Czytaj książkę: «Комната утешения»
В оформлении обложки использована фотография Лины Ниеминен

© Руфь Гринько, 2025
© Издание, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2025
Давным-давно,
когда мир был из песка, воды и воздуха,
когда рыбы учились плавать, а птицы – летать,
когда люди еще не умели говорить (когда людей еще не существовало),
было слово.
Слово было
свободным,
не присвоенным человеком,
не имеющим добавочного смысла
и немного одиноким.
Небесное сияние рождало слова и пускало их танцевать по своей глади. Слова сливались в хороводы и
шептали
свистели
выли
гудели
трещали
бычали
молчали
шумели
мычали
истории, которыми были.
Иногда словесные хороводы становились
снегом
дождем
градом
молнией
туманом
паром
изморосью
ливнем
ледяными иглами
и спускались с неба, чтобы оказаться инеем, росой, дымкой,
и спускались с неба, чтобы оказаться сушей, по которой стали ходить птицы и рыбы, сделавшись зверьми,
и спускались с неба, чтобы оказаться истинными.
Слова хотели звучать, поэтому они выбрали зверя, который был готов научиться их произносить.
✳
На полке Али я нашла книжку, похожую на учебник. Из него я узнала, что гортань у шимпанзе расположена значительно выше, чем у человека. Такая позиция, с одной стороны, позволяет есть и дышать почти одновременно, без риска подавиться. С другой – мешает четкому и членораздельному произнесению звуков, которые необходимы для полноценного освоения языка. При этом у младенцев гортань расположена так же высоко, как и у шимпанзе, а опускается только к трем годам – к возрасту полного овладения звуковой системой. Выходит, что люди – те самые животные, которые предпочли удобство коммуникации безопасности. Говорить, а не жить – если уж требуется оставить что-то одно.
И у человека, и у зверя взаимодействие с окружающим начинается с крика: это естественный, непреднамеренный и простой способ сообщить о себе и о своих эмоциях. К трем месяцам младенец осваивает звуки, похожие на гласные, чтобы выразить радость от пищи или нежность к человеку и слову. К пяти месяцам выстраивается звуковой строй, характерный для среды, в которой живет человеческий детеныш. К семи месяцам появляется лепет – уверенная проба разных звуков на вкус и текстуру. К девяти месяцам младенец теряет способность к смыслоразличению, не характерному для звукового строя среды: зачем, например, корейским детям разница между r и l, если в языке они работают как один и тот же звук? Так люди учатся отпускать практически с самого начала своей маленькой жизни: чем надежнее утрата ненужного, тем успешнее будет ребенок в попытках научиться говорить.
Уже в этом возрасте в человеческом сознании появляется идея, что каждый объект в мире должен иметь имя. К полутора годам в голову ребенка поступает двенадцать новых слов в сутки; к трем годам ребенок способен правильно продолжать реплики почти в половине случаев. Дети формируют по-своему уникальную систему и выдергивают слова из окружающего их языкового потока с разной скоростью, однако каждый человек заново повторяет цикл освоения языка: от полной беспомощности до совершенного владения (хотя иногда оказывается, что это одно и то же).
Люди науки говорят, что быстрее всего ребенок осваивает слова, которые имеют отношение к происходящим с ним конкретным ситуациям. Люди земли говорят примерно то же, только по-другому: мир разбрасывает слова, а мы подбираем те, которые нам больше всего нужны.
✳
(Количество слов в минуту: 1)
Первым словом Али было слово ЛОХ.
ЛОХ жило на всех сколько-нибудь уважающих себя подъездных стенах. Все внутри у Али аж чесалось от гордости: отдельные буквы сливались в ладное мохнатое целое и превращались в настоящее взрослое слово со странным значением, которое никак не запоминалось.
Иметь дело с написанными словами Але было трудно:
буквы были очень похожи друг на дружку;
в некоторых словах они никак не заканчивались;
по первым буквам угадывалось одно слово, которое на самом деле оказывалось другим.
Со звучащими было гораздо веселее. У них был характер:
в обычные дни Мама и Папа говорили ласковое треугольное АЛЯ;
в плохие дни Мама и Папа кидались взрослым ругачим АЛЕВТИНА;
Бабушкин голос по телефону мягко шуршал и свистел АЛЮШКА или АЛЕВТИНУШКА;
Дедушкино АЛЬКА кололось смешными снежными иголочками.
