Czytaj książkę: «Слова и музыка»
Двор моего детства
Упражнения на развитие беглости
Allegro accelerando
Шустрый мальчишка в полосатой футболке с «десяткой» на спине элегантным финтом подбрасывает футбольный мяч и, повторяя трюк великого Марадоны, вгоняет его в ворота. Следующий за этим дикий танец подробно отрепетирован: разворот в левую сторону, прыгая на правой ноге, разворот в правую сторону, прыгая на левой и три прыжка «шимпанзе».
– Маэстро! К инструменту!
Это крик отца на весь двор. Он вернулся с работы – футбол на сегодня закончен. Черни отдает пас Гермеру, и мы выходим к воротам Бетховена.
Раз – и – два – и – три – и…
«Маэстро»… Считать, сколько раз мне приходилось драться из-за этой клички, бесполезно. Мальчика, играющего на пианино в уголовном районе провинциального города, не травить не могут по определению.
Раз – и – два – и – три – и…
Садистская гордость отца, желающего воспитать вундеркинда, распахивает балконную дверь.
– Маэстро! – Это уже крик с улицы. И я уже знаю, кому буду завтра бить морду. Или мне.
Раз – и – два – и – три – и…
Двор заставляет жить двойной жизнью. Дома заведено общаться с родителями «на вы», на улице я «ботаю» исключительно «по фене». Годам к двенадцати я умудрился найти точку гармонии на лингвистическом уровне:
– Что же вы, мамочка, милый друг, кидаете мне гнилые предъявы, – я уроки сделал.
– Папа, вы рамсы не путайте. Сначала математика, потом пианино. Завтра контрольная.
По другую сторону «баррикад» это срабатывало довольно неожиданно:
– А не соблаговолите ли вы, сударь, пойти на …
Бывало, что шли.
Раз – и – два – и – три – и…
Я неделю не появляюсь во дворе. Домашний арест. За «драку с применением специальных средств» я поставлен на учет в «Детской комнате» милиции. Даже родители не поверили, что «фрагментом арматуры» я защищался. Зато ни одна награда мира не сравнится с этой чарующей формулировкой – «за драку с применением специальных средств»! Круче только сесть в тюрьму или короноваться в «законники». Но это уже как аспирантура.
Когда в Воркуте «короновали» моего соседа Прокофа, двор гулял неделю. На какое-то время Прокофьев стал моим любимым композитором. Я выучил даже «Джульетту девочку».
Раз – и – два – и – три – и…
У меня сегодня праздник! В «Советском спорте» вышла статья об Олеге Блохине с огромным заголовком «Браво, МАЭСТРО!» Еще два часа этюдов, и я покажу газету этим уродам во дворе. Пусть дразнят. Теперь мне эта кличка даже нравится.
Раз – и – два – и – три – и…
Я моральный урод, никчемный человек и место мне в ПТУ. Отец таскал меня на концерт детского хора Попова. Несчастные детишки из Москвы, душимые пионерскими галстуками, ангельскими голосами пели песню «Летите, голуби», а потом играли с залом в музыкальную «угадайку». По пути домой отец поинтересовался, в какие игры играю я во дворе. «Побег из зоны» его не впечатлил. А я испытывал такую гордость, игру ведь я придумал. Она развивала ловкость и стратегическое мышление. «Зарница» отдыхала.
Раз – и – два – и – три – и…
Мне купили гитару. Родители долго упирались, но я пообещал научиться играть за сутки.
Через двенадцать часов я заунывно провыл «Утро туманное», а через двенадцать часов и десять минут я надрывался во дворе: «Голуби летят над нашей зоной», «Гоп-стоп» и прочая «классика». Местные урки постановили, что к зоне я готов: «на учет» есть, на гитаре играю. Одноклассники страшно завидовали.
Раз – и – два – и – три – и…
Маэстро – бабник! В соседний двор приехала семья военных. Я пригласил Верочку в кино. Меня ненавидели все: девочки – за то, что выбрал не их, мальчики – за то, что первый решился. Верочка крайне удивила меня, попросив сыграть ей на пианино. До этого момента я считал свои занятия музыкой чем-то постыдным, недостойным мужчины. Уж не знаю, целовали ли Баха в шею, когда он писал свои прелюдии и фуги, но у меня в этом сочетании они звучали потрясающе.
