Czytaj książkę: «Я – гейша»

Пролог

Меня зовут Аюм Сююмбике. Мне двадцать восемь лет, и сейчас из резного окна своей двухэтажной квартиры на Остоженке я смотрю на луковицы самого огромного храма страны. Храма, который давно разрушили, и теперь его новое воплощение сверкает фальшивым золотом гигантских куполов в низком февральском закатном солнце. Я делаю первый глоток из своего бокала, и вода жидкой ртутью проскакивает в мой желудок. Второй, третий, и звон далёких колоколов заглушает звон бьющегося о мраморный пол стекла, когда стакан выпадает из моей безвольно повисшей руки, и последнее, что я вижу – это ботинки моего охранника, прибежавшего на шум к моему поломанному не дышащему телу…

Ландыши. Бесконечный аромат ландышей. Мой сон вечен, но отчего же я постоянно ощущаю аромат своих любимых цветов? Я как Спящая Принцесса лежу посреди безбрежного весеннего луга, где круглый год цветут лилии, розы и ландыши…

Я – вещь. Самое настоящее произведение искусства. Резная перламутровая раковина из неведомых глубин. Сверкающий сапфир в золотом ключике. Ключике от тайной двери, в которую может войти только избранный. Двери в секретный сад.

Я – самая дорогая женщина в Москве, в стране, и, возможно, во всём мире. В мире, где продают и покупают женщин, как вещи. В моём мире.

Рушатся страны, города и империи, миллиардеры теряют свои дворцы, самолёты, яхты, острова. Но никто не может отнять у него меня. Я – его тайный грот, спрятанный в саде его странных желаний и диких причуд. Я безмолвный сосуд для его прихотей, тонкостенная амфора всех комплексов и извращений, которыми он наполняет меня долгие годы. И теперь я набита ими до самого верха. Мой кувшин скоро лопнет: тонкая незаметная трещинка шёлковой ниткой уже прорезала свой путь от самого дна до узкого горлышка, чтобы выпустить на свободу джина.

Акт I

Глава 1

Моя история началась восемнадцать лет назад в крошечной, затерянной в башкирских горах деревушке. Пятнадцать дворов, два раза в день электричка, ни телефонов, ни магазинов, ни интернета, ни дорог. Мы были словно затерянными во времени и пространстве, хотя я знаю, что таких потерянных и отколовшихся от цивилизации поселений даже сейчас – вся Россия.

Я смутно помню своё раннее детство, но в памяти сохранились отчётливые блики: вот я совсем маленькая, беру крошечной ручкой ещё тёплое куриное яйцо, которое я нашла в колючем и сухом сене в курятнике, и складываю его к таким же округленьким коричневым братьям, уютно уложенным в моей пластиковой корзине. Мама в платке, серой заношенной кофте и растянутых, висящих бесформенным мешком на ней трениках стоит у электроплитки и жарит яичницу в огромной чугунной сковородке, а потом ставит её, ещё сердито скворчащую, прямо в центр простого деревянного струганного стола. Мои старшие братья Рафаэль и Камиль первыми зачерпывают прямо из сковороды ложками ярко-оранжевый летний желток, а мы с сестрёнкой Венерой ждём, когда они выедят из центра самое вкусное, чтобы начать выскребать каждая со своего края белый прилипший ко дну хрустящий белок. Я откусываю кусок чёрствого серого хлеба, который моя мама Катыча печёт сразу на неделю, и запиваю ещё хранящим тепло коровы молоком. В моей жестяной кружке плавает чёрная жирная муха: я выковыриваю её пальцем и бросаю на усеянный землёй и мусором деревянный пол.

В маленькое подслеповатое окно начинает пробиваться знойное июльское утро. Рафаэль и Камиль – двое мужчин в нашей семье, Рафаэлю – четырнадцать лет, а Камилю – шестнадцать. Я не помню своего отца Гейзуллу. Но я знаю, что он много пил, и однажды к нам в избу принесли его окоченевшее и пролежавшее в соседнем болоте целое сутки тело: соседи громко сочувствовали, но никто не удивился такому концу. И вся тяжёлая мужская работа окончательно легла на плечи моих ещё маленьких тогда братьев.

