Czytaj książkę: «Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Книга вторая»

Czcionka:

Всякое использование текста, оформления книги – полностью или частично – возможно исключительно с письменного разрешения Автора. Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами.

1124-2

____________________________

Двери темной стороны дня

Сколько зелени ни ешь,

Все равно одна дорога.

В лес.

– Кутта Мл.

Глава 6. Лунная Тропа

Это называлось свободным соло. Восхождение без страховки, строго говоря, не относилось к альпинизму, оно не относилось к скалолазанию и не относилось к восхождению вообще. В среде профессионалов говорили о нем неохотно, кто-то с недоумением, кто-то со сдержанным преклонением, как о нехорошей примете, восхождение в таком виде даже для подготовленного мастера не обещало ничего хорошего. Статистика в этом вопросе оставалась такой мрачной, что те, кто решался на подъем без специальных средств, полагаясь лишь на свои тренированные пальцы, составляли особую категорию избранных. Правда, оценить их усилия могли лишь совсем немногие. В живых они оставались недолго. Но спуск без страховки не входил в планы Гонгоры даже во сне. Он не был профессионалом, и чтобы оказаться одному на отвесной стене в том положении, в каком он висел на ней сейчас, должно было не повезти не просто, а самым исключительным образом. Он больше не строил планы на вечер и не строил планы на годы вперед. Все, что он хотел, это спуститься вниз. Прожить тихую незаметную жизнь и больше никогда об этом не вспоминать. Но он уже знал, что эта стена будет приходить к нему в снах до конца его дней. Если сумеет остаться в живых.

Внизу под ногами блестела излучина речки. Она тихо шуршала в разломе камней и выглядела снятой с поздравительной открытки. До нее было далеко.

Сверху мохнатые пихты напоминали низкорослый кустарник, он подступал к самой скале, стоял плотной стеной и был непроницаем. Если бы удалось спуститься здесь, удалось бы сэкономить массу времени. Есть, в общем-то, было уже нечего. Еще час назад спуск к тем пихтам выглядел предисловием к палатке, чаю, заслуженному отдыху у костра и долгой счастливой жизни. Теперь он больше таким не выглядел. Он состоял из террас, разделенных отвесными участками, вполне преодолимыми кое-где даже без снаряжения, пара мотков веревки позволяла без большого труда спускать рюкзак и Улисса, спуститься следом, собрать тросы, для страховки привязаться самому и повторить все сначала. Все просто. Другое дело, что всех подробностей сверху было не разобрать.

Стертые пальцы требовали ухода. Гонгора вернул их на исходное место и повторно облился холодным потом. Удобные ступени и выступы дальше оказались издевкой, чистой фикцией. Перед ними висел ни на что не годный голый участок, где не за что зацепиться. Эти ступени были сейчас все равно что обман зрения. Последняя пара крючьев осталась на прошлой стене, и тогда он спустился быстро и без помех. Здесь надо было думать и думать быстро. Он пятками чувствовал, что стоять тут нельзя. Нужно двигаться. Только он не знал, куда.

Прижавшись мокрым виском к холодной стене, он закрыл глаза. Он не раз слышал, что паника убивает больше, чем реальные катастрофы. Он даже был уверен, что его это не коснется. И о том, что не следует строить планы спуска, полагаясь лишь на везенье, он слышал тоже, за самым обычным склоном могла лежать осыпь, которая скрывала оползень, обрыв и все, что внизу. Оползень мог увлечь за собой. Именно желание свести риск к минимуму толкнуло его на спуск в этом месте, он ясно отдавал себе отчет в уровне своей подготовки и пообещал самому себе, что, спустившись в долину, от всех восхождений с Улиссом в будущем он воздержится. Все так бы и было. Если бы не этот голый участок.