Раз – и – два – и – три – и…
Оказывается, пианино – замечательный инструмент обольщения. Жаль, что Верочка этого не оценила в полной мере. Она замерла на прелюдиях, не позволяя фуг, и очень обиделась на мои музицирования с другими, более «полифоничными» девочками.
Раз – и – два – и – три – и…
Ни один выигранный мною музыкальный конкурс, ни один блестяще сданный экзамен не сравнится с тем, что произошло сегодня. Отсидев свои пять лет, из зоны вышел Прокоф – «законник», мой сосед по подъезду. Я осмелился пригласить его в гости, пока нет родителей, чтобы сыграть ему произведения Прокофьева. Мне, мальчишке, это почему-то показалось уместным. Прокоф внимательно слушал мою игру. По глазам-щелочкам я понял, что ему понравился «Танец рыцарей» из «Ромео и Джульетты». Потом я поил его чифирём, слушал рассказы о зоне. Уходя, Прокоф сказал, пристально посмотрев мне в глаза: «Валить тебе отсюда надо, Маэстро…»
ххх
Я приезжаю в этот двор один раз в год – на мамин день рождения. Сейчас деревья, служившие штангами футбольных ворот, стали вдвое выше. Верочка умудрилась выйти замуж за военного, охраняющего местную пересыльную тюрьму. В каждый мой приезд кто-нибудь из одноклассников обязательно на свободе. Рассказывают мне о жизни двора. Мальчишки слушают, учатся фене. Мою игру «Побег из зоны» забыли. Правила придумал я, а на момент своего исчезновения преемника себе не воспитал. Жаль, хорошая была игра. Я в нее выиграл.
Килька в томате
Килька плавает в томате,
Ей в томате хорошо,
Только я, е**** матерь,
Места в жизни не нашел.
В доме культуры консервного завода, затерянного в лесах между Москвой и Петербургом, идет смотр художественной самодеятельности. Судя по нарастающей страсти конкурса частушек, приближается финал-апофеоз. Главный бухгалтер Артемида Егоровна и старший экономист Афродита Захаровна терзают пьяненького гармониста. Он – главный эротический приз их частушечного сражения. Дамы по очереди выпускают друг в друга отравленные сарказмом и сермяжной порнографией стрелы частушек. Каждая следующая частушка должна быть острее предыдущей. Иначе гармонист этой ночью будет аккомпанировать сопернице. А если очередной фольклорный шедевр не вспомнится,– боль поражения будет преследовать участницу до следующего конкурса. Женщина, вовремя не вспомнившая частушку, похожа на рыбу, выброшенную на берег.
– Гдэ кансэрва, сука? Гдэ кансэрва? Гдэ, сука, кансэрва?
Я лежу связанный, с кляпом во рту в соседнем здании – на складе готовой продукции. Слева у стенки корчится и мычит туго спеленатый зам начальника упаковочного цеха Петрович, в центре склада группа бывших соотечественников из Азербайджана добивает бейсбольными битами начальника цеха Моисея Рюриковича. Если бы не тошнотворный чавкающий звук ударов, их можно было бы принять за сборную Азербайджана по бейсболу. Бандиты отбрасывают труп в угол, поворачиваются к самому крупному представителю братского народа. Тем самым они показывают мне доминирующего самца в их стае. Мандариновый Джо, старый знакомый! Интересно, узнает ли он меня. Это может пригодиться, если дадут сказать хоть слово. Волосатый монстр выбирает следующую жертву, поочередно тыкая в нас с Петровичем кривым пальцем, как в детской считалочке. Боевиков насмотрелся, сволочь. Если он выберет не меня, а Петровича, я проживу еще минут двадцать. Тело каменеет от напряжения, уши жадно ловят частушки. Я мысленно пропеваю каждое слово:
Я вчера с интеллигентом
Е**лась на завалинке.
Девки, пенис – это х**,
Только очень маленький.
Ангажемент на роль гармониста в доме культуры консервного завода я, ныне повышенный до звания товароведа, получил штыряя – играя по вагонам на аккордеоне в электричке «Москва – Тверь». Заместителя директора впечатлило мое исполнение «Мурки», кроме того, их штатный гармонист Ипполит Иванович ушел в запой. В отделе кадров подозрительно повертели в руках диплом консерватории и взяли на испытательный срок. Я даже не смог обидеться. Когда вся страна продает и покупает дипломы, проверить их подлинность можно только в бою. Да и что такое диплом в 1992 году? Он годился только для почесывания в труднодоступных местах.
