Czytaj książkę: «Шум», strona 3

По цели высказывания предложения разделяют на повествовательные, вопросительные и побудительные.

– Однажды извращенец, который изобрел это сооружение, будет привлечен к ответственности, – сказал тогда Йонатан, втягивая Габриэлу за собой внутрь слона.

Было поздно, детей в зале уже не было, но в воздухе еще пахло протертой едой, влажными салфетками и полными подгузниками. После долгих уговоров Йонатана, который уверял, что никто не станет красть штуковину такого размера, Габриэла решилась оставить виолончель снаружи слона. Часы, которые они провели в тот день вместе, можно назвать самым длительным периодом их отношений. Он тогда просто взял и предложил: хочешь встретиться вечером в Центре? Это была отличная альтернатива вечернему кинофакультативу. После бегства Йонатана из “Принца” Габриэла думала, что не простит его ни за что и никогда, но на следующее утро на парте ее ждал карандашный набросок – ее портрет с крыльями и хвостом.

У слона в животе воняло, было темно и уютно. Из-за эха они говорили шепотом. Йонатан светил фонариком своего телефона по сторонам, будто археолог, нашедший древние наскальные рисунки. Вместе они изучили и любовные послания, и похабные ругательства – свидетельства того, что тут побывали их сверстники. К счастью для всех, большинство посетителей слона пока еще не умели расшифровывать петроглифы.

Они с Йонатаном тогда играли в “перевернутые песни” – игра, которую изобрела бабушка Габриэлы. Берешь известную песню и меняешь в ней каждое слово на противоположное. Йонатан порадовал, превратив “Маленький зайчик попал под трамвайчик” в “Большой вурдалак напал на кадиллак”, но Габриэла выиграла, когда из “А малышка Йонатан ходит в садик по утрам”³ соорудила “Годзилла Габриэла ночами Элгара хрипела”.

– Ты просто гений! – Если Йонатан иногда и говорил комплименты, то почему-то всегда при этом закрывал глаза и качал головой.

– Если и есть слово, которое я ненавижу, так это “гений”, – вздохнула Габриэла. – У нас в школе всех считают гениями.

– Всех, кроме меня. Я банальный. И это правда.

– Дать тебе пощечину? Или сам справишься?!

Йонатан неожиданно со всей силы ударил себя по лицу.

– Эй! – Габриэла схватила его за руку. – Ты больной?!

– И банальный, – улыбнулся Йонатан.

– И о-о-очень взрослый. – Она направила на него луч фонарика.

У него все было густым: брови, волосы, нос, губы. Он был реальным, настоящим. Не то что она, с чертами лица, будто нарисованными тонким карандашом. Но при этом Габриэла чувствовала, что ее душа прикована к реальности, а его вибрирует, вспыхивает и гаснет, как пламя.

– Эй! В глаза светишь, инферналка! – крикнул он и сдвинул наушники с затылка на уши.

Уже не в первый раз она видела его таким. Как растение, засохшее в одно мгновение. Она включила телефон и написала:

Я сказала что-то, что тебя расстроило? Это единственное, что она придумала, чтобы пробиться сквозь его молчание.

Йонатан глянул на полученное сообщение и настучал в ответ:

Нет.

Тогда что случилось?

Не знаю.

Оставить тебя в покое или продолжать доставать?

Не знаю.

А что ты вообще знаешь?

Не знаю.

Ты хочешь, чтобы я ушла?

Не знаю.

Целоваться хочешь?

Габриэла первой выключила телефон, а следом и Йонатан свой. В утробе слона снова воцарилась непроглядная темень, снаружи, как в дешевом фильме ужасов, доносилась бесконечная музыка Дизенгоф-Центра.

Ей не нужен был свет и вообще зрение, чтобы разглядеть его рот, мясистые губы, пляшущие зубы и темно-розовый язык. С невообразимой храбростью Габриэла приблизила к нему лицо и наткнулась на нос.

Оба подавили нервный смешок. Их пальцы переплелись. Йонатан дрожал.

Поцелуй. Влага касается влаги.

Отпрянули.

Снова наклоняются и сближаются лица. Жар встречается с жаром. Шероховатое касание. Дыхание. Зубы задевают зубы – клак. Его нижняя губа между ее губами. Звук чавканья сапог по грязи. Прядь ее волос попадает в рот и выталкивается наружу. Вкус – вишневая жвачка. Время – бесконечность.