Он смотрел вверх, смотрел долго, потом снова шел по краю карниза, перебирая руками и ногами, холодея и уже понимая, что не пройти. Стена оказалась ловушкой. Вот это жизнеутверждающее начало, опрометчивость, просыпалась в нем не часто, но всегда в самый неподходящий момент, безжалостно ловя на беспечности. Она казалась давно пережитой, она с детства преподавала многочисленные уроки, но их оказалось мало. Натура великого экспериментатора требовала жертв. Он понимал, что приступ раскаянья лучше оставить на другое время, и он вначале нащупал над головой, потом вставил в щель по одному целых три пальца. Это было уже хорошо, но этого было слишком мало, нужно было что-то еще. Чтобы попытаться найти дорогу в обход, нужны были силы. Больше их не было.

Пробовать уйти назад не имело никакого смысла. Это давно уже стало его привычкой – идти вперед, только если можно вернуться назад, но здесь уже приходилось рисковать. Дальше шли поступки, лишенные обратимости.

Сейчас следовало взять себя в руки. Назад нельзя, стоять нельзя, значит, остается идти вперед. Его уже не первый раз посещала мысль, как бы выглядел прыжок до парапета, до которого нет возможности дотянуться. Он знал, что срываются вниз именно так, что когда начинают посещать мысли о прыжках в скалах, силы уже на исходе. Гонгора потрогал ногой камень рядом. Он представил, как бы смотрелись в трещине стальные зубцы креплений, воображение промотало несколько кадров вперед, кадры состояли из роя осколков, они все вместе неторопливо удалялись в сопровождении камушков помельче и чего-то еще, на что он не хотел смотреть. Наверное, это была его беспечная половина. Уступ не имел четких оснований. Сюда наступать не следовало. Со своей интуицией он был полностью согласен. Но наступать больше было не на что. Подошва мокасина держалась на нем лишь в силу своего строения.

Мокасин сорвался как раз когда он успел вставить пальцы в новую щель, он держался на одних руках, пропустив один такт удара сердца и облившись адреналином, подтянулся, нащупал ногой опору и заставил себя дышать ровно и глубоко. Дышать ровно, размеренно, аккуратно и глубоко сейчас было важно. Как на тренировке. Были дополнительно проиграны очень важные полтора шага. Здесь больше нечего было делать, и он стал глядеть вниз.

Эта стена оказалась сложнее, чем он думал.

Под ним ниже, на нешироком парапете, свободном от кустов и камней, флегматичным аксакалом восседал Улисс. Он потерял последние остатки интереса и к высоте, и к горам, и к лесу, он был на все согласен, если в конце дня ждала кастрюля. Мягкий ветерок овевал ему макушку, ерошил шерсть на ушах и, по всему, не содержал ничего нового. Если прицелиться, в него можно было попасть камушком.

Он с ленцой осматривал панораму гор, бросал на Гонгору рассеянно-одобрительные взгляды и только изредка, когда совсем уж начинал донимать сыпавшийся сверху песок, выворачивал шею, приоткрывая пасть и показывая красный язык. Лис не торопился никуда.

Гонгора прикинул расстояние сверху и в обход неприступного участка. Получалось что-то длинное и запутанное.

Перед глазами прошло видение уютной полусферы палатки, костра и Улисса, лежавшего рядом. Гонгора видение суеверно прогнал и двинулся в обход. Пальцев он уже почти не чувствовал.

Теория биоритмов учила, что в неудачный день следует сидеть дома и пить чай. Этот день нельзя было назвать удачным. Восемь стрел. Восемь крепких, обработанных каждая, как маленький шедевр, – и ни одной не найти. Утки закончились сразу, как только закончились озера, и это было даже еще не начало. Так заработать на ужин оказалось сложнее, чем он себе рисовал. Впрочем, до него человечество то же самое делало десять тысяч лет и он не сомневался, что при надлежащем уходе, усидчивости и терпении у него все получится. Это как с седлом лошади. Ничего принципиально невозможного тут не было. В конце концов, вместо стрел с железным концом он стал использовать стрелы с концами из обсидиана или просто с заточенными концами. Теперь с пальцев не сходили кожаные ремешки под тетиву и под древко стрелы. Это был его следующий эверест. Всё предприятие требовало исключительного терпения. Это было то, что ему подходило полностью. Везенья оно требовало тоже. Он знал, как это будет выглядеть. Разжечь огонь, поставить чай и взять книгу. Чай следует пить смакуя, с вареньем из виктории, можно из абрикосов, но лучше из виктории. Книга будет старой, умной и хорошо написанной. Я очень люблю камин, подумал он. Никто не может любить камин так, как это делаю я. Это именно то, что прогрессивным человечеством придумано на случай неудачных дней. Кресло, камин и запись старинных флейт. Все, что нужно, это закрыть глаза.