А как мечтали об этом дипломе понаехавшие в Москву толпы юных талантов. Удивительное было время, когда курсы валют менялись быстрее идеалов. Удивительное и короткое. Через пару месяцев выжившая в конкурсе десять человек на место «могучая кучка» разделилась на три лагеря. Идеалисты – рыцари скрипичного ключа, сохранившие любовь к музыке и веру в профессию, возмечтали «сесть» в оркестр. Ездить на зарубежные гастроли и жить на сэкономленные суточные. Суточные выдавались в СКВ (свободно конвертируемой валюте). Неидеалисты быстро «расселись» по ларькам,– торговать ликером «Амаретто» польского разлива и спиртом «Рояль». И те, и другие мечтали «сесть» в кабак. То есть играть в ресторанном ансамбле. Это позволяло за удачный вечер заработать сумму, равную суточным длительных зарубежных гастролей или же зарплату торговца в ларьке за месяц. Мне повезло оказаться в числе кабацких сидельцев.
– Гдэ кансэрва, сука? Гдэ кансэрва? Гдэ, сука, кансэрва?
Наш ресторанный «Квартет имени денег» бурлил страстями похлеще Датского королевства времен Гамлета. Гитарист Эдик пел только «фирмУ» – песни на всех языках, кроме русского, и презирал клавишника Толика, который пел исключительно «совок» – композиции отечественных авторов. Солистка Люба когда-то была женой Эдика, потом Толика, теперь снова Эдика и пела все. Меня они нашли в переходе метро «Тверская» – «Пушкинская». Я играл французские вальсы-мюзетты, – это перекликалось с кухней ресторана, и пел уголовные песни, что соответствовало запросам публики.
Прослушивание нашего разношерстного квартета проводил лично хозяин ресторана – мандариновый магнат из бывшей союзной республики с труднопроизносимым именем. Я сыграл «О, Paris», Толик прохрипел что-то из «Машины времени», Эдик промурчал «Love me tender», Люба простонала песню про паромщика. Мандариновый магнат дожевал лобстера, поковырял вилкой в зубах и повернулся к сцене. Он вспоминал русские слова, а мы изнывали от желания трудоустроиться. Люба не выдержала:
– Вам понравилось?
– Панимаэтэ… У всэх сэмьи… Нада как-та… па-чэлавэчески…
– Конечно! У всех семьи. По-человечески надо!
– Вот и я гавару… У всэх сэмьи…
Мы поняли, что приняты на работу минут через сорок, когда услышали эту фразу раз двести. На всех этапах общения с Мандариновым Джо, как мы его окрестили, я слышал от него только эти слова. В ансамбле его понимал только Эдик – ресторанный музыкант в третьем поколении. Когда хозяин ресторана просил нас что-нибудь исполнить, он подходил к Эдику и напоминал, что «у всэх сэмьи». Эдик поворачивался к Толику и брезгливо просил его спеть серовскую «Мадонну», «Гоп-стоп» или «Извозчика». Каким образом он каждый раз угадывал желания босса, так и осталось тайной. Я подозревал, что Эдик и сам не знал, а правильные ответы диктовала вселенная или какое-нибудь ресторанное божество, купившее его душу. Кто мог предсказать, что я встречу Мандаринового Джо в упаковочном цехе консервного завода? Он и здесь главный.
– Гдэ кансэрва, сука? Гдэ кансэрва? Гдэ, сука, кансэрва?
Надежды азербайджанского бейсбола отрабатывают удары на Петровиче. Его визг сквозь кляп вызывает стоматологические ассоциации. В происходящем есть определенная логика. Это не просто бандитские разборки. Начальник и его зам, сочетающие в себе жадность и глупость, рано или поздно должны были нарваться на возмездие. Одно дело обманывать государство, другое – кидать бандитов на три вагона черной икры. Пацаны рамсы попутали. Это понятно даже выпускнику консерватории.
Не ходите, девки, низом,
Там в кустах сидит бандит.