Дзиньк – бесконечность окончена. Это на ее телефон пришло сообщение. Дзиньк – на его тоже. Обидно, но оба они, как заколдованные, откликнулись на племенной зов. В школьном чате видео с приказным хэштегом #смотретьсрочно. По условному рефлексу или скрывая смущение от оборвавшегося поцелуя, как бы то ни было, они повиновались.

– Что за дерьмо! – прошипел Йонатан.

Они смотрели видео, а их тени в утробе слона удлинялись, будто пытаясь оторваться и сбежать.

– Вот суки… Выключи!

Снова воцарились мрак и тишина, но уже совсем иные.

Йонатан резко вскочил и выскользнул из слона наружу. Когда Габриэла вылетела за ним, коридор был пуст, будто все люди в мире сейчас где-то сидели и смотрели видео с Габриэлой и Йонатаном в главных ролях – двадцать секунд, снятых без их ведома в тот день.

На галерее между книжным магазином и слоном пристроился секс-шоп. В витрине стояли два гротескных манекена: мужчина с кляпом во рту и прищепками на сосках и Чудо-женщина с плеткой в руке. Йонатан и Габриэла остановились перед витриной и принялись дурачиться, вести за манекены беседу, будто это самая заурядная пара.

– Дэвид, где пульт от телевизора?

– Лили, я ничего не хочу слышать, дочку на капоэйру сегодня отводишь ты!

– Дэвид, я не понимаю ни слова, вынь уже яблоко изо рта.

Им тогда было дико смешно, а сейчас смеялся весь чат, в котором выложили видео, вот только озвучка была совсем другая. Совсем не смешная, а грубая и мерзкая. Габриэла и представить себе не могла такого даже в самых жутких кошмарах. Телефон разрывался от комментариев. Ролик определенно стал гвоздем программы на кинофакультативе.

* * *

– Мама, там девочка, и она меня не плапускает.

– Попроси ее, скажи – пожалуйста, дай мне пройти, я хочу кататься.

– Но… но… она слиском больсая девочка!

Мать сюсюкающего молокососа заглядывает слону в пасть. Габриэла моргает, глядя на нее из темноты, как девушки из новостей, которые выводят из подвала психопата.

– Уйди оттуда, пожалуйста, ты пугаешь детей. Эй! Ты меня слышишь?

Габриэла кивает, словно ждала, пока кто-нибудь разбудит ее – если не поцелуем, то окриком. Она выкатывается из задницы слона, ошарашив пожилую женщину, ожидающую в конце горки.

– Тьфу ты. Напугала! – улыбается старушка и скалит зубы. Зубы у нее искусственные – слишком белые, парик на голове покосился, помада потрескалась, а огромная грудь колышется после каждого движения. Эта старушенция, явно из приличных и религиозных, совсем не похожа на ее бабушку, саркастичную атеистку, но Габриэла с радостью бросилась бы в ее объятия, которые та распахнула, поджидая внука.

11:40–11:55 Перемена

Габриэла сбежала из школы не для того, чтобы шататься по Дизенгоф-Центру. Украденное у расписания время позорно растрачено впустую. Она должна немедленно уйти отсюда и добраться до… Виолончель!!! Где виолончель?!

– Кто приехал к бабуле?

Внучка влетает в объятия бабушки, захлебываясь от счастья:

– Еще!

– Извините, – едва удается произнести Габриэле. – Вы не видели виолончель?

– Простите? – сверкает зубами бабушка.

– Черный футляр… – бормочет Габриэла. – Минуту назад он был…

– Еще! – настаивает внучка.

– Никто не видел виолончель? – бормочет Габриэла, обращаясь к мамашам вокруг.

– Что она ищет? – переспрашивает какая-то из них.

Другая отвечает:

– Я не поняла. – И обращается к Габриэле, сюсюкая, точно с маленьким ребенком: – Что случилось, милая?

Габриэла непроизвольно дергает молнию на рюкзаке на груди, но вспоминает, что телефон остался дома. Нельзя из дома выходить без телефона. Это вопиющая безответственность! С другой стороны, а кому ей звонить? Маме, которая не знает, что она прогуливает школу? В консерваторию, одолжившую ей на год инструмент стоимостью в сорок тысяч шекелей? Йонатану?