Никогда не сдавайся, произнес он про себя, передразнивая многочисленных экспертов по вопросам как устраивать в жизни дела. Об этом легко говорить, стоя внизу или сидя в кресле. Больше скромности. Больше самоиронии. Снизу требовательно рявкнул Улисс. Камушки надоели. А уж как они мне надоели. Иду, мой хороший.

Теперь все движения были экономичными и единственно возможными.

Весь ужас состоял в том, что здесь ждал точно такой же голый участок, с которого Гонгора едва не сорвался.

Он не выдержал, закрыл глаза.

В нескольких метрах дальше выступ изображал профиль угрюмого зверя. Волка, вывшего на луну. Гонгора бы дорого дал, чтобы до него добраться. Дорога за ним была много проще, но его опыту не соответствовал отвесный участок перед ним. Ни его опыту, ни везенью.

Каждый следующий шаг, новое движение и попытка остаться в живых словно инструментом высшей арбитражной комиссии отмечался тонким звоном металла. Он даже помогал ему. Нож на ремне под рукой и сварное кольцо на нем что-то считали, то ли время конца, то ли время начала. Лестницы, говорил Зено. То, что иногда бывает меж этажей. Он уже знал, что, если несмотря ни на что сумеет дойти, с этой стены уйдет уже не он. С нее сойдет кто-то другой. Сейчас он был убежден, что больше такой ошибки не допустит. Он очень уcтал.

Стальное кольцо на резной голове грифа звякнуло, нога ушла вниз, он этого ждал, но не того, что рука сорвется вниз тоже. Он стоял на одной ноге, держась за стену рукой, и пытался разглядеть, есть ли до профиля «волка» хоть что-то, кроме невзрачного уступа. На него еще можно было встать подошвами, если расположить их одна за другой. Но там не было ничего, за что зацепиться. Он представил себе, как топором вбивает в трещину нож и пропускает через сварное кольцо узорчатый трос. Вбитый по самую рукоять нож должен выдержать. Поздно, подумал он. Спускаться вниз без ножа очень не хотелось.

Он сделал шаг, перенес центр тяжести и бросил взгляд на парапет, до которого не дотянуться. Все чувства орали, требуя убираться отсюда, не важно куда, только как можно скорее, но он не двигался. Возвращаться поздно, дважды такой фокус не пройдет, дотянуться нельзя тоже. Вверх дороги не было. Может быть, со страховкой и с новыми силами. Разве что прыгнуть. Положиться на везенье.

Он стоял, прижавшись к стене, на узком уступе, зная, что теперь достаточно одного неточного движения, чтобы уйти в свободное падение. Для пальцев здесь опор не было.

Он занес плечо, вытянул руку и застыл. Это был его предел. Граница возможностей. В таком неудобном положении он мог смотреть, но не мог двигаться. «Пес» висел совсем рядом. Всего лишь сомнение и пара шагов отделяли его от мира живых, и это сомнение – все, что осталось от его беспечной, беспутной, странной, не знавшей покоя жизни. Ему только сейчас стало ясно, что он не только не может вернуться назад. Он не мог просто повернуть голову. Если бы кто-то утром сказал ему, что это его последний день, то этот уступ был бы последним местом, на котором он хотел бы встретить его конец. Он понимал, что стресс отбирал силы сильнее, чем реальная опасность, будь на нем страховочный узел, он бы даже не вспотел. Он двигался миллиметр за миллиметром, сохраняя контакт со стеной, став с ней единым целым, если откажут сведенные судорогой мышцы, все закончится быстро.