Мой следующий фотоснимок памяти: я иду босиком по утоптанному двору, усеянному мелкими горошинками козьих катышков, захожу в сарай и присаживаюсь на корточки рядом с низко висящим выменем нашей козы Гальки. Ставлю под него жестяное ведёрко и начинаю крепко сжимать длинные розовые соски, вытягивая их к низу, пока теплая белая струйка не начинает жёстко стучать о металлическое дно. Мои маленькие ручки с силой выжимают всё сладкое молоко из набухшего вымени, ведёрко наполняется наполовину, и тут Галька неосторожно переступает копытцами, и весь удой выплёскивается на пол, смешиваясь с чёрной грязью, мочой и навозом. Вся в слезах я бегу домой, где Катыча с громким криком отчаяния «ууу, блядь, курва, убью!» бьет меня прямо по виску пустым ведёрком, от чего кровь и остатки галькиного молока, смешиваясь на моём лице, просачиваются через прижатые к коже пальцы и текут кораллово-белой струйкой по моей майке…

Даже сейчас чуть выше моего правого уха я могу нащупать этот тонкий шрам – впадинку из моего детства…

Горное солнце обжигает мою ставшую карей, как лесной орешек, кожу. В чаше нашей долины царит только бесконечный звон мошкары, комаров, кузнечиков и низкий гул слепней и оводов, пока мы идем с Венерой через высокую траву на наш дальний луг. Пора сенокоса: Рафаэль и Камиль должны успеть скосить всю жирную траву, высушить и сметать её в стога. Каждое утро они уходят в пять утра, а к полудню мы с сестрой относим им обед. Мы находим их в тени у кромки леса, где они курят свои папиросы, и я специально пристраиваюсь в ногах Рафаэля, чтобы закутаться в вуаль его едкого горького дыма, надёжно защищающего меня от комаров и мошек. Братья молча едят принесённый нами обед, пока мы ползаем тут же в царстве травы, клопов и душицы, собирая лесную землянику. Мы встаём на колени, чтобы разглядеть прячущиеся от нас ягоды, и жёсткие стебли колют наши ноги через спортивные штанишки.

– Венерка, айда, – съев свой обед, отрывисто командует Камиль, и моя сестра послушно идёт за ним вглубь маленькой рощицы, переливающейся мелкими серебряными монетками-листьями.

Я смотрю им вслед, как слышу ласковый окрик Рафаэля:

– Мадина, глядь, что дам! – я подбегаю к нему, и он протягивает мне на своей почерневшей и шершавой ладони горсть алой ароматной земляники, которую я начинаю есть, как маленький доверчивый оленёнок, подбирая каждую ягодку губами прямо из его пахнущей табаком и сладостью руки.

После обеда Венера идёт сумрачная и молчаливая, а мне обидно, что она не хочет рассказывать мне свои секреты. Я плетусь за ней, перебирая своими тонкими, в порезах от травы, ножками, пока мы не доходим до переката. Здесь река окончательно мелеет и гонит свои прозрачные ледяные воды через обкатанные миллионами лет камешки-голыши. Венера всё так же, не проронив ни слова, снимает с себя всю одежду и ложится прямо на дно, и вода с громким плеском бьётся о её худенькие мальчишеские бёдра, даже не доходя до ямки пупка. Мягкие струи обтекают её тонкое смуглое тело, смешиваясь с её волосами, она закрывает глаза, и мне начинает казаться, что она утонула, и река принесла и оставила её детский русалочий труп на мелководье. Я начинаю громко плакать и кричать «Венера!», пытаясь растормошить её, пока она, словно очнувшись от зачарованного полуденного сна, не смотрит на меня не узнающими ничего глазами, а потом садится, и её чёрные длинные волосы облепляют змеями просвечивающие венами рёбра.

