Czytaj książkę: «Ампрант»

Селим Ялкут

Czcionka:

Посвящается Георгию Фенерли

EMPRENTE (франц.) – След. Отпечаток.

В свободном переводе: След в памяти.

Можно: Неизгладимый след…

Кому как больше нравится…

Глупая выходка

Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой…

А. С. Пушкин

В восемь вечера Виктор Андреевич Ананасов стоял на привычном месте под мостом путепровода и дожидался троллейбуса. Весна сказывалась вполне ощутимо, день заметно удлинился, тянулись долгие сумерки, темень сгущалась постепенно, будто кто-то заталкивал ее сюда, в сдавленное железобетоном пространство, и становилась она плотной и вязкой, как черничный кисель. Впереди и сзади мутнел уходящий дневной свет. В нем угадывались, постепенно расплываясь и теряя очертания, детали городского пейзажа. Не жаль, что терялись. Это был тоскливый и неинтересный пейзаж, даже по нынешним временам, когда рот сам по себе растягивается в зевоте от созерцания архитектурных достижений. С одной стороны моста была высокая насыпь, спадающая глинистым обрывом в овраг, на его дне – покрытая маслянистой пленкой вода непонятного происхождения: от каких-то источников, стоков, то ли еще от чего. Вдобавок с каким-то странным бульканьем, будто внизу под маслянистой пленкой кто-то дышал, двигался и даже всхлипывал, переворачиваясь в плохом сне с бока на бок. На берегу этого унылого водоема лежали в совершенном беспорядке разные строительные конструкции. Огромные трубы, бетонные блоки, тяжелые на вес и на вид, так что в одиночку или даже в паре с близким родственником утащить их не было никакой возможности. Потому и лежали открыто, без присмотра, захламляя окружающую среду. Видно, из года в год собираются со всем этим что-то делать, но пока никак не соберутся и даже не решат, что именно. А пока кто-то решает, как облагородить здешние берега, они зарастают буйной травой, дикими, не ведающими ухода кустами, сквозь которые светятся тела энтузиастов, принимающих солнечные ванны. Всюду течет своя жизнь, и теперь, весной время для этой жизни близится и готово вот-вот наступить. Тогда сверху над обрывом раскроются зонтики летнего кафе, заблестит под лучами солнца зеленая стена с бурыми вымоинами глины, и весь вид вместе с раскинувшейся внизу лужей облагородится, преобразится и, как знать, сможет даже претендовать на некий швейцарский колорит. По крайней мере, пробудить воображение. Но это, повторяем, если сильно напрячься, и то, попозже, ближе к лету. А сейчас здесь неинтересно, и даже тоска берет.

И с другой стороны моста расползается тоже пейзаж скучный. Какой-то завод с трубами из нового кирпича прячется за длинным бетонным забором. Напротив тянется еще один, но уже деревянный и временный с большой буквой М посреди каждого щита. Только они и внушают оптимизм, возвещая о приближении в эти края метро. Поскорее бы. А пока между двумя заборами натужно с толчками и усилиями свершается уличное движение, ползут друг за другом троллейбусы, останавливаясь и наезжая на кромку тротуара, отчего пассажиров начинает болтать и встряхивать необычной для городского транспорта морской качкой. Сквозь окна троллейбуса просматривается внутреннее пространство стройки. Развороченная мостовая обнажает глубинные сосуды труб, а горы булыжника напоминают о подвигах пролетариата. Но сами рабочие настроены вполне счастливо, мирно и покуривают сейчас у огромного цилиндра, змеей переползающего через стройплощадку и такого объемного, что взрослый человек, чуть пониже, чем Виктор Андреевич, может войти в цилиндр с одной стороны и выйти с другой, почти не сгибаясь в пути. Но впрочем, никто никуда входить не собирается. Не в этом дело…

За дальним концом стройки был институт, где трудился Ананасов. Сюда он прибывал пять раз в неделю, кроме профсоюзного отпуска и некоторого числа отгулов, добытых за труд на благо общества. Болеть Ананасов пока еще, тьфу-тьфу, не болел. Здоровье у него пока было, не подорванное разными неприятностями, которые, похоже, готовы были свалиться на несчастную голову. В девять утра он прибывал, а в шесть вечера покидал служебное помещение – двадцать этажей стекла, блестящего, как заеложенные штаны. Бывали, правда, исключения, когда приходилось засиживаться, но случались они не часто и относились к той прежней, будничной и скучноватой жизни, о которой вспоминалось теперь как бы со сна. Насколько это казалось теперь призрачным и малореальным.

