит нас за руку и ласково заглядывает нам в глаза. Всё очень просто. Свет и тьма. Тьма и свет. Впрочем, сбрендившему в своей бесцельной ярости монстру удаётся иногда приподнять крышку на совсем крохотную щёлку и вновь попытаться овладеть мною, пускай и на короткий период, одним только кошмарным своим гипнотизирующим жёлто-желчным взглядом со змеиным зрачком. Такой вот личный ящик Пандоры, ключом к которому служит водка. Каждый глоток её проворачивает со скрипом тот ключ в одном из неуязвимых замков. И дремлющее чудище начинает беспокойно ворочаться…

Бог ты мой, Господи, и все твои святые угодники, охраните меня, Люцифер, дьявол меня дери со всеми твоими приспешниками, я выпил за семь дней семь литров водки… Никогда такого не было и вдруг опять. И ни разу не вырвало, и голова не болит. А это, между прочим, серьёзная причина для беспокойства, но многие кретины бы гордились этим обстоятельством, мол, какой у меня выдающийся и крепкий организм. Наоборот! Защита организма исчерпала себя. Её больше нет… Стены разрушены, мосты опущены, замок оголён, защитники окончательно вымотались, опустили руки и разжали ладони, с лязгом уронив оружие наземь. Захватчики в виде гигантских прозрачных пиявок толпой беспрепятственно лезут внутрь, брызжут коричневым ядом и, разбрызгивая его повсюду, весело хохочут и издеваются над защитниками, всячески унижая их. От этого яда всё окисляется, пузырится, морщится, лиловеет, сереет, чернеет, расползается на трещины и покрывается какой-то сухой горбатой коркой синюшно-зеленоватых тонов гнили в пушистых наростах отвратительной плесени. Всё застывает и лишается жизни.

А ведь я уже лишился расположения одного очень близкого мне человека, родственной души, с которым тесно общался на протяжении десяти лет. Лишился из-за этого чудища, из-за своих запоев. Конечно, после этих запоев я словно расцветаю, рождаюсь заново, после ада возношусь в рай, снова чувствую вкус к жизни, – и вкус первобытный! – сердце моё наливается соком и издаёт благородный стук, кровь быстра и горяча. Я с ходу выдумываю изобретательные фразы, мысль играет и творит. Глаза искрят, из ноздрей – пламя, из ушей – дым. Я вновь могу писать. Живу сам и дарю жизнь словам.

Слова – главное для меня. Когда я не пил три месяца, я не прочитал за эти три месяца ни строчки, не написал ни строчки, я перестал чувствовать живость слова, я утратил интерес к нему. Вечером бездумно смотрел фильмы, чисто для сна, бездумно слушал музыку. Голова моя обернулась сосудом, наполненным вакуумом. Я был жив, я был мёртв. Идеальный болванчик.

Все так и норовят заставить нас что-то сделать, приучить нас, приручить, изменить, не спрашивая, а хотим ли мы этого сами? Или из собственной выгоды, или из лучших побуждений, тут без разницы. А, к чему переливать из пустого в порожнее! Всё это старо как мир. Люби тех, кто любит тебя, будь равнодушен к тем, кто равнодушен к тебе. Казалось бы, всё просто. Хорошо, ну а как определить, где настоящая любовь, а где настоящее равнодушие? Бог ты мой, в ответах на эти вопросы кроется вся трагедия отношений, хотя бы потому, что никаких конкретных ответов нет и быть не может, иначе к каждому человеку прилагалась бы инструкция по использованию, которую он тут же бы уничтожал после тщательнейшего изучения.

Или всё должно происходить спонтанно? Но зачастую сами же влюблённые, когда пройдёт горячая пора безудержной страсти, но всё ещё души не чая, в первых же рядах приступят к перекрашиванию любовника на свой лад, улучшая его. И бывает, тот подчиняется… Некоторым удаётся побороть свой эгоизм и пожертвовать частицей себя ради другого. Некоторые такие слюнтяи. Дурачки, вас же за это разлюбят и станут относиться как к домашнему зверьку. Впрочем, кому-то милее прирученные. Да и то верно. Жить рядом с диким зверем человеку едва ли выносимо. Поцеловала бы девушка возлюбленного, зная, что он превратится в дикого зверя? Удивительно двуликая метафора. Так пускай же отныне дикие звери живут с дикими зверьми! Но дикость тогда ещё долго не исчезнет, а зверство будет процветать. Остаётся диким зверям эволюционировать в людей. А это ужасно несправедливо и невыносимо трудно. Порою невозможно и ненужно. Дикому зверю и человеку разумному есть что сказать друг другу, есть о чём напомнить. Они как две стороны одной медали. Чёрт возьми, они нужны друг другу. Они просто обязаны выживать и контактировать.