Вечер гонит с гор облака, Катыча спит пьяным сном у себя за печкой, громко охает во сне и бормочет что-то невнятное, когда мы с Рафаэлем идём искать нашего коня Тумана. Мы пробираемся сквозь молочные хлопья по влажной от росы дороге на звон его колокольчика, и я беру брата за руку, чтобы не потеряться в ночной мгле. Дыхание огромного животного где-то рядом, мы подходим к нему, Рафаэль нагибается, чтобы снять с его ног путы, надевает на морду уздечку, продевая её через фиолетовые дёсны, и, подняв меня как лёгкий прутик с земли, перекидывает через широкую мягкую спину коня, а сам ловко запрыгивает следом. Мы тихо бредём вдоль реки: я крепко держусь за жёсткую гриву, между ног у меня перекатывается выпирающий хребет лошади, а спиной я крепко прижимаюсь к твёрдому напряжённому животу Рафаэля.

Мы заводим Тумана в хлев, и пока мой брат поит его и насыпает сена, я пробираюсь по приставленной на второй этаж лестнице, чтобы проверить, там ли Венера и Камиль? В слепой, дышащей зверобоем и мятой темноте, я не могу ничего разглядеть, мне лишь мерещится тихий шёпот сквозняков и ветра.

– Айда, спускайся, – слышу я сзади тихий окрик Рафаэля и нехотя следую за ним в дом.

В нашей деревне нет школы, да и саму деревню вы вряд ли отыщете на мировых картах: тихое умирающее пятнышко лишайника на растрескавшейся шершавой коре времени… Я иду в первый класс в соседнее большое село с восьми лет. Мы ходим с Венерой каждое утро через лес по берегу нашей струящейся между гор реки по пять километров в одну сторону, но часто пропускаем занятия. Мне очень нравится учиться: я сразу же начинаю читать, и набираю как можно больше книг про запас из библиотеки, чтобы было чем заняться в недели вынужденных прогулов.

Осень покрывает сусальным золотом горы, вставляя здесь и там камешки малахита, рубинов и оникса, а в деревне идёт суматошная подготовка к зиме, чтобы успеть всё законопатить, замуровать на долгие-долгие месяцы, когда снег и лёд скуют весь наш маленький мир и окончательно отрежут нас от остальной планеты. Я перебегаю в своих резиновых сапогах от хлева в сарай, на огород, в дровяник и обратно. Венере незаметно исполняется одиннадцать, впрочем, дни рождения у нас в семье отмечать не принято: мать просто вечером выпивает водки больше, чем обычно, и Камиль с Рафаэлем тоже к ней присоединяются. Пьяные и раскрасневшиеся они сидят за столом, пока за окном кружится ранний октябрьский снег, а потом Камиль надолго уходит в баню, и Венера тоже на это время куда-то исчезает из избы.

Так из дней складываются недели, из неделей – месяцы в нашем зачарованном королевстве, моя семья существует на окраине мира, про нас поговаривают «разное», но я этого всего не замечаю за своими книжками и постоянной изнурительной работой. Я не замечаю, как Венера вдруг резко вытягивается буквально за два летних месяца, не замечаю, как теперь между братьями идёт скрытое соперничество, и не замечаю, чем занимается Рафаэль, когда я теперь каждый вечер хожу забирать Тумана с пастбища одна. Наш огромный конь, осторожно переступая через кочки, тихо несёт меня на своей широкой спине вдоль вечной горной реки, а вокруг нас молча, как стражи, обступают одетые в изумрудные ливреи горы. А я представляю себе, что я – заколдованная принцесса из сказки, которую спасает прекрасный волшебный принц.

Но принц не пришёл за мной. В двенадцать лет Венера умерла от странного кровотечения, очень быстро, за один день, и мне так и не объяснили, от какого. Камиль практически за несколько дней собрался и ушёл в армию, как будто их с Венерой вычеркнули одним движением пера из наших жизней, а я словно застыла на месте, запертая в одном доме вместе с ушедшей в запой после смерти дочери Катычой. Я практически забросила школу, потому что десятилетней девочке приходилось вести всё тяжёлое и неповоротливое деревенское хозяйство, а Рафаэль появлялся в доме не каждый день.

Я помню нашу последнюю с ним встречу. Мать как обычно спала беспробудным сном, а мой шестнадцатилетний брат позвал меня в свою комнату за перегородкой:

– Мадина, глядь, что дам! – и я послушной курочкой прибежала на его зов. В раскрытой ладони он держал ягоды клубники, Бог весть откуда найденные им в ноябре. И я, как послушный телёнок, нагнулась, чтобы прямо губами взять их из его жёсткой уже мужской руки.