У него в штанах кувалда,
Всю пи*** разворотит.
Артемида Егоровна добивает соперницу в конкурсе частушек. Бандиты добивают Петровича в конкурсе «Гдэ кансэрва». Как только они его прикончат и вынут кляп из моего рта, я скажу им «гдэ кансэрва». Если сразу не убьют. От черно-волосатой массы отделяется самый молодой бандит, бьет меня ногой в живот. Насмотрелся на кровь, звереныш, пар решил выпустить. Ногу бережет, удар не сильный.
– Гдэ кансэрва, сука? Гдэ кансэрва? Гдэ, сука, кансэрва?
Параллельно с продвижением культуры в массы с ресторанной сцены, я двигал ее и в других местах. Это была беспорядочная музыкальная жизнь: от фольклорных коллективов до джазовых ансамблей. Не гнушался даже умирающей государственной филармонией. Это напоминало об академическом образовании и давало возможность периодически выходить на сцену во фраке. Я всегда считал, что мои музыкальные таланты превосходят сексуальные, но в филармонии оказался именно классическим путем – через постель. Заслуженная артистка РСФСР, судя по уровню ее пения, добилась звания тем же способом, и выбирала меня в качестве концертмейстера, не изменяя традициям. Она напоминала грозовую тучу. Два горящих глазика, мечущие молнии, а остальное всё – туча.
За возможность выйти на сцену во фраке я погружался в глубины самых смелых эротических фантазий, чтобы периодически подтверждать статус работника филармонии.
– Я тебе, сука, всю рожу расцарапаю, падла!– спустя примерно три месяца заслуженная артистка РСФСР бросилась на меня за кулисами зала Чайковского, заглушая зрительские овации. За минуту до этого на сцене она пела песню, в которой были слова: «Здравствуй, русское поле, я твой тонкий колосок». Она пела ее и раньше, но в этот раз черт дернул эту тучу именно на этих строчках начать раскачиваться из стороны в сторону на ножках-колоннах, изображая колосок. Этот Колосс вызвал у меня смеховую истерику.
В итоге – расцарапанная рожа, отлучение от филармонии и никакого фрака.
Ты, Матаня, с юморком,
Я любил тебя рачком…
– Гдэ кансэрва, сука? Гдэ кансэрва? Гдэ, сука, кансэрва?
Беда не приходит одна. Вылет из филармонии совпал с окончанием моей кабацкой карьеры. Заскучавшая певица Люба решила пощекотать нервы своим мужчинам и заявила им, что уходит ко мне, даже не поставив меня в известность. Меня, конечно, позабавило, что эта информация стала причиной драки между Эдиком и Толиком, без моего участия. Но из ресторана пришлось уйти.
– У всех семьи, надо по-человечески…– сказал мне Эдик.
Пере*б я всю деревню,
Повели меня на суд.
Впереди гармонь играет,
Сзади ё*аных несут.
И, чтобы добить меня, в этот момент случились выпускные экзамены в консерватории, о которой я почти забыл. Оценки волновали меня мало, но вылет из общежития…
Пропив остатки денег, обмывая диплом, я оказался на улице. С аккордеоном. Как выяснилось, уличное исполнение больше не приветствовалось, скорее каралось. Я посетил с дружественным визитом все обезьянники станций метро в центре Москвы. В обезьяннике 5-го отделения милиции, куда меня в очередной раз заграбастали менты за игру на Арбате, я познакомился с помятым жизнью лингвистом из Твери. Неопохмелившийся лингвист посоветовал мне направить мой талант в электричку «Москва – Тверь».
Поезд едет с ветерком
По лесной дорожке,
Мою милую е**т
За мешок картошки.
– Гдэ кансэрва, сука? Гдэ кансэрва? Гдэ, сука, кансэрва?
Через несколько минут станет понятно, сколько я еще проживу. Важно говорить короткими фразами, которые бандиты поймут. Задача – сразу заговорить с главарем – Мандариновым Джо – и увязать в его первобытном сознании мою жизнь и их получение «кансэрвы».
Мучения зама играют на меня. Бандиты устанут и утолят жажду крови. Держись, Петрович. Держись, родной.
– Гдэ кансэрва, сука? Гдэ кансэрва? Гдэ, сука, кансэрва?