Он вдруг предельно отчетливо увидел перед глазами очертания фигуры в альпийской ветровке и летных штанах. Штаны бесновались под ветром, фигура размахивала руками и удалялась, задевая все выступы и края, туда, где торчали макушки пихт и где далекое дно ущелья станет ее последним из эверестов, которых больше не будет уже никогда.

И он видел Улисса, одиноко сидящего на краю парапета, ничего не понимающего, потрясенного и забытого, слышал его жуткий вой-плачь, умноженный мертвым эхом, осмеянный равнодушным небом. Вот этого он не хотел. Это было так страшно, что он перестал чувствовать холод стены. В этот момент показалось, что подошва снова готова уйти в сторону, обе ступни, не дожидаясь разрешения, распрямились и он прыгнул, выбрасывая руки вперед так далеко, как только мог.

Гонгора повисел на руках, приходя в себя, дернулся, закрепляя пальцы, и нащупал ногой опору. Озноб и ожидание длились вечность. Камень выдержал.

Он все еще не верил.

Восстановив дыхание, он осмотрелся. Сейчас нужно было успокоиться, не хватало сорваться, когда терраса лежала совсем рядом. Но он уже знал, что не сорвется. После того, что видели его пальцы, он уже просто не имел морального права не дойти.

Улисс спокойными глазами наблюдал, как взмокший Гонгора ставит на парапет вначале одну, затем другую ноги, опускается, ложится на спину и закрывает глаза. Он щелкал на ветровке застежками, руки не слушались. Потом раскинул в сторону руки и отключил сознание.

Улисс больше не нюхал воздух и не смотрел вниз. Видно было, что ему наскучило здесь сидеть.

Гонгора совсем было собрался заснуть, но тут очень некстати стали мерзнуть на голых камнях спина и зад. Ниже лежала еще одна терраса. Он не хотел сейчас думать ни о ней, ни о том, что лежало дальше.

Он лежал и видел, как, кряхтя, осторожно мнет и тянет застывшие мышцы, достает из рюкзака зрительную трубку и начинает изучать то, что осталось. Выхожу на финишную прямую, вяло отметил он про себя. При мысли о горячем котелке и костре мышцы ощутили унылый позыв действовать. Нельзя сказать, что Улисс, зависая над пропастью, приходил в состояние восторга, но в целом держал себя в руках, все-таки сезоны тренировок не прошли даром. Школа опыта дорого обходится, вспомнил Гонгора старую максиму. Но болваны другой не признают.

Возле лица стало угадываться некое инородное присутствие. Лицо было осторожно и влажно обнюхано, в деликатную область живота уверенно наступили и обнюхали еще раз.

Гонгора, не размыкая век, сильно дунул наугад в направлении, где могло находиться влажное и осторожное, и тяжкий груз исчез. Он думал, что странные вещи иногда познаются за простыми вещами. А обыденным вещам потом не хватает уже той странности. Он был очень скромен здесь сегодня, очень по-своему скромен.

Временами он даже начинал удивляться, неужели он так много хочет от жизни. Большинство все также стояло за скромность, большинство ожидало от него неслыханного проявления скромности, пользовало скромность, сюсюкалось с ней и, напротив, не приветствовало нескромность, но жизнь учила, что, чтобы получить от нее совсем скромный тропический домик на берегу лазурного залива, нужно мечтать как минимум о зеркальном небоскребе в личное пользование.

Он перевернулся, разлепил веки и посмотрел вниз.

Там, где сохли его будущие дрова, лежало солнце и было много свободного места. Голые руки и все тело неприятно знобило. Он опустил рукава. Дальше шли только карнизы. Он уже знал, где поставит палатку.