Я ела ягода за ягодой, растягивая удовольствие, из его дрожащих пальцев, как вдруг он, резко оттолкнув меня, закричал:

– Пошла на хрен отсюда! – и я, как вспугнутая птица, убежала прочь…

На следующий день Катыча не проснулась. Я помню как в больном бреду забитую до отказа людьми избу, торопливые похороны наспех, осиротевшие сени, в которых, после того как схлынула толпа, остались только незнакомый мужчина и мой брат.

– Вы позволите? – больше машинально, чем спрашивая у кого бы то ни было разрешения, кивнул мужчина, и, присев передо мной на колени, внимательно осмотрел моё лицо, крепко зажав его своими мягкими длинными ладонями, от которых пахло чем-то лимонно-незнакомым. – Поразительно, – пробормотал он сам себе и, снова кивнув безмолвно стоявшему рядом Рафаэлю, спросил: – Где можно её осмотреть? – и взяв меня крепко за руку, завёл в жарко натопленный дом.

– Где здесь самый яркий свет? – спросил он моего брата, озираясь по сторонам, и, заметив горящую лампочку над нашим кухонным деревянным столом, смело двинулся к нему. – Вы позволите? – снова не обращаясь ни к кому конкретно, он просто взял и смахнул остатки всей еды и посуды, которые посыпались на грязный истоптанный десятками сапог пол.

Легко, как детский манекен, мужчина подхватил меня подмышки и поставил прямо с ногами на столешницу, отчего его пытливое лицо оказалось как раз на уровне пояска на моих штанишках.

– Всё хорошо, деточка, – не обращая никакого внимания на мою реакцию, словно я была безжизненная кукла, он мягко но твёрдо ощупал меня своими деловитыми пальцами. – Просто прекрасно, – кивнул он в сторону брата.

Всё так же абсолютно безучастно он продавил каждую косточку моего тела, попросил повернуться, чтобы рассмотреть внимательно спину, ягодицы, прощупать затылок.

– Мне нужно покрывало, – кинул он деловито через плечо молчаливо наблюдавшему за всем происходящим Рафаэлю, и когда тот принёс ему грязное, пахнущее рвотой и смертью покрывало с холодной постели матери, расстелил его, слегка поморщившись, прямо на столе. – Ложись, девочка. Оставьте нас, – уже Рафаэлю, и я, завороженно уставившись в яркий шарик засиженной мухами лампочки, только услышала звук открывающейся и закрывающейся двери в сенях. Я увидела, как он натягивает на руки резиновые перчатки. – Не бойся, деточка, это совсем не больно, – продолжал бормотать незнакомец, и я почувствовала его резиновые твёрдые пальцы, снова ощупывающие каждую мою складочку. – Последний штрих, открой, пожалуйста, ротик, – попросил меня мужчина и посветил туда оказавшимся у него в руках фонариком. – Как тебя зовут, девочка? – спросил он уже обращаясь ко мне.

– Мадина, – вяло промямлила я, одурманенная горем и происходящим осмотром.

– А меня зовут Иван Иванович. Я доктор, – представился наконец-то мужчина. – Ты была когда-нибудь в Москве, Мадина? – с улыбкой спросил он меня.

– Нет, я нигде не была, кроме своей деревни и Архангельского, – испуганно пролепетала я в ответ.

– А теперь ты увидишь весь мир, если будешь послушной девочкой, договорились? – не дожидаясь моего согласия сказал мне Иван Иванович, и уже обратился к вернувшемуся в дом Рафаэлю: – Я её забираю. Через сколько там у вас, вы говорите, электричка? Только сначала переоденься вот в это, – протянул он мне большой пластиковый пакет, в котором оказались трусики и маечка с бантиком, детские джинсы, яркая кофточка, новенькие кожаные ботинки, розовая куртка с натуральным мехом и вязаная шапочка с шарфом из мягкой пушистой шерсти.