Она озирается сквозь слезы: уголок с матами, уголок для пеленания, кофейный уголок, ближний угол, дальний угол… Сколько углов может быть на одной игровой площадке?

“Если тебе, Габриэла, удастся сдвинуть с места одну ногу, возможно, другая нога и согласится последовать за первой”. Колокол вины начинает биться в пространстве между ушами.

Дин. Дон. Дин. Дон.

Внучка, в очередной раз переваренная в слоновьем брюхе, плюхается на попу и тут же объявляет:

– Еще!

– Перерыв, – умоляет бабушка.

– Не перерыв! – требует малолетняя диктаторша. – Еще!

Виолончели. Дин. Нет. Дон.

11:55–12:40 Библия

“Боже!.. Боже!.. Какая же ты инфантильная, – клянет себя Габриэла. – Зачем тебе нужно было лезть в слона и вызывать призраков прошлого?”

Игровая площадка во власти хаоса. Человечий детеныш пытается накормить яблоком младенца в подгузниках, папаша тащит своего первенца в тряпичной переноске, а детишки всех видов и мастей один за другим карабкаются по лестнице и исчезают в слоне-ковчеге.

Может, когда она пришла сюда, виолончели за спиной уже и не было?

“Иди и ищи”, – гудит в ней рефрен, точно древняя заповедь.

И пойдет Габриэла и обыщет вдоль и поперек весь Центр.

– Простите, – обращается она к двухметровому татуировщику. – Я не оставляла у вас большой черный футляр?

– Большой черный футляр? – Его сросшиеся брови лезут на библейский лоб. – Не видел, сорян. Ты в норме? Стакан воды?

Но у Габриэлы нет времени на добрых Голиафов.

Она надеется расслышать тихое рычание Деревянного медведя, но ее уши обожжены музыкой, сочащейся из всех динамиков Центра. Подумать только, еще недавно это казалось ей идеальным саундтреком для влюбленных, а теперь словно сам ад стучит в висках барабанной дробью.

Габриэла идет обратно по своим следам, чувствуя себя плакальщицей, угодившей на свадьбу.

Ее спина не прикрыта виолончелью, и она чувствует себя обнаженной от затылка до ягодиц. Габриэла не узнает своего отражения в витринах. Это всегда были виолончель и она, она и виолончель. В любви и согласии.

Утрата виолончели означает конец музыкальной карьеры – консерватория потребует полную плату за инструмент. С непокрытой головой будет ходить она на заработки после уроков – официанткой, няней, наркодилером, пока не вернет родителям долг. А у того, кто работает целыми днями, нет времени готовиться к концертам.

Не раз молила Габриэла об избавлении от виолончели, а вместе с ней и от панических атак, бесконечных занятий, израненных пальцев, боли в суставах – так почему же она теперь чувствует, будто мир ее рухнул?

Габриэла наблюдает издалека за продавцом пиццы – тот натянул футболку на лицо, явно спасаясь от запаха блевотины. Там нечего искать, она отлично помнит, как виолончель и она уходили с высоко поднятой головой.

– Извините! – Она пытается перекричать электрогитару, которую тестирует старый рокер в магазине музыкальных инструментов. – Я ищу виолончель, может быть, я…

– Виолончель? Конечно! – восклицает продавец, и глаза Габриэлы озаряются надеждой. – Этажом выше в отделе струнных.

– Я ищу свою виолончель, – выдавливает она.

– Прекрасно! Надеюсь, вы найдете ее у нас. Думаю, вам подойдет половинка или три четверти.

Когда злодеяние Габриэлы будет раскрыто, а оно будет раскрыто, то мама не станет терзать ее плетьми и не бросит в яму со скорпионами, она просто одарит ее взглядом, полным разочарования, и шумно вздохнет. Вдох, который через ноздри втянет в себя весь Божий мир. Но Габриэла желает заслуженной кары – порки мокрыми розгами, побиения камнями на городской площади, травли или, на худой конец, изгнания.

– Ты сама слышишь, что говоришь? – Чирикающий голос, который сразу попадает во внутреннюю фонотеку Габриэлы, принадлежит мужчине, чья щетина похожа на порезы. Тот стоит, прислонившись к окну магазина “Сделай сам”, и топает ногой: – И что, по-твоему, я должен сделать?! Ограбить банк? Где я возьму сорок тысяч шекелей? Я тоже хочу видеть сына, он и мой ребенок!