Вожделенные макушки огромных пихт находились на уровне пяток.

И оставались такими же недосягаемыми.

Их отделяла другая отвесная стена.

Мохнатые макушки совершали медленные, сонные движения, по заданной амплитуде двигались взад и вперед, застывали, потом начинали двигаться снова. За ними однотонно гремела река, но ее было не видно. Лес теперь закрывал собой всё.

Придерживаясь рукой за отвес, Гонгора смотрел и думал, что принято делать в таких случаях. Он не представлял, как отсюда спуститься. Карниз не содержал ничего, на что можно было накинуть трос. Это было даже не обидно. По большому счету, в одиночку он на склон такой сложности не сунулся бы даже имея страховку. Пальцы до сих пор не слушались. Он уже не был уверен, что, оказавшись внизу, когда-нибудь снова найдет в себе силы взять в руки веревку. Но сейчас надо было думать не об этом.

Внизу Улисс бродил в высокой траве, со скукой что-то нюхая и метя новую территорию. Новой территории обещало быть много, но это его не смущало. То есть весь выбор состоял из двух возможностей, и обе заканчивались неприятно. Спрыгнуть сразу и разбиться – или умереть на этой стене от голода и жажды. Его лимит свободного соло на сегодня был исчерпан, и не только на сегодня. Этот обрыв лежал за пределом любых ожиданий. Он даже не стал бы делать попытку, уже зная, чем она кончится.

Он какое-то время лежал и прикидывал, глядя вниз, мысленно принимая все возможные варианты, готовый внимательно изучить каждый, но их не было. То, что лежало под ним, не относилось к числу его возможностей. Гонгора поднялся, отряхивая ладони. Лестницы, сказал Зено.

Он долго топтался на одном месте, согревая остывшие мышцы, подпрыгивая, вертясь, размахивая руками и крутя кисти, потом согнулся, как стайер, готовый взять самый решающий забег в своей жизни. Он повторял это снова и снова, потом проверил на себе все еще раз, все застежки и завязки, ничего не должно было мешать; еще раз повторил всю последовательность шагов и еще раз мысленно воспроизвел в голове траекторию падения тела. Теперь с ним оставался только его нож. Да, подумал он. Конец книги своей жизни он хотел бы встретить рядом с ним.

Сутолока ощущений и нехороших предчувствий. От них захватывало дух. Рассуждать дольше не имело смысла.

Он сказал себе: хорошо, когда нет выбора.

Он сказал себе, что эта жизнь за спиной стоила всех усилий.

Потом сделал на выдохе несколько отчаянных длинных шагов вдоль стены и отделился от края парапета, устремляя вес тела к ближайшему из деревьев, повторяя траекторию, которую составило воображение, скромно обозначив в углу довольно высокий коэффициент вероятности.

Удар был настолько сильным, что вниз посыпалась не то кора, не то его зубы, от боли он едва не потерял сознание, обнимая ствол и от души обращаясь с приветственным словом к небесам. Если бы спуск не был грубо остановлен первым встречным суком, эту лестницу он бы не удержал. Удар снова отдался в руках волной обжигающей боли. Штаны, запястья и ладони…

Суровый пес этот всегда отличался склонностью к самостоятельным решениям, скверным нравом и прекрасным аппетитом. Аппетита в нем было даже больше, чем роста. Однако гены скотовода, болезненно воспринимавшего, когда кто-либо в его присутствии брал что-нибудь со стола, одним столом и аппетитом не заканчивались.