– Идиот несчастный, – растравлял себя Ананасов. – Ну, что делать? Что? – И, не найдя ответа на мучительный вопрос, он даже саданул кулаком по бетонному основанию столба. Хотел в меру наказать себя, на серьезную травму Ананасов пока не решился. Кожа на месте встречи со столбом слезла, и, обдувая ссадину, Ананасов попытался вернуть душевное равновесие. Придти в себя.

– Спокойно. – Говорил он себе вслух. – Нужно разобраться, Обязательно. И сопоставить. Не может такого быть. Не может. Идиотизм какой-то.

В том и дело, что никакой это не идиотизм. История началась в ноябре прошлого года, когда Ананасов переживал сразу два события. Сдачу большого отчета по работе, которую его группа выполняла в течение нескольких лет, и острую влюбленность в Леночку Шварц – молодого специалиста, свалившегося на голову Ананасова годом раньше. Любовь поразила несчастного, как гром небесный.

Ананасов был человеком основательным, семейным. Женился рано, ребенка завел рано. Не колеблясь, считал, что жену любит, и, значит, действительно любил, потому что привычка – это тоже форма любви, рассчитанная на долговременное пользование с наименьшим, так сказать, износом. Хоть был Виктор Андреевич в свои сорок четыре высокий, седеющий с висков брюнет, такой, что вкупе с южной фамилией – Ананасов его даже принимали за болгарина, но преимуществами интересной внешности не злоупотреблял. Может быть, была какая-то интрижка и еще могли быть, но Ананасов старался в них не запутываться. Убегал с опасным для отношений самоедским чувством вины, даже со страхом, что сам он – человек довольный, благополучный, не жаждущий приключений, может заставить женщину страдать, плакать и объясняться. Кому-то это покажется странным, но факт остается фактом – флирт давался Ананасову тяжело и, главное, не был нужен. Он дорожил семейными отношениями, домом, который они с женой поднимали с нуля. Теперь плоды были налицо. Кооператив выплачен. Подходила очередь на машину. Стали захаживать в антикварный, где Валентина – жена Ананасова высматривала люстру. Она так и хотела – из антикварного. Все это говорило само за себя. К тому же Ананасова начали оформлять для командировки за границу. Станет выездным, откроется дальнейшая перспектива. Дочь Ананасова выскочила замуж в свои неполные восемнадцать и жила теперь в другом городе. По дочери Виктор Андреевич очень скучал. Все это было раньше, в недавнем и безоблачном прошлом, когда жизнь разматывалась как бы сама собой, без усилий, размеренно и монотонно. Вот тут и объявилась Леночка.

Казалось, Ананасов – человек проверенный и закаленный, но тут не устоял. Хоть была Леночка не лучше многих других. По крайней мере, другие ананасовские сотрудницы ставили себя ничуть не ниже. Такую суровость можно, хоть со скепсисом, принять. Однако, в любви часто находишь совсем не там, где ищешь, тем более, что Ананасов не искал. Так случилось. Можно понять строгих критикесс, но и адвокату, если такой объявится, есть, что сказать. Взбитые шаром волосы, которые хочется пригладить. Круглое личико с широкой улыбкой плутоватой обезьянки. Личико, еще не тронутое возрастом, в чем особенная прелесть, не сознаваемая ровесниками. Еще предстоит чертам отвердеть, принять окончательные формы, обозначить свойства зрелой женщины, а пока легкомысленный щелчок пудреницы, быстрый мазок, взгляд в снисходительное, доброе зеркало. И все на бегу.

Что еще? Глаза были хорошие, настоящие в этом нежном возрасте. Ясные, живые, а для тех, кто видит, с искорками на дне. В общем, набирается не так мало. Ананасов долго старался всего этого не замечать, но не вышло. Случилось в ноябре, на праздничном вечере, посвященном пролетарской революции, законном поводе для учрежденческой пьянки. Начали у себя, потом отправились в зал на торжественную часть. Все ушли, а Ананасов задержался, позвонить. И Леночка осталась зачем-то. Потом клялись друг другу, все вышло, как бы случайно. Но это для наивных, ясно, отношения только искали случая, себя проявить. Алкоголь способствовал. Для нерешительного Ананасова это было важным стимулом.