Кстати, к концу запоя меня уволили. Вернее, на следующий день. Но мне нужен был этот день катастрофически. Я физически не мог встать, тело дрожало, мышцы сводило судорогой. Но что заведующей было нужно? Моё тело, которое дрожало, мои мышцы, которые сводило судорогой, и моя работоспособность, которой у меня совсем не было в связи с тем, что первое дрожало, а второе сводило. Моя личность, внутренняя свобода, мой внутренний мир ей не нужны. Они ей вообще ни к чему. Это всё вообще мало кому нужно, даже их обладателям. А мне вот нужны. Мне моя личность дорога как память, а свобода необходима как воздух. Без неё я начинаю задыхаться, озлобляюсь, впадаю в угрюмость, тупею и спиваюсь.

Так если моя личность никому не нужна, кроме меня самого, какого чёрта тогда я не имею права выбирать себя, свою свободу? Хотя бы иногда вытаскивать себя за волосы из болота. Пускай и ненадолго. Пусть даже сперва углубившись в болото с головой, едва не задохнувшись в премерзкой жиже. Или просто вытянуть шею и осмотреться – уже хорошо. После попросить закурить… Но чем сложнее задача, тем она интересней. Уйти в запой может всякий алкаш, а вот выйти в нужный момент, балансируя на самой грани, – это надо уметь. Такие запои – искусство смерти, после которой воскресаешь, обновлённый и просветлённый. Снова чувствуешь, снова мыслишь. Смотришь на мир едва ли не глазами ребёнка, впервые омытого в бане.

Ну что поделать, если я хочу жить как мне нравится, делать, что мне хочется, что мне интересно. Я быстро охладевал к любой работе, за которую мне платили. Но поначалу всегда стараюсь внушить себе, что это и есть моё призвание, и с рвением приступаю к своим обязанностям. Да та же заведующая постоянно ворчала на меня за мою медлительность, потому что, спустя полгода, я уже, как раненый зверь, угодивший в капкан, хотел выть от безысходности. Да я не жалею об увольнении. Не на своём я месте был, особой пользы не приносил. Кого другого возьмут, так всяко лучше меня справляться будет. Тратишь энергию на совершенно никчёмные обязанности, а на действительно важные вещи собираешь поскрёбыши вдохновения со всего организма, которых часто не хватает. Начинаешь лениться, рассеиваться и опять же уходишь в запой. А за работу, мне нравящуюся, к сожалению, мне не платят. Хотя здесь-то стараюсь так, что к вечеру мозги из ушей расплавленным базальтом текут. Стараюсь не хуже заведующей в её магазине. Она-то как раз на своём месте и зарплату получает. Вкалывает как проклятая. От такой неопределённости порою приходишь в некое оцепенение. И без того зыбкий смысл жизни уходит из-под ног как… как… как на разлитом растительном масле, поскальзываешься на этом чёртовом смысле жизни и ухаешь головой в очередной запой, извлекаешь из адовых глубин свой персональный ящик Пандоры и ворочаешь ключом в нерушимых замках.

Ай, считайте всё это слабоволием, слабохарактерностью, слабоумием. Дело ваше. Я же считаю это двойственным отношением к жизни, множеством неразрешённых противоречий и постоянных сомнений. И уж мне лучше вашего знать. Бог его знает, зачем всё это мне. Но вот же.

Я ни к чему не призываю. Это всё весьма личное. Попытка разобраться в себе, быть честным с самим собой, а это уже духовный подвиг. Люди часто принимают сугубо личное за какие-то призывы и масштабные явления едва ли не глобального охвата. Будто они роботы, которые только и ждут массовой команды к действию, а понятие "личное" им совершенно чуждо и непонятно. Если подумать, именно такой побочный эффект и вызывает умелец, сумевший высказать самое сокровенное и волнительное и доказавший тем – доказавший в очередной раз, – что в людях всё-таки есть что-то общее. И этого общего немало. Так же как и эгоизма, поэтому люди и принимают личное за нечто плакатное и масштабное. Это если личное резонирует с духом времени.