У слов был темп:
КАРТОШКА быстро хрустела-ломалась (если жареная) или медленно рыхлилась-рассыпалась (если вареная);
ГРУША, АРБУЗ, ХУРМА крадучись распадались на несколько частей, причудливых размером и на ощупь, а после – моментально лопались;
БАРАНИНА и ГОРОШИНА переваливались на одинаковых неуклюжих ножках, почти катились, правильные и пузатые от начала до конца.
У слов был вкус, или цвет, или вкус-и-цвет:
БОЛЬ, ПЫЛЬ, ДУТЬ – смешать белый и желтый, хлопнуть в ладоши или плюнуть, почувствовать на зубах сахар, песок или сахар-песок;
ТАЙНА, ЗЕМЛЯ, ВОЛНА – разомкнутые по бокам и тягучие, как жвачка с ягодным секретиком внутри (а вот КАПЛЯ звучит вроде и похоже, но все равно как-то более резко, прыгуче);
ЧЕРЕПАХА, ГУСЕНИЦА, ПУГОВИЦА – большие и тяжелые на первый взгляд, поэтому читать их как пытаться откусывать от слона маленькие кусочки; у слона все части – разные, поэтому укусы хоть и одинаковые, но все-таки особенные.
Но лучшим в словах (и звучащих, и – ладно уж – написанных), конечно, был смысл: с их помощью можно собирать дни, сказки и людей. Надо только поймать слова.
Але очень нравились сказки со словом ЗИМА (и само слово тоже очень нравилось). Аля говорила: было бы слишком просто сказать, что это всего лишь грустная история. Все истории на свете немножко грустные. Там, где есть ЗИМА, герои всегда становятся старше и обязательно происходит волшебство.
✳
(Количество слов в минуту падает в неизвестность)
Аля встает с кровати,
бредет босиком до ванной, чистит зубы, принимает душ,
шагает на кухню, наливает стакан воды.
Аля вываливает все вещи из шкафа, меняет один, три, шесть нарядов и все же выбирает то, что висело на стуле со вчерашнего дня.
Аля хватает хлопья, заливает их некоровьим молоком, пялится в телефон и жует.
Спешит в метро, безуспешно уворачивается от толчков чужими плечами-портфелями, опаздывает на работу.
Бьет целый день по клавишам, бегает по кабинетам, иногда злится, иногда выходит в туалет поплакать.
По дороге домой прикладывает к турникету карточку-ключ, а дверь подъезда пытается открыть проездным.
Время делает кувырок.
Все повторяется.
Дни катятся кубарем.
Понедельник, четверг, среда, пятница, вторник, четверг, пятница, пятница, понедельник, четверг, вторник.
Месяцы кружат снежинками во вьюге.
Август, октябрь, январь, май, апрель, июль, декабрь, март, сентябрь, июнь, ноябрь, февраль.
Время делает новый кувырок и вдруг останавливается.
Одним вечером февральской среды Аля говорит мне:
– Я так больше не могу. Работа – какой-то отстой, все силы из меня тянет. А кроме работы как будто ничего и нет. Я делаю с моей жизнью что-то не то.
Я не возражаю:
Так увольняйся, если это поможет.
– Серьезно? И ты поддержишь эту безумную идею?
Любую поддержу. Ну, почти.
– И что потом?
Я делаю вид, будто задумалась, хотя знаю, что она хочет от меня услышать, поэтому говорю:
Мы давно хотели сдать шведский и податься на стажировку. TISUS1 в июне. Если сказать, что уходишь, в эту пятницу и отработать две недели, будет целых три месяца на подготовку. Кажется, должно хватить. В самый раз. Так что вперед.
Аля делает якобы удивленное лицо и спрашивает:
– Правда думаешь, что у нас выйдет?
Как бы она ни старалась, через маску изумления проступает хитрый взгляд – значит, и без моего ответа уже все решила.
Следующим – четверговым – утром Аля решает нарядно одеться, вкусно позавтракать, не смотреть в телефон. Берет фисташковый тортик и овсяное капучино в местечке у дома, девушка-бариста смотрит на нее, неприлично довольную, странно. Я изо всех сил ненавязчиво пытаюсь выразить солидарность взглядом: мне тоже слабо верится в весеннее настроение в конце февраля.