Их толкнуло друг к другу. Снаружи ходили, громко смеялись и к ним могли заглянуть. Ведь даже дверь Ананасов запереть не посмел, полагая, что сможет этим Леночку отпугнуть. Понятно, какой это был тюфяк. Минута все решила, а дальше их разнесло по рабочим местам. Леночка освежила губки, а Ананасов стал искать сигареты, и только потом вспомнил, что не курит. И все еще можно было остановить, но от голоса благоразумия Ананасов отмахнулся и остался до конца вечера, хоть с утра обещал жене, что задерживаться не намерен. Внутренность этажа была разгорожена стеклянными плитами и заставлена шкафами, забитыми до отказа разной отчетностью. Укромное место можно было найти. За таким шкафом они и устроились. О, как было восхитительно! Выяснилось, что Ананасов и целоваться толком не умеет, молодежь ушла далеко вперед. И науку пришлось осваивать прямо тут, за шкафом. Мыслимо ли такое? Оказалось, да. Потом, когда Ананасов стал совсем терять голову, Леночка остановила. – Подожди. Не нужно. Не сейчас… Это подожди решило ананасовскую участь. И самим обещанием, и его рассудочностью, заботой о будущем, стремлением оградить его от огласки и ненужного риска. На дворе был теплый и влажный ноябрь, и еще вчера не было никакого подожди, а телевизор, газета, конец чемпионата страны по футболу. Там были свои радости, но теперь…

Еще недели две Ананасов держался. Он был смущен и растерян. А Леночка вела себя, как ни в чем, не бывало. Состоялся моментик, и нет его, так… дымок от шампанского. Пошли рабочие будни, в конце года они всегда особенные. Люди были заняты отчетом по важнейшей, секретной теме. В конце каждого дня материалы полагалось прошить крепкой нитью и сдать на хранение, а утром человек из спецчасти возвращал их из сейфа под расписку. И так каждый день. Рабочее время в такие дни никто не считает, все сидят, и Леночка сидела, там более, как молодой специалист она должна была себя проявить. И судьба их настигла, не дала Ананасову смалодушничать. Опять они целовались, но имея уже некоторый опыт. И пылкое желание. Гудел неуместный неон, окна залепила плотная темень, сквознячок будоражил горящие щеки. И остались они одни не только на своем пятнадцатом этаже, но в целом мире. Неслась планета, и они неслись вместе с ней, лицом к лицу, смешивая дыхание…

Потом объявилась Леночкина подруга Люсьена с однокомнатной квартирой. Подруга преподавала в вечерней музыкальной школе. Влюбленные стали встречаться у нее. Мебели у Люсьены не было. Только тахта и небольшой рояль – кабинетный, как назвала его Леночка. Основную часть жизни подруга проводила на чистенькой кухне. Стол, стулья, холодильник и еще отдельный столик с замысловатым агрегатом, который Леночка представила как немецкую вязальную машину. Причем, как и рояль, с гордостью за подругу, потому что такую машину теперь ни за какие деньги не достать. Полеживая на тахте и уставясь в шоколадный с матовым блеском бок музыкального инструмента, Ананасов лениво размышлял, каково было затаскивать его сюда на четырнадцатый этаж. Рядом с нотами на рояле постоянно находился большой русско-итальянский словарь, и Ананасов пошутил, как казалось, удачно: не собирается ли подруга учить итальянцев пению. А Леночка, посмеявшись, ответила загадочно, что это совсем не исключено. Спустя три месяца Ананасов узнал, что Люсьена выходит замуж за итальянца и бывать на ее квартире теперь затруднительно. И отнюдь не из-за факта замужества. Итальянцы, как мы знаем из фильмов и опер, способны понять чужую страсть и бесприютность, тем более, когда они дополняют друг друга. Но Марио – так звали жениха, был иностранец, человек нам чужой, а, значит, подозрительный и способный бросить на любовную пару ненужную тень. Пришлось покидать гнездышко. Счастливые дни закончились неожиданно. В финале проявилась особая символика, которая никак не выказывает себя в будничной, законопослушной жизни, но всегда наготове для заговорщиков и влюбленных. По просьбе Леночки Ананасов помог музыкантам – друзьям Люсьены вынести из квартиры и спустить вниз проданный рояль. Между собой музыканты называли Ананасова запросто – Ленкин чувак. Раньше Виктор Андреевич ушам бы не поверил, а теперь принял запросто. Чувак, значит, чувак. Сильно он изменился.