Этот бандит, не принимавший нежностей и не терпевший, когда к нему лезли обниматься, к такому мягкому и пушистому, начинавший сразу же наступать на ноги и проситься на балкон, крайне плохо переносил в своей вотчине всякий вид праздных посторонних лиц. Перемещение с ним в общественном транспорте не было сопряжено с большими трудностями, но с учетом этих его генов, которые спустились с гор, было бы крайним легкомыслием не принимать во внимание, что могло быть. Возможные неприятности вытекали из наклонностей его характера, капризного, вздорного и временами просто стервозного. Здесь следовало учитывать, во-первых, чтобы пространство, которое он занимал, включало бы в себя возможно большее количество постоянных людей и, отсюда, постоянных запахов либо не включало никого вообще; во-вторых, чтобы совокупный объем тех запахов, по возможности, не содержал сильных испарений бензина, выхлопов и, разумеется, свежего мяса, от него настроение Улисса портилось очень быстро; и, в-третьих, чтобы рядом не усматривалось какой-нибудь перегородки, которая, не дай бог, могла вызвать ассоциации с параметрами владений, требующими его самого пристального внимания. Все остальное осознавалось без предупреждения и прилагалось. Поэтому путешествие самолетом было более удобным, чем в вонючем автобусе, а езда в любом наземном транспорте – спокойнее, чем в купе вагона.

В пору далеких смутных дней, когда Гонгора жил у родственницы, первое время юного, но уже скандально известного своим строгим характером Улисса в редкие моменты появления гостей запирали в спальне Гонгоры. И все было неплохо, пока его не осенило, как открывать дверь, поддевая ручку носом, а вскоре – и просто потянув за нее зубами. Что неизменно сопровождалось игрой наперегонки солидных немолодых людей с прятанием за двери, грозными командами и собиранием стульев и журнальных столиков. Поэтому Гонгора с известной долей скепсиса смотрел на создателей рекомендаций, утверждавших, что теории о «злых» или «добрых» генеалогиях – это не более чем городской «миф». Расскажите об этом бабушке Лиса, думал он. Если скандальная болонка, которую некому посадить на цепь, видит окружающий мир только через призму своих представлений, то ее генеалогию вряд ли что-то изменит. А мир женщин, объявивший презумпцию псовых об альфа-самце еще одним «мифом», изобретенным мужским шовинизмом, плохо представлял, о чем говорил. Они просто никогда не имели дела с домашним хищником, высматривающим удобный момент, чтобы переизбрать себя на роль вожака стаи. Гонгора не мог забыть один растянутый во времени кадр: холеный сухопарый мужчина, как в страшном сне, слабо перебирая конечностями, из неудобного положения на четвереньках делал попытку и не мог уйти за пределы видимости на фоне парализованного Гонгоры и Улисса, встрепанного, сиявшего энтузиазмом и уже несколько сбитого с толку размахом произведенного впечатления. Словом, то, что урбанистические условия не были созданы для него, лежало на поверхности.

После традиционного послеобеденного отдыха дома Улисс обычно приносил в зубах какую-нибудь тряпочку – чтобы подергали. Улиссу при этом полагалось угрожающе рычать и рвать ее в клочья, Гонгоре – суетиться и проявлять враждебность намерений. Если же с ним почему-то играть не хотели, он становился само послушание. Осторожно клал свою тяжелую голову через ручку кресла на колени и, вежливо стараясь не встречаться глазами, кротко принимался разглядывать то, что лежало вокруг. Тихим, скромным, на все согласным созданием. Как будто это не он переставлял в доме мебель. Ему нужен был лес.

Огромный пакет, который Гонгора принес по случаю дня рождения Улисса, имел широкую желтую наклейку Shaking the Tree и был специально предназначен для собак крупных пород. Удовольствие не было дешевым, но Гонгора решил, что сегодня побаловать можно.

Это было поводом посидеть, покачаться в кресле, размышляя над тем, как из беспомощного щенка размером с носок смог получиться такой негуманоид, хитрое, шкодливое средоточие нечеловеческих интересов – почти сомышленник. Угощение этот бандит принял, как все остальное, остался очень доволен, громко чавкал и гремел посудой. Даже общепризнанная красотка Хари, не удержавшись, почтила событие присутствием.