Но довольно рефлексировать вслух. Рано или поздно, но покидать постель надо (Делаю попо на раз, два, три. Раз. Два. Три! Попо!), и жить дальше, вновь и вновь воскресая из тьмы и зелёной дымки забытья. Надо. Всякий раз как я довожу себя до последней черты, это слово служит своеобразным пружинистым щитом, с неимоверной силой отталкивающим меня от пропасти. Оно бьёт в мозг раскалённым добела железом и заставляет активизироваться. Но до того спасительного мига я либо во тьме, либо как рыба, выброшенная на берег своей же средой. Очумевшую рыбёху ещё окатывают капли родной воды, ещё не отошла она от шока и не принялась задыхаться. Рыбка, рыбка, где твоя улыбка? Чего грустишь, родная? А ну улыбайся, паскуда. Над моей пропастью крутятся лопасти…

Такого рода соображения приходят на ум, когда я разговариваю вслух с самим собой. А делаю я это часто. Не с кем поговорить, нет достойных собеседников. А если и есть, то они, чего нельзя сказать обо мне самом, отнюдь, постоянно заняты, иначе кой чёрт они были бы достойными. Вот и приходится с самим собой. Так легче думается. А ведь мою постель от постели соседей отделяет только стена. Стена Преткновения, как называю её я. Между прочим, им там всё прекрасно слышно. Представляю, как они занимаются любовью под моё сатанинское бормотание. И, будучи людьми деликатными, в отличие от меня с моим бормотанием, стараются делать это потише. И это ещё не все оттенки наших славных соседских отношений, нет! Чем тише они стараются любить, тем громче я бормочу, пока не дохожу до бодрого звучания дикторского уровня громкости. И тогда уже обитатели застенья, плюнув на всё, продолжают своё увлекательное занятие без лишней скромности. А капелла безумия и а капелла любви. Друг за друга, если надо, вступим в драку и умрём, и за это нам награда – вместе весело живём! Я, конечно, мог бы придвинуть свою постель к противоположной стене, но соседи могут сделать то же самое. Мы все находимся в равных условиях. Но они не делают этого. Меня же, в принципе, всё устраивает. Бормотать без слушателей уныло.

Но соседи молчат. Пока ещё.

В своём детстве я жил в другой квартире, обложенной другими соседями. И играл на скрипке. В основном, депрессивные мелодии, что резонировало с моим детством. И сначала соседи тоже молчали, но, знаете, не прошло и года, как один из них, тот, что справа, тоже заиграл на скрипке, и, вы представляете, тоже депрессивные мелодии! Начал подыгрывать мне. Из нас бы получился отличный дуэт депрессивных скрипачей, если бы соседа не увезли в сумасшедший дом. Уж не знаю, чего это ему вздумалось сойти с ума на самом трамплине своей музыкальной карьеры, неуклюже взлетев с которого на пару метров ввысь, мой партнёр по музыкальному бизнесу тяжело ухнул на фоне заката прямиком в зловонную лужу, будто дохлая жирная жаба. Скрипку, поди, поломал. Чёрт его знает, что на уме у этих соседей, вечно другим жизнь портачат. Как собаки на сене, ей-богу. Сами не живут и другим не дают.

А по поводу нынешних соседей, – конечно, я не уверен в этом, – как подозреваю, они меня побаиваются. Ну они же все приличные, правильные. Вот и боятся всего неприличного и неправильного, как линейка кривой пилы, как интеллигент гопоты. Но они-то не интеллигенты, а я не гопота.

Господи, как же всё болит, будто всё разъехалось в разные стороны – печень на юг, почки на север, сердце на восток, кишки на запад, и всё болтается-трясётся на тонких нитках. Голова, однако, не болит. Водку я пил отменную. Не преувеличивая, скажу, лучшую из всех водок, что мне доводилось пить. Лучше и представить не могу. Запаха почти нет, горечь едва-едва ощущается. Стопка легко запивается парой мелких глотков воды. Пьётся, как приличный виски. И цена хороша. 0,5 – 276 рублей. На косарь закупаю два литра и я свободен, словно птица в небесах.