Аля заходит в вагон, встает в проходе, впервые за день достает телефон.
Аля смотрит на экран.
Аля столбенеет.
Аля перестает дышать.
Я трясу ее за плечо и повторяю:
Аля, что случилось?
Аля только и делает, что мотает головой из стороны в сторону.
Голосовые связки придавило грузом чужих слов.
Я вывожу ее из вагона, легонько бью по щекам (никакой реакции), продолжаю повторять набор из трех слов, спрашиваю:
Аля, может, воды?
Мы поднимаемся на поверхность, я зачем-то набираю какие-то буквы на экране, я ловлю такси, я держу за локти парализованное ужасом Алино тело.
Что случилось?
Как это возможно-то?
Я не понимаю.
Что же нам теперь делать?
✳
(Количество слов в минуту: неизвестно)
Я знала Алю в каждой точке между «когда-то» и «сегодня».
Не уверена, правда, можно ли сказать, что это один и тот же человек.
Сегодняшняя Аля каждый день находит по новому седому волосу (это ее не расстраивает), читает новости, в которые люди агрессивно пихают слова (это расстраивает), выдавливает из себя звуки и фразы (это убивает). Иногда она долго и обыденно говорит – не оценивает, не хочет убедить, просто называет предметы, стоящие на земле, и идеи, висящие в воздухе:
отличная мысль
доброе утро
тупая идиотка —
просто чтобы что-нибудь сказать вслух. Дать словам зазвучать. В последнее время говорить у Али выходит не очень ладно. Иногда она произносит не то, что думает. Или много думает и ничего не говорит. Или хочет думать и говорить, открывает рот, а там пусто. Поэтому (или по какой-то другой причине) она часто плачет. Мы договорились, что она может сказать мне все что угодно, а я не буду стараться разубедить ее, не стану злиться на нее, не разочаруюсь в ней. Стараемся обоюдно.
Перед тем как заплакать, Аля ходит несколько часов-дней-недель-месяцев и убеждает меня, что все под контролем. Все в порядке. Я молча наблюдаю, как она кусает щеки, как забывает поесть, как слова копятся у нее в глотке, чешутся, першат, бурлят, пульсируют.
Не держи в себе, протухнет. Выплюнь, ну.
(Кто бы меня слушал.)
Потом вдруг – чаще всего, конечно, этот вдруг бывает только для Али – она ложится на пол и брызжет слезами, как плохо отрегулированный питьевой фонтанчик. Я спрашиваю (в какой-то там по счету раз):
Милая, может, хочешь поговорить?
Она мотает головой:
– Я не плакательный человек, это период такой.
День цикла, фаза луны, високосность года.
Да-да, я понимаю, у всех бывает.
Если звучащая речь – река, то слезы – буквы, которые никогда не станут словами или хотя бы буквосочетаниями. Латентные бабочки, обреченные на веки вечные остаться гусеницами.
Я сижу (стою или лежу) рядом с ней.
Я глажу ее по рукам – от плеча к предплечью.
Я глажу ее по коленям, голеням, лодыжкам.
Я глажу ее по щеке и повторяю шепотом:
Ничего-ничего-ничего-страшного-ничего-страшного-все-пройдет-все-проходит-и-это-пройдет.
Мы качаемся из стороны в сторону на волнах непроизнесенных слов.
Я включаю кран. Я мочу ладони и запястья холодной водой.
Я кладу ладони на ее лицо. Вот так, тише, тише.
Я обнимаю ее и говорю тихонечко (мне кажется, это должно ее утешить):
Зато мы с тобой есть друг у друга. Всегда.
Аля смеется, сгибается пополам, хохочет.
Ее лицо снова мокнет.
Я понимаю – мне бы тоже хотелось иметь опору понадежнее.
Может, она тоже не верит в существование «всегда».
✳
Постоянно ловлю себя на том, что в мою речь лезут всякие ВСЕГДА / НАВСЕГДА / НИКОГДА. Самые нечестные слова, которых, по моему скромному мнению, не должно существовать. Чувства мои можно описать словами той самой детской песенки:
Вижу четко, вижу ясно —
Ну какой же тут секрет?