Не случайно, думает Габриэла, он назвал точную стоимость виолончели. Может быть, это и есть урок, который она должна усвоить, – помочь ближнему? Я готова продать виолончель, чтобы этот мужчина мог узреть свое дитя, с жаром решает Габриэла. Но для этого виолончель сначала нужно отыскать!

Похоже, это заслуженная кара для сбившейся с пути. Если бы она только дошла до дома Йонатана, как и собиралась. И тогда – Аллилуйя!

Или если бы развернулась на полпути и успела бы ко второму уроку – Аллилуйя!

Или если бы не пошла в школу, а вернулась домой, сослалась на месячные, мигрень, да на что угодно… но нет!

Она кружила, кружила, кружила по Центру… Стоп! Магазин виниловых пластинок!

Она не может вспомнить, заходила ли она туда сегодня в своих долгих скитаниях по Центру, но нельзя же полагаться на неверную память.

С каждым шагом в Габриэле растет уверенность, что в магазине винила ее ожидает избавление. Расстояние между рядами пластинок слишком маленькое, чтобы пройти с виолончелью на спине, поэтому если она заходила туда, то ей бы пришлось ее снять. Предвкушение встречи жаром разливается по спине.

* * *

– У меня для тебя подарок, – объявил Йонатан, выйдя из магазина пластинок в тот первый и единственный раз, когда они вместе были в Центре, ровно перед тем, как все пошло не так.

– Какой подарок? – расчувствовалась она. – А где он?

– Уже у тебя. – И Йонатан кивнул на виолончель.

Габриэла расстегнула карман чехла и остолбенела, обнаружив там пластинку, которую разглядывала в магазине. На обложке фотография – Жаклин Дю Пре и Даниэль Баренбойм. У нее русые волосы, глаза полуприкрыты, руки обнимают виолончель, точно любимого питомца. У него черные волосы, короткие бакенбарды и надменно приподнята левая бровь. “Элгар. Концерт для виолончели с оркестром ми минор, опус 85, в исполнении Филадельфийского оркестра”. На другой стороне – “Энигма-вариации в исполнении оркестра Лондонской филармонии”.

– Oh my God! – прошептала она в ужасе. – Когда ты успел?!

– Пфф! Кассу можно было ограбить, пока этот педофил пытался произвести на тебя впечатление.

Продавец, несомненно, пытался впечатлить ее своими обширными познаниями, но на педофилию это как-то не тянет.

– Ты сумасшедший! Если бы рамка на выходе запищала, мне пришлось бы объясняться…

– Но не запищала же. Я снял наклейку. Если тебя это так шокирует, я могу вернуть пластинку.

– Нет… Не нужно. Это крутейший подарок. Спасибо.

Габриэла слушала пластинку миллионы раз и точно знала, на каком такте подпрыгивает игла. Она испытывала невероятное удовольствие каждый раз, когда это происходило, и назвала этот момент “царапиной Йонатана”. Она слушала “царапину” снова и снова, пока мама не принималась орать, что она скоро спятит.

– Извините, я не оставляла у вас виолончель?

– Виолончель? – Продавец-мужчина с косым пробором и в мятой рубашке широко открывает глаза.

– Большой черный футляр.

– Нет, – твердо заявляет он.

– Вы уверены?

– Думаю, я бы заметил, если бы кто-то оставил здесь что-то размером с виолончель. Погодите, это же вы были здесь недавно? У вас была виолончель, и с вами был молодой человек, который, как мне кажется…

Габриэла уносится прочь с места преступления до того, как созовут Высший суд. По пути она запутывается в поводке злобного пинчера – с каких это пор животных пускают в Центр? Сталкивается с беременной женщиной. Извиняется. Господи, Габриэла, сколько заповедей ты собралась нарушить сегодня?!

Я Господь Бог твой.

– Да всю жизнь ты поклонялась одной только музыке.

Не сотвори себе кумира.

– А Йонатан?

Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно.

– Произносила и на иврите, и даже по-английски: Oh my God!

Помни день субботний, чтобы святить его.

– Заниматься всю субботу на виолончели – вот что ты помнишь.