– Рафаэль, не отдавай меня! – заплакала я, когда мы уже выходили с Иван Ивановичем из калитки, но мой старший брат не глядя мне в глаза закрыл её за нами, а мы с моим новым спутником дошли до электрички, проехали две остановки и пересели на автомобиль, который всю дорогу до Москвы вёл огромный неразговорчивый мужчина.

Так закончилось детство зачарованной Мадины на окраине мира, и началась история Аюм Сююмбике.

Глава 2

В длинном глухом коридоре с высоченными потолками толпились девочки примерно одного со мной возраста: я насчитала нас не меньше тридцати. Все разнопёрые и разноцветные, они и вели себя по-разному: кто-то, как я, молча стоял у огромных узких окон, которые тянулись вдоль бесконечной стены, кто-то, замерев, сидел на выставленных рядком низких диванчиках, а кто-то собирал вокруг себя крошечные стайки детей, что-то увлечённо рассказывая. Но была одна общая константа, единый знаменатель для всех этих сбитых в толпу растрёпанных пичужек: даже я своим незрелым взглядом деревенской девочки понимала, насколько красиво был собран и подобран весь этот сброд. Как будто некий тонкий ценитель и знаток прекрасного прошёлся по всем антикварным лавкам, развалам старьёвщиков и комиссионным отделам мира, и откопал в куче грязного забытого хлама неизвестную раннюю картину Боттичелли, осколок этрусской вазы, обрывок японской акварели или изломанный, но подлинный бюст дорической нимфы.

Боковым зрением я ловила на себе брошенные исподтишка взгляды миндально-раскосых, удивлённо-округлых, с сапфировыми хрусталиками, бархатно-мягких и чёрных, как ночные бабочки, в окружении вспугнутых трепещущих ресниц, глаз. Белоснежные руки, или с золотой россыпью веснушек, шоколадные и бронзово-смуглые, теребили и поправляли пружинки огненных кудрей, иссиня-чёрный шёлк кос и пепельно-русые растрёпанные волосы. Все примерно одного роста и примерно одной комплекции мы были близнецами ещё кое в чём, что я поняла только спустя годы. Всех нас объединили и закинули в общий котёл судьбы наша бесприютность, одиночество и беспризорность, пока Гамельнский Крысолов не завлёк своей дудочкой и не привёл нас в этот заколдованный замок Злой Волшебницы.

Прошёл час, второй, третий, наша жалкая толпа редела: девочки заходили в огромную высоченную дверь в конце коридора, когда их вызывали по имени, и больше не возвращались, как будто их поглощала и сжирала тайная комната Синей Бороды. Я, не отрываясь, смотрела в огромный пустынный сад, раскинувшийся на теле старинной усадьбы. В то унылое ноябрьское утро серый безрадостный день уже катился к закату, едва успев родится, и несколько одетых в комбинезоны садовников копали, стригли, подрезали и убирали несметные кусты, деревья и цветы в том зачарованном парке. Между искусственных холмов, пригорков и прудов вились белоснежные дорожки из ракушечника, под пушистыми елями и пихтами приглашали присесть изысканные резные скамейки, словно из моих любимых сказок, а здесь и там, разбросанные в живописном беспорядке, белели одинокими привидениями мраморные притихшие на зиму фонтаны, в которых летом плескались русалки, тритоны и пухлые херувимы.

– Мадина Галеева! – услышала я своё имя и вздрогнула.

Старинная дверь с золотой резной ручкой ждала меня, приоткрыв в лёгком удивлении свою пасть, и я переступила порог, чтобы уже никогда не вернуться обратно.

В гигантском кабинете, которых я никогда не видала прежде, да и где мне это было увидеть, в самой глубине, за резным столом из чёрного дерева сидела тонкая элегантная женщина в тёмном брючном костюме, из которого выглядывала молочная пенка белоснежных кружев шёлковой, под самый подбородок, блузки. Её тёмные волосы были уложены в безупречную раковину гладкой причёски, а с тонких резных мочек ушей свисали перламутровые капельки жемчужных серёжек. Не поднимая глаз от стола, она перебирала какие-то бумаги, делала в них пометки и сразу же печатала что-то на компьютере, мягким светом монитора освещающим её тонкоскулое и тонкогубое лицо. Я стояла у самого входа в комнату, боясь сделать лишний вдох и шаг, а женщина тем временем словно никуда не торопилась и продолжала заниматься своими важными документами, иногда поднимая изящной парящей ладошкой крошечную фарфоровую чашечку, стоявшую тут же, под рукой, чтобы сделать из неё незаметный и безупречный, словно лёгкий поцелуй, глоток, и поставить её с тихим позвякиванием мейсенского стекла обратно на блюдце.