Ведь такого не бывает:
Жопа есть, а слова нет.
У меня так же, только наоборот: слабо верится в существование или несуществование чего-либо без начала и конца. Вот как, скажем, можно обещать ВЕЧНУЮ любовь, если никто из нас – я, по крайней мере – не собирается жить вечно? Неужели мы так боимся КОНЧИТЬСЯ, ПРЕКРАТИТЬСЯ, МИНУТЬ, СГОРЕТЬ, ПЕРЕСТАТЬ БЫТЬ, УСТАТЬ, УМЕРЕТЬ, УГАСНУТЬ, ПОГИБНУТЬ, ИСПОРТИТЬСЯ, СВЕРНУТЬСЯ, ИСЧЕЗНУТЬ, УТОМИТЬСЯ, ЗАГНУТЬСЯ, ИСТОЩИТЬСЯ, ПРОПАСТЬ, СГИНУТЬ, ИСЧЕРПАТЬСЯ, ОТМУЧИТЬСЯ, что не смеем взглянуть правде в глаза? Зима прошла, снежинка растаяла, ночь иссякла, а я – я игнорирую экзистенциальные значения слов, живу в повседневности и собираюсь ВСЕГДА тебя любить! (Теперь отгадай по выражению моего лица, шутка ли это.)
Хайдеггер считал, что осознание смертности придает смысл человеческой жизни. НИКОГДА в таком случае представляет собой конец, предел существования, с которым человек постоянно (то есть ВСЕГДА – смешно, правда?) соотносится. ВСЕГДА же может быть воспринято как попытка избежать конечности и помеха проживать каждый момент в его уникальности. Поэтому-то и заканчивается одна из главных молитв просьбой человека к Деве Марии молиться за нас nunc et in hora mortis nostrae2, когда бы этот час ни наступил.
Хайдеггер, по правде сказать, вообще был большим мастером мотивации. В «Бытии и времени» он, например, приводит цитату: «Едва человек приходит в жизнь, он сразу же достаточно стар, чтобы умереть». Или еще вот такое было у Деррида: «Никто не может снять с другого его умирание». Пока же есть нечто незаконченное, неосуществленное, мы – счастливые обладатели хрупкого ЕЩЕ НЕ, которое должно подарить нам надежду воплощения, происхождения, реализации в будущем. Так что готовься – теперь буду каждый раз встречать тебя словами: «Привет, я тебя ЕЩЕ НЕ разлюбила!»
Пока мне хватает оптимизма принимать жизнь за игру-перформанс-дурачество, предлагаю воспользоваться идеями и формулами Витгенштейна, чтобы придумать наши собственные правила понимания значения слов (НА)ВСЕГДА и НИКОГДА. (НА)ВСЕГДА может означать постоянство в одних ситуациях и бесконечное повторение в других, а НИКОГДА – полное отсутствие события или невозможность его возникновения. Так что давай так: я ВСЕГДА буду любить тебя и НИКОГДА от тебя не отвернусь (мне ничего не надо взамен). Что скажешь?
А наутро я решила:
Мел у брата попрошу
И на всех заборах крупно
Слово «жопа» напишу!
✳
(Количество слов в минуту: неизвестно)
– Так грустно, – говорит Аля, когда слезы-буквы отступают и разлетаются. – Может, купить комплект классного белья?
Я внимательно рассматриваю ее. Вроде нет, новых частей тела не отрастила. Склоняю голову вправо, смотрю на шкаф – с намеком: белья уже столько, что оно занимает две полки. Аля вздыхает:
– На самом деле просто хочется с кем-нибудь поговорить.
Я поднимаю бровь.
– Может, позвонить Маме?
Я поднимаю вторую бровь. Это должно значить: «Удачи». Вероятно, если Аля скажет еще что-нибудь, мне придется придерживать глазные яблоки.
Аля молчит.
Наверное, тоже вспоминает, как Мама в последний раз заходила в гости: та всего лишь хотела помочь с посудой, а Аля подскочила, вырастила внутри злое СТОЙ, но так ничего и не сказала. Стояла, обжигаясь внутренним-честным, и повторяла внешнее-придуманное: «Не надо, Мамочка, я и сама справлюсь».