Остались мгновения. Когда они вынимают кляп, Петрович способен только пускать кровавые пузыри.
Моя музыкальная карьера на консервном заводе по продолжительности была равна запою штатного гармониста Ипполита Ивановича. Но главный бухгалтер Артемида Егоровна, несколько раз обладавшая мной, как призом частушечного конкурса, сжалилась. Меня повысили до товароведа упаковочного цеха.
Обычно через постель получают роли в театре и кино, депутатские мандаты, яхты и лимузины. Я через постель устроился товароведом на консервный завод. Головокружительная карьера!
Я обклеил туалет заводского общежития лауреатскими дипломами и отправился постигать азы новой профессии.
Масштабы воровства сначала изумили меня, потом восхитили. Начальник цеха Моисей Рюрикович был Моцартом от воровства, его зам Петрович,– как минимум, Вивальди. Они умудрялись украсть даже то, чего нет в природе. Проводили по бухгалтерии целые составы несуществующей продукции, трижды воровали деньги на строительство нового цеха, а потом пять раз на его модернизацию. При том, что сам цех строить никто даже не собирался. Отдельным гимном воровству была операция по ввозу астраханской консервированной осетрины под видом «Кильки в томате». Я лично занимался переклеиванием этикеток. И начальник, и зам гордо носили на груди след от раскаленного утюга – память о бандитских разборках, будто это был орден.
Что они сейчас могут сказать в ответ на вопрос «Гдэ кансэрва, сука?», когда этой «кансэрвы» не существует.
Мы воруем, что попало,
Мы воруем все подряд,
И звезду у генерала,
Даже це*** у девчат.
Вот бы сейчас оказаться на сцене дома культуры, растянуть меха, отдаться на растерзание бухгалтерше или экономистке.
Душа мошенника и ворюги, а по совместительству – заместителя начальника упаковочного цеха Петровича перемещается из одного ада в другой. Моя очередь. Если я скажу им, что консервов никогда не было, меня просто убьют. Надо выиграть время. Я выплевываю кляп, набираю полные легкие воздуха:
– Я покажу, где консервы. Я хочу жить. Я покажу, где консервы.
Эффект неожиданности сработал. – Тебе скажу. Ты главный,– говорю Мандариновому Джо.
Герой боевика в этой ситуации назвал бы главным другого, вызвал бы между ними конфликт, а потом эффектно всех перестрелял. Только я -мальчик из хорошей семьи с музыкальным образованием, а не последний бойскаут.
– Гдэ кансэрва…
Хороший симптом, Мандариновый Джо не добавил слово «сука».
– Я покажу. В Москве на складе.
– Гдэ на складе?– сработало, пока живу.
– Я покажу. Я хочу жить. Я покажу.
– Здэс покажи.
– Здесь нет. Москва покажу,– моя мама – филолог может мною гордиться.
– Пакажэшь.
– Покажу!
– У всэх сэмьи… Нада па-чэлавэчески… Э! Я тэбя знаю, да! Ты рэстаран играл…– наконец-то Джо узнал мою окровавленную физиономию, до Москвы точно доживу, а там…
Главный бандит произносит что-то на своем языке, ко мне подходит поросшая шерстью горилла, замахивается…
В багажнике бандитского мерседеса темно, тесно и воняет бензином. Судя по прекратившейся тряске, мы выехали на Ленинградское шоссе.
Слово «консерватория» подействовало на азербайджанских бандитов успокаивающе. Все логично: консервы – консерватория.
– Только не обращайте внимания, там сверху музыка, а в подвале склад.
– Ты склад покажи, да!
Один шанс из десяти, что мне удастся сбежать, пользуясь знанием консерваторских закоулков. Сколько раз я пробирался в Большой зал консерватории на аншлаговые концерты, пользуясь окошками в туалетах и пожарными лестницами. Лежа в багажнике, я почему-то вспоминаю Моцарта в исполнении Исаака Штерна. Божественная музыка, неожиданный Моцарт, звучавший по-одесски, форточка в туалете, которую открыли для меня однокурсники. Форточка!
Консерватория шокировала бандитов симфонией звуков, раздававшихся изо всех окон одновременно. Остатками дистиллированной воды, валявшейся в багажнике, они смыли с меня кровь, выдали кожаный плащ, прикрывший рваную окровавленную одежду, и повели в храм музыки. Двое по бокам, один сзади. У каждого в карманах плащей по два пистолета с глушителями. Они их мне заранее продемонстрировали, чтобы не рыпался.