Привлеченная незнакомыми запахами, она не слышно возникла на пороге, легко ступая пушистыми лапками, вопросительно пискнула и застыла. Приподнятый носик и синие глаза содержали немой вопрос. В общем-то в еде она всегда оставалась сдержанной, не в пример соседским кошкам, круглым, как мячи, повторяя своих хозяев, – ни одна не шла с ней в сравнение, похоже, вопрос сохранения формы имел для нее немаловажное значение.

Лис не был удостоен внимания, даже рявкнув что-то с набитым ртом, она его игнорировала, лишь только поведя одним ухом, она всегда его игнорировала. Впрочем, она была своя стая. Совершая челюстями мощные движения, он только звучно хрустел ломтями в ответ на наставления Гонгоры.

Несколько фактов из биографии Улисса. На тринадцатый или четырнадцатый день он был отнят от матери и передан Гонгоре. То ли у нее вдруг обнаружились какие-то осложнения со здоровьем, то ли у него, только было рекомендовано брать сейчас. Хотя и выражали сомнения, что такой щенок на искусственном молоке сможет выжить.

Если все-таки выживет, Гонгоре не советовали лишний раз злить («злая кровь»), разрешать себя кусать, чтобы потом не пришлось подавать еду на швабре, снабдили попутной довольно интересной информацией о воззрениях киноцефалов на чужаков, свою стаю и вожака и порекомендовали быть твердым в намерениях. Под конец рассказали пару поучительных историй из жизни одного из сородственников питомца, полной захватывающих приключений. Сородственник по причине своей неуживчивости к тому времени пребывал на исторической родине. Пожали руку, равнодушно пошлепали щенка по попке и оставили наедине с теплым комком. Комок постоянно спал и лишь время от времени принимался сопеть и хрюкать, требуя еды.

Гонгора учел рекомендации специальной литературы, стараясь подобрать питательный состав как можно ближе к материнскому молоку, выучил наизусть рецепты, мог бы закрытыми глазами прочесть комплекс любой детской молочной похлебки и был уже недалек от того, чтобы стать специалистом органической и неорганической химии: свистение и хрюканье слышались днем и ночью. Пузырек должен был быть в постоянной боевой готовности. Чтобы все вокруг не было в молоке, следовало успеть подвязать под вечно недовольную мордочку салфетку размером с полотенце, и это не было простым делом, Улисс не выносил никаких салфеток.

Гонгора почувствовал себя уверенным в силах, когда тот однажды без посторонней помощи добрался к блюдцу с нашинкованным мясом. Лапки разъезжались, но самое трудное было начать.

Когда Улиссу исполнилось около месяца, Гонгора уложил его в сумку и отправился к знакомому ветеринару. Тот обычно давал консультации заочно либо навещал сам, но в тот день Гонгора решил, что нечего пожилому человеку идти в такую даль. Ветеринара дома не оказалось, прочие домочадцы особой радости никогда не вызывали.

Его встретили: дочка ветеринара и полупес-полуволк – зашедшаяся жиром низкорослая помесь на сухих кривых лапах глядела на мир с обычным своим кислым выражением на узкой морде, помигивая желтыми глазами с навсегда, казалось, застывшими в них скукой и сытостью. Это был далеко не персонаж Джека Лондона. В присутствии хозяина помесь скрывалась в тишине и безвестности, некоторый проблеск интереса у нее вызывали разве только дворовые кошки, было праздником ломать им челюстями хребты. Помесь смотрела и лениво жмурилась под ласковыми шлепками ладони хозяйской дочки.

Задерживаться смысла не было, дочка так же мало разбиралась в биологии живых организмов, насколько уже преуспела в искусстве женских ужимок, оставаясь для Гонгоры олицетворением невинного желания экспозиции – всегда, любыми средствами, не имея ничего ни за душой, ни где-то еще.

Был произведен обмен любезностями, сожалениями и приглашениями, подышали воздухом, подумал он, обуваясь и берясь за ручку двери. И пока он за нее брался, полукровка засунула морду в его спортивную сумку, подвигалась, попятилась, словно желая вытащить, но передумала, выбралась из сумки и отправилась на кухню.