Почитай своего отца и свою мать.

– Сегодня даже обсуждать это смешно.

Не убий.

– Рассказать прямо сейчас или подождем до конца истории?

Не прелюбодействуй.

– Измена же не обязана быть физической, и ты прекрасно знаешь, что изменяла!

Не укради!

– Пластинка.

Не лжесвидетельствуй.

– Скрипачка Соня.

Не возжелай.

– Желала, хотела и даже жаждала – никогда ты не была довольна своей судьбой.

Габриэла входит в прозрачный лифт, где играет навязчивая инструментальная вариация “Аллилуйи” Леонарда Коэна.

Виолончели – Вверх – Нет – Вниз.

Люди входят и выходят, только Габриэла не двигается с места. Восхождение ради спуска. Спуск ради подъема. Ее маленький нос почти касается стекла.

* * *

Цветные пятна проплывают мимо. В этом прозрачном облаке, взмывающем от подземной парковки до парковки на крыше и проваливающемся обратно, обращается она к Творцу мира: “Возьми все, что у меня есть, только верни виолончель. Я обещаю восхвалять Тебя каждый день до конца своей жизни. Клянусь не прикасаться к смычку в святую субботу! Клянусь не ходить к Йонатану домой. Умоляю Тебя, прости…”

В лифт набиваются японские бизнесмены в одинаковых костюмах, с бейджами и серебристыми телефонами. Запах лосьона после бритья заполняет кабину. Все низенькие, как и Габриэла, но держатся от нее на расстоянии, точно от прокаженной. Едва двери лифта открываются, Габриэлу выплевывает наружу, и она обнаруживает себя на третьем этаже.

Все дороги снова ведут к слону. Только слон теперь пуст. Пара охранников – мужчина и женщина, вооруженные рациями, – выступают живым заслоном для тех, кто все еще осмеливается оставаться рядом.

– Что неясно?! Отошли подальше!

– Подозрительный объект, всем отойти!

– Но там мой телефон! – кричит молодая мамочка.

– Заложить бомбу на детской площадке… – цокает языком холеный мужчина.

– Террористы! Антисемиты! – с неожиданной яростью выпаливает старушенция в парике.

Сразу за слоном есть подвесной мост, ведущий к маленькому игрушечному домику, и там, на зеленом резиновом покрытии, как черный окаменевший дракон, лежит на боку ее футляр с виолончелью.

Немудрено вспомнить сейчас, как она поставила его рядом со стеной и даже подперла мягким кубом, чтобы перекрыть подход. Она просто хотела заглянуть в слона и сразу уйти. Вспомнить первый и, возможно, последний поцелуй в ее жизни. Прежде чем Габриэла перейдет к расплате за грехи и самобичеванию за гротескную беготню по Центру, она прикрывает пальцами глаза и шепчет: “Спасибо, Господи”.

12:45–13:30 Музыковедение

Мы продолжаем с григорианскими песнопениями. В каждом монастыре монахи собирались в хор и пели стихи из Книги Псалмов. Не каждый был одарён приятным голосом или музыкальным слухом.

Трио из молодой мамы (альт), холеного мужчины (тенор) и старушенции (бас) взрывается полифоническим негодованием:

– Что тут подозрительного? Это просто виолончель!

– Это бомба в футляре виолончели!

– Антисемитские террористы!

Габриэла, которая стоит с участниками хора за полицейской лентой, слишком напряжена, чтобы издать хоть звук. Где-то в глубине души она надеется, что голоса стихнут, а она сможет забрать виолончель и убраться отсюда подальше.

Толпа растет, охранница предлагает охраннику вызвать робота для обезвреживания бомб, но трио отзывается стаккато:

– Пустите – там лежит мой телефон!

– Виолончель – она же стоит кучу денег!

– Израиль жив и террористам отомстит!

Никто не замечает Габриэлу. Кажется, что без виолончели она невидима. Следующий вопрос звучит тритоном – интервалом, снискавшим название “сатанинский”:

И

   ЧЬЕ

      ЭТО?

Она понимает, что может остановить все тремя словами – “Это моя виолончель”, – но страх, внутренний дирижер, мановением палочки парализовавший Габриэлу, кладет свою ледяную лапу на ее рот. Как только ты признаешься, что виолончель твоя, шепчет страх, тебе придется объяснить и все твои остальные подвиги. И что ты тогда скажешь? Что сбежала из школы, чтобы пойти к Йонатану? Тогда что ты делаешь в Центре? Что здесь происходит на самом деле? И подумай, какой обманутой будет чувствовать себя твоя мама после всего, что она для тебя сделала.