Отчет они давно закончили, но под разными предлогами Ананасов продолжал запаздывать домой, и, понятно, все более запутывался во вранье, которым обрастают такие сомнительные ситуации. И на службе, вопреки репутации серьезного и предсказуемого начальника большого отдела, Ананасов позволил себе молодеческое легкомыслие, объяснимое для влюбленного. В общем, мальчишествовал. С отчетом совершил идиотскую выходку, которая раньше ему бы голову не пришла. Требования, как указывалось, к отчету были самые серьезные. Где-то там наверху, в таинственных сферах его станут изучать, держать под рукой. Но по прошлому опыту Ананасов знал (так ему казалось), что это вряд ли. Главное – обобщение, выводы, рекомендации, в общем, практика. Это – да, а остальное зачем? И рецензенты не одолеют работу целиком, а заглянут в начало и конец, оценят значимость. Микрофильмируют (и это – не факт), положат, что называется, под сукно, и КОНЕЦ. Ананасов и сам такие рецензии писал, на себя готовил такую вот козу. Другое дело, качество должно быть безукоризненное. Печать, поля, опечатки, подчистки всякие запрещались. Это с ума сойти, а, уж, глаза испортить – это непременно. Раньше Ананасов всем этим требованиям подчинялся беспрекословно, но теперь, на фоне романтических настроений буквоедский бюрократизм стал ему невыносим. Тем более, что Леночка, как молодой специалист, и лепила эти многочисленные буковки и значки. Читать ведь никто не будет. И тогда Ананасов решил открыть молодежи глаза на нынешнее занудное делопроизводство. Ровно на сотой странице, где шла невыносимая мура про всякие технические детали, он самолично впечатал в текст: Кто дочитает до этого места, получит десять. Склонился над столом поверх Леночкиной головы и впечатал. Вчера у Люсьены они смеялись над тупым бюрократизмом, потому Ананасов и воспарил. Проявил себя, как начальник. Под цифрой десять подразумевалось – рублей. Шутка дубоватая. Но рецензент был из соседнего отдела. Если не обнаружится, они в любом случае эту мину уберут и отправят наверх в самом безукоризненном виде. В общем, Ананасов ничем не рисковал. И читать никто не станет. В этом он был уверен. Десятка осталась при Ананасове, и они с Леночкой отпраздновали примерно на такую сумму. Но тут Ананасова срочно услали в командировку, отчет без него переплели и отправили в закрытое и секретное ведомство, откуда его заказывали. И шутка тоже уехала. Хоть и сам Ананасов, и его подчиненные получили за этот отчет приличные премии. Глупо вышло. Раньше, повторяем, Ананасов ляпа бы не дал, и вообще такой дикий юмор был для него нехарактерен. Но что взять с влюбленного? Оставалось надеяться, что там, наверху его выходка останется незамеченной. Иначе? Об этом лучше не думать. Ананасов так и поступил. Прогнал неприятную мысль подальше.

Так Виктор Андреевич крутился до конца марта, осваиваясь и увязая в непривычной для себя двойной жизни, путаясь во вранье, привыкая к нему и махнув на все рукой. Кроме самого главного. Свалившейся на него любви. А с остальным – будь, что будет…

День был светлый, по-настоящему весенний. В промытые окна ломилось отдохнувшее за зиму солнце. Плыли над столами столбы бумажной пыли. За едой объявился первый весенний огурец, длинный и кривой, как турецкая сабля. Ползла одурелая от зимнего сна муха. Дышалось свободно и весело. Тут Ананасову позвонили с проходной. Вахтером в тот день был Иван Иванович Козодой – отставной майор, страдавший от дисквалификации. К нынешней службе Иван Иванович относился с повышенной серьезностью, а к Ананасову чуть снисходительно, полагая, что, как старший по званию (Ананасов был капитан запаса) имеет на это право. И Ананасов ничуть не обижался.

– Андреич, – сообщил бывший майор, – тут до тебя интересная женщина добивается. Я думаю, пускать или нет?