СТОЙ-ЭТО-МОЕ-ПРОСТРАНСТВО-ОНО-НЕБЕЗОПАСНОЕ-НО-ПОЧТИ-БЕЗОПАСНОЕ-Я-ЖЕ-СТАРАЮСЬ-СДЕЛАТЬ-ТАК-ЧТОБЫ-ХОТЯ-БЫ-ЧТО-НИБУДЬ-В-ЭТОЙ-ЖИЗНИ-БЫЛО-ПО-МОЕМУ-ДАЙ-МНЕ-ПОМЫТЬ-ПОСУДУ. ДАЙ-МНЕ-ИЛЛЮЗИЮ-ЧТО-Я-МОГУ-ПОЗАБОТИТЬСЯ-О-ТЕБЕ.
Я вижу, как Аля подносит ладонь к локтю Мамы, но потом отдергивает руку, машет ею снизу вверх, отгоняя подлетающее облако одной ей известных слов, разворачивается, хлопает дверью, уходит в дальнюю комнату сидеть обиженной.
Я говорю ей (тогда и сейчас, всегда – черт, опять вылезает это нелепое ВСЕГДА): когда своих слов нет, ты берешь их из воздуха и кладешь в рот. Когда слова вырастают внутри, нельзя держать их взаперти. Так правильно. Ты же сама знаешь. Она спорит со мной, утверждает, что есть хорошие и плохие слова. Я сдаюсь.
Сейчас Аля снова ложится на пол.
Никому не звонит, ничего не покупает.
Приходит в себя.
Аля спрашивает меня:
– Слушай, как ты думаешь, я когда-нибудь буду чувствовать себя лучше?
Конечно, да, – отвечаю я. – Разумеется. По-другому и быть не может.
Я молчу несколько секунд, полминуты или, может, две – пробую на вкус тишину, думаю, насколько пригодятся ей мои слова сейчас; после этой ямки молчания все же решаюсь:
Я всегда буду рядом с тобой.
Удивительно, но на этот раз заклинание срабатывает. Аля отвечает мгновенно:
– Спасибо. – Пауза. – Ты так нужна мне.
Ты не представляешь, как ты мне нужна, – хочу сказать я. – Ты возвращаешь меня ко мне настоящей.
Мне не хватает духа произнести это вслух, поэтому я только улыбаюсь ей и киваю, прежде чем выйти из комнаты.
Я готовлю нам обед – рисовый суп. Делаю зажарку из лука, брокколи и моркови, заливаю ее кокосовым молоком, накрываю стеклянной крышкой. Выжидаю, чтобы добавить воды и риса.
Когда будет готово, я скажу ей, что положила в миску кусочек сыра, – если растает, ее желание исполнится.
Да, любое.
Я не скажу ей, что сыр – творожный – крестиком вшит в бульон, потому что хочу, чтобы ее мечты сбывались.
Да, все.
Потом я расскажу Але сказку. Когда у меня есть силы и время, я пою ей колыбельные, читаю стихи, сочиняю истории. Раньше это делали Мама или Папа, но сейчас нам не приходится выбирать.
Хочешь послушать о зиме?
Аля кивает. Замирает. Выпускает тихие:
– Я так давно не видела зеленых деревьев, – как будто листочки шуршат.
Когда-то, когда все было по-другому,
никто не боялся зимы.
– Так было никогда?
Нет, так было когда-то.
– Когда-то – это когда, конкретно? Сто лет назад, триста, тысячу?
Я не смогу говорить, если ты будешь постоянно меня перебивать. Может, где-нибудь еще существует место, где люди не боятся зимы. Тогда для них – это всегда.
– Где-нибудь – это где?
Ты будешь слушать или комментировать?
– Ладно, прости.
Когда-то, когда все было по-другому,
никто не боялся зимы.
По пришествии верного времени младенцы появлялись на свет, а старики…
– Чем тогда это место отличается от того, где живем мы?
Аля.
– Все, я молчу.
Обещаешь?
– Да.
Wintertale
Когда-то, когда все было по-другому,
никто не боялся зимы.
По пришествии верного времени младенцы появлялись на свет, а старики уходили в горы, и все это составляло единый круг пути. Смерти как таковой не существовало: она была переплетена воедино с жизнью и любовью, как волосы переплетены в тугой девичьей косе.