У Гонгоры все оборвалось, когда в сумке взвизгнуло и затихло, словно там раздавили кошку. Дома он достал Улисса, тот дышал часто и прерывисто и не двигался. Гонгора был светлым от бешенства на себя, вспоминая всех дураков и баб, от которых все несчастья. Улисс осматривать себя не дал, начав визжать, детального осмотра и не требовалось, под шерстью пушистых боков и так были видны несколько красных точек.

Гонгора понимал, что, если задет позвоночник, его хватит ненадолго. Ставший за прошедшее время почти одной крови маленький пушистый неуклюжий зверь молчал всю дорогу домой. Гонгора не знал, что это значило. Было видно, что боль приносил каждый следующий вздох.

Гонгора до утра слушал, как щенок гаснет, не представляя, что в таких случаях делают, сгоряча имел странный разговор с медиками и мог помочь только тряпкой и льдом, затих Улисс только под утро.

После периода строгой диеты и сеансов принудительной гимнастики Лис стал передвигаться – ползком, задние лапы не слушались.

Гонгора добавил к мясному рациону больше крови и начал учить ходить заново. Через месяц тот стал бегать, но его долго еще выводили из себя попытки прикоснуться к бокам и загривку.

Чтобы у Лиса не оставалось сил дома переставлять мебель, ему нужен был регулярный полигон и полное изнеможение. И это не было простой задачей. Такой распорядок был под силу только хорошему спортсмену. Они стоили один другого.

Будучи по природе человеком терпеливым и настырным, Гонгора периодически увеличивал норму выкладки, круги, вышки, трамплины и бревна. Они бегали в лесу, к высоте Улисс привыкал на парашютной вышке за лесом, не достроенной и бездействующей. Он довольно скоро разобрался, чего от него хотят, и, оказавшись на большой высоте, уже заранее облизывался. Падать с бумов, барьеров и лестниц он тоже не боялся. Спокойно шел на вторую попытку – в отличие от многих других собратьев, у него на этот счет комплексов не возникало.

Правда, выводы эти делались больше по рассказам со стороны.

Улисс и Гонгора занимались ночами только одни.

Плот вязали остаток дня и всю ночь. Зено торопился и Гонгора больше не острил. После того, как Штиис на следующее утро не поднялся, стало ясно, что все планы стали достоянием прошлого. Это могла быть простуда, это мог быть энцефалит, гадать смысла не было. От помощи Гонгоры лесник отказался, это означало бы брать с собой еще Улисса и рюкзак. Это не баржа, сказал он.

Ночь была холодной. Ярко-голубой ломоть луны висел прямо над рекой и делал все нарисованным. Черные стены леса и стены скал больше не притягивали. От самого деда сохранился только голос. Реинкарнация стучала топором, скрипела сучьями и шуршала листьями, укладывая на бревна хвойные ветви.

Гонгора стоял и смотрел, как плот съедает тьма. Он держал в руке мохнатую щеку Улисса, сидевшего рядом, и все еще не мог поверить, что после стольких попыток Лунная Тропа больше не состоится. Когда ее конец совсем рядом. Впереди снова висело небо, полное звезд. Так было всегда, когда он закрывал за собой дверь в нужное время и в нужном месте. Реинкарнация древних стоиков говорила что-то еще, Гонгора уже не слышал. Он знал, что одному этот маршрут ему не пройти.

Дед, не переставая, ворочал шестом, погружая и вынимая, и в самый последний момент только, как исчезнуть совсем, застыл, высоко над головой вскинув ладонь, словно дикий невидимый эльф. Словно концовка к хорошей книге. Если всё, чего ты боишься, слабости, и всё, что ты ненавидишь, глупости, то берегись оказаться на эшафоте их ожиданий. На каждую щепоть зеркального блеска найдется колодец ночи. Он стоял на краю ночи и молчал так, что Гонгоре стало не по себе.