Ананасов не стал расспрашивать. Лаборантка собиралась вниз, за почтой, он поручил провести.

Интересная женщина (шутка Козодоя) оказалась старухой, бодрой, несмотря на тучность, даже накрашенной. Что-то в ее внешности смущало, пока Ананасов не присмотрелся. Парик. Цыганского вида. Из-за него старуха была похожа на гадалку. И глядела на Ананасова, как сова, почти не мигая.

– Здравствуйте, молодой человек. – Старуха сделала паузу, подождала, пока лаборантка отойдет. – Пятнадцатый этаж. Хорошо, когда лифт, а если нет. Зато какой вид. У вас есть вода, я должна принять таблетку? – Старуха глотнула воду, пожевала накрашенными губами. Еще помолчали. Ананасов ждал, расслабленный.

– Ох, это давление. – Пожаловалась посетительница. – Лучше о нем не знать. Вы не поверите, три скорых за последнюю неделю. Как там поют – вся жизнь игра. А здесь не игра, а сплошные нервы. Адельфана нет, от клофелина круги, больше, чем это солнце. Потом приезжают эти бандиты, колют свою магнезию и нужно весь день лежать на животе, потому что больше не на чем. Вы хотите так лечиться?

Ананасов выслушивал нелепые жалобы с вялым сочувствием. Но пора была и спросить.

– Чудова я, Раиса Яковлевна. У меня был русский муж, это его фамилия. Какое теперь имеет значение. Русским тоже колют магнезию. Я интересовалась. Но вы, я вижу, приличный человек, без этих предрассудков. Даже неудобно обращаться к вам с моей просьбой.

Старуха запустила руку в сумочку, и на свет появилась сложенная вдвое бумага. Машинописный текст. Тут Ананасов буквально обалдел. Страница была из его собственного отчета, заверенная по всем правилам. Под номером сто. Фраза: Кто дочитает до этого места, получит десять… была жирно подчеркнута красным, а напротив на полях стояло: рублей? Именно так, с вопросительным знаком.

Первая реакция Ананасова была, как у всякого нормального человека. Захотелось зажмуриться и снова вернуться в настоящую жизнь, потому что такого, как сейчас, быть просто не может. Но именно так и было. И старуха никуда не делась, и разглядывала Ананасова, ища признаки понятного волнения.

– Что вы, молодой человек? Из-за какой-то бумаги. Подумаешь, десять рублей. Вы не представляете, что мы во время войны теряли. Какую мебель, какие книги…

– Откуда у вас? – Собственный голос показался Ананасову чужим.

– Племянник дал. Тетя, отнеси, пусть тебе будет на лекарство. Шестьдесят рублей пенсия, это можно прожить? А лекарства – двадцать пять. Легче умереть, но похороны тоже не без денег. Это вы, молодые, над нами смеетесь.

– Я не смеюсь. А у племянника она откуда?

– Откуда я знаю. Они разве говорят нам, старикам. Тетя, отнеси, получишь десять рублей.

– Но почему рублей? – Ананасов заметался в поисках отгадки. Может, это копеек?

– Копеек? – Удивилась старуха. – Я же не говорю – десять тысяч. Нет – рублей, это точно. Или верните бумагу. Я отдам племяннику. Пусть делает с ней, что хочет.

– Хорошо, дам я вам десять рублей. А у вашего племянника еще есть такая же?

– Не нужно так шутить. – Сказала старуха строго. – Знаете, где я работала? В торговле. Всех посадили, а я имела значок за отличную работу. Если я говорю, вы получите покой, значит, так и будет. Он свел в могилу мою несчастную сестру, но вы мне симпатичны. Уверяю вас, покой за десять рублей, это немного.

Старуха, кряхтя, поднялась. Ананасов тоже встал, как бы со сна (как бы он хотел, чтобы это был сон), вытянул из кармана деньги.

– Хотите знать мое мнение? – Сказала старуха, пряча десятку. – Вы очень правильно поступили. Десять рублей за покой – это немного.

Ананасов проводил старуху мимо бдительного Козодоя. Наверху она еще задержалась, разглядывая из поднебесья пейзаж. – Вы не представляете, какие здесь были сады. Мы умирали от запаха сирени. А теперь – тут бетон, там бетон. И такая жизнь, как эта магнезия.