Ну и брюхо у меня нынче. Не брюхо, а неумолимо нарастающий сальный капитал. Инвестиционная подушка. Жиросасто! Волосасто! Ничего уже и не видать почти за таким пузованом. Подобного императора жира можно пользовать как оружие психологического воздействия. Хлоп ладонью, хлоп. Хлопок одной ладонью. Как желе трясётся мой император.

А ляжки, ляжки-то! Ох ты ж, батюшки-светы, святая богородица, да что же это с вами, сердешные мои ляжищи, а? Неужто за запой исхудали, миленькие мои? Надо же как… А я ведь так горжусь вашими формами, а также количеством волос на квадратный метр кожи… Проклятье. Ну-ка, а если поёрзать? Да нет, не похудели. Фух. Аж в пот бросило. В липкий. Да и с чего бы вам, родимым, худеть, ежели в водке так много, до бесстыдного много калорий. Дьявольски много.

Допетрились бы изготовители водок выпускать их в разнообразных сортах, где один сорт, допустим, с белком, другой сорт, значится, с кальцием, третий с клетчаткой и витамином С, а четвёртый вообще с комплексом активных минералов, так люди одной водкой бы питались. И добавки бы просили со слезою на глазах и дрожащими лапёнками. Выступает с трибуны политик, в одной руке полный стакан, в другой – полная бутылка. И кричит политик, жестикулируя: «За Россию, господа!». И прям из горла бульк-бульк. И толпа, вздымая вверх руки с полными стаканами и пустые бутылки в воздух бросая, тоже: «Ура! За Расею, за её! Всё праль гришь! Ставлю на красное, господа!». А там, надо сказать, таакие господааа… в метро по спине пройдут и не поморщатся.

Нет, ну до чего всё-таки отвратно мужское тело. Женское ещё ничего так, вполне можно стерпеть, а вот мужское – отстой полнейший. Точно взяли урода из кунсткамеры, увеличили его десятка в два раза и местами волос налепили наугад. Не, не у всех, конечно. Но я за всех и не говорю. Не люблю. И за себя говорить не позволяю.

С каким же неестественным для меня трудолюбием удалось одеться. Именно удалось. Можно сказать, звёзды сошлись особым образом. Впору медаль давать за такое героическое одевание. А ведь самое жуткое ещё впереди… Так, и кто этот стервец, что на тапке да на моём изорвал ремешок кожаный?.. Эх, дотянуться бы до него, до тапка-то… Несомненно, орудовали зубами… Экий укус зверский. А ведь в квартире окромя меня никого не водится. Даже жутко стало. В груди похолодело. Птичка что ль какая залетала? Ты гляди, как одичала. Почти как я. Тапки уж рвёт. Может, витаминов каких в организме не хватает? Или тоже в запой ушла? К врачу бы слетала. В диспансер.

Ладно, у меня запасные есть. Главное, чтоб до меня зубастая птичка не добралась. У меня-то в организме витаминов, примерно, как в резиновом тапке. Так, два шага по направлению к двери… Ох, какая же на редкость твёрдая стена попалась на моём извилистом пути и какое же нежное у меня мужское плечо. Такое ощущение, что вся мякоть плеч с годами, обернувшись жирком, сползла в живот, которому тоже вечно что-то не нравится, вечно он дуется, бурчит, мой император, мой мерзавец. Неблагодарный! Кормишь его, поишь…

Великолепная по своей густоте вездесущая липкость пола – это ещё ладно, это ещё ничего. Подошвы отдираются со звуком разлепляемых липучек, но ведь отдираются же (Могло быть и хуже! Хуже всегда может быть!). Но скажите мне, что за отчаянный дикарь господствовал в зале?! – мысленно вопросил я сам себя риторически и с немым изумлением оглядел большую комнату, превращённую в страшенный свинарник.