Господи, как я давно здесь не был. Милая уютная улица Герцена. Очаровательный скверик. Памятник Чайковскому. Петр Ильич посмотрел на меня, сопровождаемого отморозками. В его взгляде я прочитал: «Ну, и кто из нас пидарас?».
Если я попрошусь в туалет, не отпустят. Надо вложить эту мысль в их мочевые пузыри, мы все долго ехали.
– Если нужен туалет, то это здесь,– говорю я невинно и жду реакции.
– Стой, да!
Бандиты по очереди идут в туалет, когда последний возвращается, я, изображая страдание, прошу:
– Можно мне тоже, не могу больше терпеть?
Я все точно рассчитал. Облегчение после туалета подействует на них расслабляющее, могут и разрешить.
Бандиты переглядываются, что-то лопочут на своем языке:
– Иди, да, быстро. Мы здэс,– подвигал пистолетами в карманах плаща.
На окне в туалете стоит банка от «кильки в томате», служащая пепельницей. Крайняя кабинка со спасительным окном занята. Судя по немелодичному кряхтению, это надолго.
– Слушай! Выручай! Мне срочно надо в эту кабинку!– шепчу, приложив губы к самой двери.
– Вам что, больше срать негде?
– Мне окно нужно, чтобы вылезти, меня сейчас убьют!
Господи, благослови валторнистов! Молодой человек поверил моему шепоту и выскочил, в одной руке держа штаны, в другой футляр с валторной.
– Спасибо тебе, только не выходи, пока я не вылезу! У двери вооруженные бандиты.
Молодой человек, похожий на Бетховена в юности, мгновенно удалился в соседнюю кабинку. Экстремальная новость подарила ему вдохновение.
Какая сволочь забила форточку гвоздями!
Я хватаю банку от кильки, надеваю ее на кулак, замах. Осколки со звоном падают мне под ноги. Полет со второго этажа длится бесконечно. Я слышу крики бандитов, приглушенные хлопки выстрелов, треск выбиваемой двери.
Долгое время я мечтал вернуться в Россию, пока не выяснилось, что Мандариновый Джо теперь депутат законодательного собрания, а по схемам начальника упаковочного цеха и его зама теперь работает государство. Европа, Америка и Австралия так и не стали для меня родиной. Как же сложно найти консервы «Килька в томате» здесь в Венеции. Каждый год к пятнадцатому сентября я исхитряюсь эти консервы «достать», как это называлось в юности. Отмечаю мой второй день рождения. Я расчехляю аккордеон, пою матерные частушки, закусываю водку килькой. Первый тост за начальника упаковочного цеха, второй – за его зама. Я знал, где они прячут кассу. Это позволило мне сбежать за границу и комфортно существовать уже многие годы. Третий тост за меня:
Килька плавает в томате,
Ей в томате хорошо,
Только я, е**на матерь,
Места в жизни не нашел.
Мюзет
Allegretto
– Мадмуазель, как пройти к площади л’Этуаль? – мой вопрос вспорхнул по клавиатуре и спрятался в переливах аккордеона.
Я вздрогнул, услышав звуки собственного голоса. Что произошло? Я вдруг очутился в Париже и обращаюсь к очаровательной незнакомке на чистом французском. Или мы знакомы? Нет, такую не смог бы забыть. Ангел… а в глазах чёртики пляшут вальс-мюзет. Раз-два-три. Раз-два-три. Раз-два-три… Вспомнил. Ренуар. Портрет Жанны Самари. Мы виделись в Пушкинском музее. Неужели я провалился во временную дыру?
– Мсье преследует девушку десять кварталов, а потом с парижским акцентом интересуется, как пройти… думаю, он собирается угостить её бокалом красного вина?
В интонациях незнакомки не было и намёка на доступность. Журчание мюзета. Аромат цветущих каштанов. Лёгкость прозрачного шарфа, парящего вокруг её изящной фигурки. Она неуловимым жестом пригласила меня в свой Париж. Мой Париж?
– Я здесь впервые, поверьте…
– Жанна, – улыбнулась моя парижанка.