Нерешительно переминаясь с ноги на ногу, я с детским любопытством рассматривала убранство роскошной комнаты. По обеим стенам тянулись высоченные, до самого потолка, полки, туго набитые книгами, и для самых высоких этажей имелись специальные лестницы, ездящие по деревянным рельсам вдоль стеллажей. Помимо уже упомянутого мной громоздкого стола в кабинете рядом с ним стояли старинные инкрустированные полудрагоценными камнями и перламутром пузатые бюро, одно из которых было раскрыто, и я со своего места могла видеть кипы толстых папок и файлов, рядком забившим его тугой пингвиний животик.

Сбоку от них расцветала жёлтыми пионами и пылала алыми драконами китайская шёлковая ширма, а прямо перед столом раскинулись уютные на вид мягкие кресла, обитые старинными тканями с замысловатыми рисунками и крепко стоящие на своих львиных резных лапах.

Ещё раз элегантно поцеловав свою игрушечную фарфоровую чашечку и надменно звякнув ей о тончайшее, как лист бумаги, блюдце, женщина наконец-то подняла на меня свои глаза, положив перед собой очередную порцию бумаг. И тут я встретила её пытливый изучающий взгляд, без малейшей искры человеческой эмпатии и интереса. Как будто все эмоции стёрлись с этого выхолощенного белизной лица. Ни улыбки, ни участия, ни отвращения, ни гнева.

– Как тебя зовут, девочка? – продекламировала она ровным, лишённым малейшего оттенка интонации голосом, как будто в комнате внезапно заговорило радио.

– Мадина Галеева, – еле слышно пробормотала я, ощутив, как моё горло внезапно зажало тисками страха.

– Громче, – всё так же равнодушно произнесла радиоточка губами женщины, пока она начала делать какие-то пометки золотым пером в лежащих перед ней бумагах.

– Мадина Галеева, – чуть более отчётливо промямлила я, как тут меня неожиданно прервал знакомый голос:

– Удивительный экземпляр, Гэлла Борисовна, – вдруг, как чёрт из табакерки, вынырнул из-за расписной ширмы Иван Иванович, явно возбуждённый и чем-то обрадованный.

Теперь на нём были отутюженные костюмные брюки со стрелками, светло-голубая рубашка, расстёгнутая на две верхние пуговицы, с серебряными запонками на тонких докторских запястьях и начищенные до зеркального блеска коричневые ботинки из мягкой телячьей кожи. Даже тогда, ещё не выдрессированная в десятые доли секунды определять по мельчайшим аксессуарам и акцентам в наряде статус и достаток человека, я уже поняла, что передо мной очень богатые люди, которые с лёгкостью купили бы всю мою деревню, если бы она им вдруг для чего-то понадобились.

– Подойди ближе, Мадина, – скомандовала Гэлла Борисовна, и я послушно встала перед её столом рядом с усевшимся в кресло Иваном Ивановичем.

Несколько долгих минут, показавшихся мне несколькими зимними днями, она внимательно и бесстрастно рассматривала моё лицо, пока, наконец-то, видимо, удовлетворившись увиденным, не взяла вновь своими тонкими пальцами любимую чашечку, вскинув вопросительно поверх неё тонкие брови в сторону мужчины.

– Поразительно, какие прелестные самородки можно ещё встретить на нашем Урале! – возбуждённо размахивая руками, начал свою презентацию Иван Иванович. – Гэлла Борисовна, вы только посмотрите на этот тонкий иранский профиль, – возбуждённо схватил он меня за подбородок, чтобы развернуть моё лицо и продемонстрировать женщине мой казавшийся мне всегда обычным нос. – Я не мог спать, когда увидел её в первый раз! – тараторил он всё так же молчаливо и безучастно внемлющей ему Гэлле. – Я всё никак не мог вспомнить, где же я видел эти черты, – с энтузиазмом продолжил он свой рассказ, – пока не нашёл вот это, – с ловкостью циркового фокусника достал он откуда-то из-за спины толстую и потрёпанную временем книгу с лёгкой паучьей бязью на обложке.