Вот работа, вот это труд! Подкошенный стол с выбитой основой зверски сложили домиком, будто приготовили для разжигания ритуального кострища с принесением незыблемых человеческих жертв, желательно, юных и невинных, во славу чего-то там. (Во славу чего найдётся всегда, лишь бы жертвы были, а жертвы будут, не волнуйтесь!) А я бы не удивился этому, ей-богу, не удивился! Пол усеян водочными бутылками целыми и водочной бутылкою разбитой, а также разбитой керамической кружкой белого цвета и дочиста обглоданными скелетами рыб с бошками, глядящими черноглазо и задумчиво; лежащей на боку 1,5-литровой банкой с красными помидорами и заляпанной кровью продырявленной крышкой; бесчисленными жёлто-синими фантиками от конфет; мокрыми комками бумажных полотенец и чьими-то втоптанными кишками, превращёнными в бурое размазанное пятно. Стоит ещё настоятельно упомянуть клавиатуру с вырванными клавишами и мышку с оторванным проводом. Ну и так, по мелочи: тарелка с сырой печенью, несколько вилок с окровавленными зубцами, ломти подового хлеба в разорванном пакете, крышки и крышечки там всякие, куски гаденькие, кусочки мерзопакостные, финтифлюшки непонятные. И почему-то катушка ниток с иголкой. Скажу вам по секрету и своему скромному опыту, что после литра водки, выпитой натощак, сырая печёнка делается особливо вкусной.

Похоже, тут бесновались вусмерть обдолбанные лилипуты. И они же столкнулись с шальной стаей копчёной рыбы, одолели её в неравном бою и пожрали. При повторном взгляде на окровавленную банку с помидорами осколки воспоминаний сверкнули в сознании и тут же растворились в и без того захламленном подсознании. Я медленно поднял правую руку к глазам. Если тут и бесновался обдолбанный лилипут, то только я. Основание большого пальца украшали свежие, едва затянувшиеся шрамы в венцах красно-розовых вздутостей, лохмотьях кожи и с двумя торчащими вросшими волосками. Я-то думал, у меня сердце болит, а это палец болит. Никогда не вырезайте в жестяной крышке дыру, а снимайте крышку полностью. А если уж вырезали, не суйте в банку руку. Лучше приобретите какой-нибудь помидорный магнит, который, между прочим, давно пора изобрести.

Странно одно. Пил один, а вилок ровно три штуки. Какой я, однако, во хмелю жадный до печени. Каких только страстей о себе не узнаешь с бодуна. Недолго думая, я поднял тарелку, сграбастал с неё печень своею дланью загребущей и пожрал ту печень, как Сатурн своего сына. Давясь от жадности. Пучить глаза и гримасничать, однако, не стал. Возраст не тот. Сатурн-то постарше моего будет намного. Вот что значит, раньше срока психа из психушки выпустить, недолеченного.

И всё это надо как-то убирать… Теперь у меня реально разболелось сердце. А ведь только недавно собственноручно мною нанятая уборщица собственноручно убралась по всей моей квартире за… – внимание! – почти четыре тысячи. Че-ты-ре ты-ся-чи! Как в унитаз спустил. Собственноручно. Кстати, зайдя в сортир, обнаружил, что и новёхонькое сливное устройство в белоснежном и пригожем бачке сломано. Но, к собственному своему изумлению, я его починил. Как и стол, к вторичному своему изумлению. Иногда я сам себя боюсь, но обычно просто опасаюсь и в общении соблюдаю строгую дистанцию. Субординацию, так сказать. К себе я отношусь с изрядной долей горького уважения.

Я небогат, но сам в квартире не убираюсь. Из принципиальных соображений. Из высокоморальных. Уборка не входит в мой список желаемых занятий. А что делает из нас культурных существ? Высокоморальные принципы. То-то же. Но за всё надо платить. Это быдлу лишь бы стыбрить чего, лишь бы урвать на халяву. Но я-то не быдло, уборщиц на халяву воровать не умею.

Знаете, я в быту совершенно беспомощный, я бы даже сказал, беззащитный. Быт частенько берёт меня голыми руками за горло. И ладно бы просто брал, так ещё и сжимает, зараза. Я тогда задыхаться начинаю и открываю окно. Вот давеча решил я себе сварить макарон. А кастрюля-то у меня одна осталась. Последняя. Вторую я выбросил после того, как в ней около шести часов варилась курица, пока я безмятежно спал и видел сны о чём-то светлом и прекрасном. По результату кура облачилась в чёрное хрустящее платье, подолом которого прочно срослась с кастрюльным днищем.