– Пьер, – представился на французский манер.
– Кафе на ваш выбор, милый Пьер, куда мы пойдем? – промурлыкала она строчку второго куплета, пока я путался в словах недопетого первого.
Куда?.. Зачем она спросила?.. Сейчас всё исчезнет…
– Ах, Жанна… Я никогда не был в Париже, не знаю ни слова по-французски. И говорю с вами только потому, что прямо сейчас в студии звукозаписи играю на аккордеоне вальс-мюзет.
– Я персонаж вашего вальса? – удивилась девушка.
– Увы… Я в унылой осенней Москве, моя студия затерялась в подвалах заброшенного завода в промзоне на шоссе Энтузиастов. Только не исчезайте, Жанна, у нас ещё один куплет.
– Идёмте ко мне, я сварю потрясающий кофе…
– Милая Жанна, всего куплет… С вами хочется симфонии…
– Тогда скажите, как пройти на Шоссе Энтузиастов? Я не могу просто так с вами расстаться.
Надо же, я её только что придумал, а она уже не хочет со мной расставаться. Как стремительна фантазия самовлюблённого аккордеониста.
Вычурный пассаж пронёс мою руку над клавиатурой и растворился в пустоте, не оставив впечатления концовки. Не верю в финалы. Закончиться могут ноты, вальсы не заканчиваются. Особенно мюзеты. Их очаровательное легкое прихрамывание на слабые доли создаёт пространство свободы и бесконечности. Наивное и совершенное.
ххх
Над пультом, утыканным лампочками, датчиками и кнопочками, безутешно плакал звукорежиссёр Лёвушка – нежный юноша с трепетной душой. Он был до стихосложения в меня влюблён. Но Левушкина нежность была настолько уточнённой и изысканной, что не позволяла даже намёков на нашу физическую близость. Так влюбляются в картины или поэмы. Я тоже по-своему любил Лёвушку – светлого и открытого человека. Познакомившись на проекте – записи диска французских вальсов, мы стали друг для друга Парижем, в котором оба не были никогда.
– Пётр, вы играли… как бог… а у меня магнитофон плёнку зажевал… – выдохнул Лёвушка между всхлипами.
– Спасибо, что не остановил.
– Это было… Это было…
– Не переживай, музыка же не на плёнке.
Неизменно элегантный, одетый с безупречным вкусом, Лёвушка каждое утро выходил из метро «Авиамоторная», не поднимая глаз пробегал вдоль промзоны, пробирался через груды строительного мусора, чтобы перенестись в наш Париж. Будто от шоссе Энтузиастов до Елисейских полей кто-то проложил тайную ветку метро. Поезд до Парижа отправлялся с первыми звуками аккордеона, а я исполнял роль машиниста. Раз-два-три. Раз-два-три…
– Buonjoure, Пьеро…
– Buonjoure, Жанна. Кто показал тебе дорогу на шоссе Энтузиастов?
– Я на Монмартре, милый…
– Значит, я снова в студии.
– Продюсер торопит тебя, а ты целый день играешь один и тот же вальс.
– Боюсь, в других вальсах тебя не будет.
– Буду, Пьеро… я буду во всех твоих вальсах.
ххх
Продюсер – таинственный армянин Ашот, дальний родственник Шарля Азнавура – нашёл меня, играющего мюзеты в переходе метро «Тверская» – «Пушкинская», в середине девяностых. Его братья, проживающие в Париже, решили, что французская национальная культура в глубоком кризисе и её необходимо срочно поднимать с колен. Пользуясь именем великого шансонье, они выпросили у французского правительства деньги и поручили Ашоту-продюсеру найти в Москве аккордеониста. Большего абсурда представить просто невозможно. Но…
– Сколько за песню? – пристально глядя мне в глаза, поинтересовался Ашот.
– Триста, – высчитал я рублёвый эквивалент тогдашних десяти долларов.
– Это за первые три – аванс, – кивнул продюсер и отсчитал девять стодолларовых купюр.
Девятьсот долларов в руках голодного студента-музыканта способны оправдать самый дикий абсурд. После такого аванса я готов был выслушивать утопические обещания Ашота относительно моих сольных концертов в «Мулен руж» и концертном зале «Олимпия». Уж если армяне взялись поднимать французскую культуру, можно и в Лувре набалалайкать.