Иван Иванович с трепетом положил старинную книгу на стол и начал с благоговейным шуршанием перебирать пожелтевшими страницами, испещрёнными арабскими письменами, пока она вдруг не раскрыла нам, как бабочка крылышки, яркий и затейливый разворот, на котором были изображена принцесса, принц, слуги, кони и птицы на фоне белоснежных с позолотой стен их дворца.

– Вы только полюбуйтесь! – и его гладкий и отполированный, как камешек-голыш в горной речке, ноготь уткнулся в портрет прекрасной персидской принцессы. – А теперь посмотри сюда, Мадина, – прищёлкнул он мне, как дрессированной собачке, пальцами, чтобы я повернулась на звук.

– Действительно, – только и произнесла Гэлла Борисовна, и, видимо, воодушевлённый таким незамысловатым одобрением, мужчина продолжал с ещё большим жаром:

– Сначала я было решил, что это просто нелепое совпадение, глупый каприз природы, ну вы в курсе моей теории, – и женщина едва заметным кивком головы подтвердила знакомство с научными трудами Иван Ивановича. – Потом я всё-таки запросил кое-какие бумаги из архивов, и был приятно удивлён, – потирая тонкими ладонями от нетерпения, продолжал мужчина. – Что вы думаете, я действительно обнаружил след хана Тохтамыша, породнившегося с арабской принцессой в двенадцатом веке, которые продолжили свой род где-то в Оренбургских степях, перебрались за Уральский хребет и разбросали своих потомков по всей нынешней Башкирии, ассимилировавшись с местными племенами.

Всё это время я продолжала стоять, уткнувшись глазами в разворот волшебной книжки, не слишком вникая в суть разговора, но уже представляя себя на месте прекрасной принцессы, одетой в шёлковые шальвары, и с острыми карминовыми сосцами, наконечниками стрел прорезающих идеальные полукружия голых грудок, один из которых аккуратно сжимал двумя пальцами принц.

– Всё это можно было бы принять за бред учёного-антрополога, я понимаю, – с тонкой улыбкой заметил Иван Иванович, – если бы не одна любопытная деталь, которую я откопал в летописях, – театрально прикрыв глаза и сделав значительную паузу в своей речи, выдал нам исследователь, и даже Гэлла Борисовна с немым вопросом в глазах вернула свою чашечку на её законное место на столе.

– Везде как признак их древнего рода упоминается весьма нехарактерный для башкир цвет глаз: тёмно-синий, цвет сойки или ультрамарин, если вам так будет угодно, – подытожил он, театрально замолчав, и я, вдруг почувствовав, что вся комната вдруг погрузилась в безмолвие, прекратила рассматривать красавицу в книжке с бесконечно синими, как у меня, глазами, и испуганно посмотрела сначала на Гэллу Борисовну, а затем и на Иван Ивановича.

– Поразительно, – едва усмехнулась, как полоснула бритвами, своими губами-лезвиями женщина, а ободрённый ей реакцией Иван Иванович закончил свою речь с торжественной интонацией:

– Вот вам моя теория «тупиковой ветки» на наглядном примере, полюбуйтесь! Некогда влиятельный и богатый в генеалогическом плане род разрастается, живёт, достигает своего пика развития и могущества на определённом этапе, пока череда фатальных ошибок, неверных губительных браков и сплошного кровосмешения не разрушает некогда могучее древо, оканчивая его тупиковой ветвью, гнилой и полностью усыхающей, на которой редким и изысканным бутоном расцветает последний в роду самый красивый цветок, которому, увы, суждено быть пустоцветом и завершить на себе всю дальнейшую историю рода. Вы бы только видели, дорогая Гэлла Борисовна, в каком, ээээ, – кинув на меня быстрый взгляд, перешёл на французский достопочтенный Иван Иванович, – la porcherie (фр. «свинарник» — прим. автора) я откопал этот алмаз! Son frère est une dégénéré complet! (фр. «Её брат – полный дегенерат!» — прим. автора) – спустя всего несколько месяцев я уже смогла понимать французский, и при мне больше не переходили на другой язык, чтобы сказать что-то, чего бы не хотели, чтобы я поняла. Но спустя и восемнадцать лет я помню смысл слов Ивана Ивановича…

– Ну что же, весьма любопытно, мой друг, – произнесла Гэлла Борисовна своим низким грудным голосом, и мне показалось, или на самом деле в её интонациях появились живые вибрации?