Зиме не нужны были поводы для пира, зима сама была праздником. Зима не соединялась в умах с умиранием. В День, когда выпадал снег – белый, пушистый, творожный, – каждый человек, и зверь, и получеловек, и полузверь праздновали День, когда все становятся старше. Чем холоднее была зима, тем теплее люди относились друг к другу.
В День, когда все пошло не так, весну проиграли в покер.
История старика Юнхо, который держал световую лавку
Имя мое Юнхо, но все зовут меня стариком настолько давно, что мне чудится, будто родители сразу нарекли меня так, когда заметили, что я родился с морщинами и дряблой кожей. Не знаю, правда ли это, но что есть, то есть: приметы дряхлости никак не мешают моей работе и моей любви к зиме. Или – лучше сказать – никак не мешали. Со Дня, когда все пошло не так, у меня болят кости и ноет сердце.
Я чувствую, как мое имя смешивается со снегом, который и не думает прекращать идти,
который и не думает ослаблять контроль над городом,
который и не думает оставлять мне что-либо, кроме старости и одиночества.
Много лет подряд я готовил город к зиме. Держатель световой лавки, пожалуй, самая важная профессия, которая передается от отцов и матерей к детям: от большого всемогущего сердца к сердцу, которому только предстоит научиться безусловной любви. В течение года я ездил по миру и искал цветы. Горные тюльпаны с широкими сизыми листьями – три-четыре в каждой луковице – и с крупными тяжелыми цветками, напоминающими тюрбаны – мужские головные уборы из ярких тряпичных платков. Или дикие ирисы, дары богини радуги, на короткой ножке с сочным утолщенным корневищем и одиночным сидячим цветком в пелене двух аметистовых прицветников. Или кусты китайской гвоздики с узкими вытянутыми листьями и цветком, походящим на зевающий зубастый рот.
Я ловил солнечный свет и складывал его в деревянные шкатулки, ящики из стекла, кожаные сундуки всех форм, размером от ногтя на мизинце до кабины воздушного шара. Я собирал светлячков, учился добывать искры от трения любых тел, наблюдал за падающими звездами, стремясь уцепиться за хвост. Когда день шел на убыль, а плоды теряли сок, я понимал, что время настало, и садился за изготовление свечей и фонарей. Эти излучатели света нужны были, чтобы мешать подбирающейся ночи стать вечной темнотой. Я работал до тех пор, пока горное озеро, на которое выходят окна моей лавки, не покрывалось коркой льда. Тогда я выносил изготовленный свет на улицу и принимался ждать.
Первыми собирались птицы и звери: они чистили шкуры и перья в глубоких белых сугробах, а после грелись кротким пламенем свечей с сухими цветами, которые в любой час зимы пахли апрелем, или июлем, или сентябрем. Затем приходили полузвери и полулюди: фавны устраивали хороводы и пляски, кентавры вели долгие немые разговоры, эльфы серебрили пространство колокольчатым смехом. На орлиных крыльях прилетал виверн, на львиных ногах приходила химера, на лягушачьих лапах прискакивал дух минтуци. Здесь все были равны; зимой все соглашались примириться и поклониться свету.
Последними приходили люди – люди вечно слишком заняты, чтобы заметить, что наступила великая священная зима. Люди играли в снежки, прыгали от счастья под мерцающим светом фонарей, факелов или свечей, останавливали время, держась за руки. Я помню каждого, кто когда-либо был здесь. Мне нравилось наблюдать за детьми, которые кричали слова без разбора и без деления на хорошие и плохие. За парой влюбленных, которые пили горячее какао с мятными листьями и не то бегали по льду, не то порхали над ним. За Девушкой, которая пахла листьями розмарина, – она надевала голубые коньки с белым узором и кружилась под музыку танцующих запахов. Весь город становился местом для скольжения, превращался в оазис тепла среди зимы, заливался светом, идущим из сердца каждого живого существа.
В День, когда все пошло не так, что-то сломалось.
Теперь никто не приходит сюда: снег метет так, что невозможно даже открыть дверь.
На улице совсем темно.
Кажется, на горном озере, что видно из окон моей лавки, скоро не останется ни одной живой души.