Продюсер Ашот познакомил меня с Лёвушкой, которого нашёл за звукорежиссёрским пультом в гей-клубе «Шанс», снял нам студию на шоссе Энтузиастов, где Лёвушка в свободные ночи подрабатывал сторожем. Платил Ашот за каждый вальс авансом. Постоянно напоминал о горящих сроках, но всякий раз тормозил работу многочасовыми разговорами о наполеоновских планах армянской диаспоры.
– Покажем лягушатникам, как надо их музыку играть! – торжествующе потрясал кулачками продюсер. – Давай, дорогой! Раз-два-три…
– Жанна, если Ашот не врёт, я приглашу тебя на мой парижский концерт… – аккордеонная трель утихла в ожидании ответа.
– Ах, мой Пьеро, я буду занята. Во время концерта мы с тобой пойдём гулять по Булонскому лесу.
ххх
– Пётр, вы не в настроении, почему молчит ваш инструмент? – спросил Лёвушка в середине ноября, когда ржавые челюсти промзоны зачавкали первым снегом.
– Жанна пока не пришла…
– Начните, пожалуйста, мне очень холодно, а когда звучит ваша музыка…
В тот день Лёвушка позволил себе говорить во время моего исполнения. Его голос звучал в наушниках, в ответ звучала музыка.
– В Париже сейчас тепло… Плюс семнадцать – по радио передавали… Я вышел сегодня из метро «Авиамоторная» и расплакался… Здесь, в Москве, слякоть и воняет всяким непотребством, а так хочется запаха жареных каштанов… Как вам удаётся сыграть их аромат, Петр? Вы не поверите, но я его чувствую… Когда вы с Жанной будете заказывать каштаны, возьмите и для меня… Только не сворачивайте на Монпарнас… Опять она к вам пристаёт!.. Гадкая девчонка… Скажите ей, что я ревную… И ей от меня привет… Ох, начинается, опять я буду слушать ваши плотские утехи…
ххх
Ашот торжественно расплатился за девятый вальс и мгновенно сгорбился под тяжестью роскошного армянского носа.
– Деньги кончились… – грустно произнёс продюсер.
– Мы бесплатно допишем диск, – синхронно выдохнули мы с Лёвушкой.
– А за студию платить, за тираж, за упаковку… – развёл руками Ашот.
– Как же национальная гордость Франции? – поинтересовался я.
– На каждую гордость есть внуки дедушки Шарло…
ххх
Пару недель Лёвушка почти каждый день приходил ко мне в переход. Специально для него я играл наши вальсы. Он прятал слёзы.
Раз-два-три. Раз-два-три. Раз-два-три… Я считал про себя, чтобы успокоиться. Лёвушке просто, всплакнул – и полегчало. Мою боль не выплакать. А играть о ней… – становится только больнее.
– Мы больше не увидимся, я уезжаю, – сообщил он перед Новым годом.
– Далеко?
– Вы не поверите, Пётр.
– В Париж?!
– Только мне страшно. Вдруг он не такой, как в ваших вальсах…
– Лёвушка, он – Париж, а уж если нет – у тебя есть наши записи.
ххх
Французские вальсы – не самый доходный репертуар в московском метро. За них не кидают денег в шляпу. Публика предпочитает либо уголовный жанр, по неведомой причине именуемый «шансоном», либо что-то омерзительно-попсовое из телеэфира. Удивительно, но за десять с небольшим лет моих концертов в московском «МетропОлитен», пристрастия публики практически не изменились. Я играл мюзеты редко, когда становилось особенно тошно. Обычно под вечер, перед уходом домой. Вальсы похожи на шампанское: мгновенное опьянение и столь же стремительно накатывающее похмелье. С головными болями, депрессией, социофобией. Но несколько минут мюзета стоят любого похмелья.
– Скажите, как мне, пожалуйста, ехать на метро… «Шоссе Энтузиастов»,– спросила очаровательная шатенка, дослушав вальс, и аккуратно положила в шляпу бумажный доллар.
– Жанна?..
ххх
– Пьер, как ты можешь знать все мои сны? – поражённая подробностями, девушка пыталась найти хоть одно несоответствие.
– Я их придумал, пока записывал вальсы.