Затем она встала из-за стола и подошла ко мне, и персидские ковры съели звук её острых каблуков. И хотя в то время я и так находилась в каком-то полусонном-полузастывшем состоянии, отчего воспринимала всё происходящее словно сквозь толстый слой войлока, я почувствовала ледяной холод, исходивший от этой холёной красивой женщины, как будто ко мне приблизился посиневший труп. Гэлла Борисовна встала рядом, и мой взгляд уткнулся в нижнюю пуговицу её элегантного пиджака с двумя перекрещенными буквами “ƆС”. И тут совершенно неожиданно её стальные ледяные пальцы крепко сжали мои виски, ощупывая подушечками пальцев каждый миллиметр поверхности моей головы: затылка, ушей, скул, носа, подбородка и основания шеи. У меня было ощущение, словно цепкие щупальца металлического манипулятора измеряют мои размеры, чтобы расчленить и рассортировать меня по каким-то контейнерам. По всей видимости, удовлетворившись тактильным досмотром, женщина кивнула в сторону Ивана Ивановича:

– Отлично, давайте за ширму, – и, не спрашивая моего разрешения, мужчина взял меня за руку и повёл за расписную китайскую перегородку, где стояло огромное горизонтальное кресло с металлическими ручками-желобами.

– Посмотрите на внешний вид, всё в нетронутом и отличном состоянии, – с видом продавца, рекламирующего свой товар, описывал он своими резиновыми перчатками круги вокруг меня, обращаясь к Гэлле, застывшей тут же безмолвным столбом. – Ни разрывов, ни царапин, ни каких-либо внешних повреждений.

– Отлично, – сухо прокомментировала женщина, удовлетворившись увиденным. – Дальше. Вы точно всё проверили?

– Безусловно, безусловно. Совершенно уникальное строение, одно на десятки тысяч. При уровне интимной гигиены этой семьи вообще поразительно, что она сохранилась в неизменном виде.

– Остальное? – уточнила Гэлла, вперив свой изучающий взгляд в мою яблочную сердцевинку.

– Всё безупречно, – с азартом восточного купца добавил он, чуть ли не причмокнув от удовольствия губами.

– Хорошо. Зафиксируйте и в архив, – словно самой себе пояснила она. – Ну что же, ждём общих анализов из лаборатории, так? – уже потеряв интерес к моему осмотру, прошагала Гэлла Борисовна обратно за свой стол.

– Результаты уже пришли, все показатели идеальны, – крикнул ей через плечо доктор.

Пока я выходила из-за ширмы, Иван Иванович уже скинул с себя свой докторский халат и вальяжно, с полным правом, раскинулся в глубоком мягком кресле напротив Гэллы Борисовны, которая уже снова что-то сосредоточенно писала в раскрытой перед ней тетради.

– Отлично, отлично, – уже более тёплым голосом бормотала она себе под нос, делая какие-то пометки в своём фолианте. – Ну что, думаете изумрудный уровень? – спросила она у Ивана Ивановича, который энергично замахал руками, словно прогоняя невидимого овода:

– Помилуйте, mon chéri! Исключительно алмазный!

– А как же, как вы сами выразились: “dégradation complète” (фр. «полная деградация» – прим. автора)? – опять перешли на французский мои покупатели.

– Только не у неё, только не у неё, – уверенно замотал головой учёный. – Последний бутон. Он расцветёт. И это будет самый прекрасный цветок на этой ветке, вот увидите, – уверенно произнёс он, полуприкрыв глаза, словно уже воображая себе роскошную магнолию.