Трио добирается до крещендо:

– Мой телефон!

– Десятки тысяч шекелей!

– Террористы!

И идеальным контрапунктом врывается новый голос – щебечущее сопрано:

– Это моя виолончель!

Габриэла не сразу вспоминает, где она его слышала, но когда под натянутую ленту подныривает мужчина, чья щетина выглядит как порезы, все складывается у нее в голове.

– Простите за весь этот бардак, – обращается он к публике, – это мое, все в порядке.

– Что значит в порядке?! – Охранник пробуждается от экзистенциальной комы, в которой находился с рождения. – Так не делают, когда в стране с безопасностью полная…

– Ты прав! Прав, – успокаивает его мужчина примирительным тоном. – У меня сегодня голова вообще не соображает. Утром играл здесь с сыном и забыл виолончель. А у меня концерт сегодня! Спасибо вам огромное! И простите. Вы делали свою работу, и, слава богу, нам есть на кого положиться.

Мужчина направляется к виолончели с уверенностью, которая растет с каждым шагом. Габриэла думает: этот человек понимает, что есть шанс, пусть и мизерный, что это бомба, но ему, похоже, нечего терять.

Новость принимается как непререкаемый факт, и трио рассыпается в атональную какофонию: кто-то ругает мужчину за безответственность, другие благодарят Всевышнего – благословен Он. Молодая мать бросается и хватает свой телефон, будто это птенец, выпавший из гнезда.

Но как только мужчина касается футляра виолончели своими короткими пальцами, которыми он не сможет взять даже октаву, из уст Габриэлы вылетает:

– Это моя виолончель!

Охранница, уже составившая в голове отчет о происшествии и перешедшая к решению нелегкого вопроса “Что мы сегодня будем кушать?”, дергается. Откуда вылезла эта мышь и какая связь между ней и огромным черным футляром?

– Это моя виолончель, – бормочет Габриэла, – я положила ее там, когда пошла скатиться со слона, и… – Габриэла понимает, насколько невероятно, что девочка ее возраста может кататься на горке для малышни. – Вот! Эта женщина видела меня здесь. – Она разворачивается к старушенции, бормочущей благословения. – Вы же помните меня? Да?..

– Прости?.. – Обнажаются сияющие искусственные зубы.

– Ты ошибаешься, милая, это моя вещь, – сухо произносит мужчина и подхватывает футляр.

– Она моя! – кричит Габриэла.

И раз инцидент оказался неисчерпанным, трио снова объединяется.

– Если она твоя, – хором вопрошают три голоса, – почему ты все это время молчала?

Габриэла не знает, что на это ответить. Она пытается вспомнить какую-нибудь примету, опознавательный знак на инструменте, который докажет ее правоту, если ей предложат, как на Соломоновом суде, распилить виолончель и ей, как подлинной владелице, придется отказаться от нее, потому что даже мысль об этом невыносима.

– Ты разве не должна быть в школе, девочка? – угрожающе цедит мужчина.

Габриэла только часто моргает и кусает себя за щеку. Мужчина вертит пальцем у виска и подмигивает охраннику.

– Вы играть хоть умеете? – выкрикивает Габриэла срывающимся голосом. И пусть вопрос звучит по-детски, ей кажется, что она нащупала идеальный выход из этой передряги. – Вы сказали, у вас концерт? Сыграйте что-нибудь. Докажите, что вы…

– Я тебе ничего не должен доказывать, милая, – с апломбом перебивает мужчина, но, наткнувшись на взгляды хористов и охранников, отыгрывает назад: – Если ты такая умная, сыграй первой!

Если он надеялся на ее неуверенность, то нужно признать, что ход он сделал верный.

Руки Габриэлы тут же становятся резиновыми. Свитер снова мешает ей. Майка стягивает грудь.

– Поаккуратней с ней, – наглеет мужчина, когда Габриэла достает виолончель, устанавливает шпиль и берет смычок в руку, уверенная, что на этом все и закончится и будет объявлена ее победа, но уши публики требуют звуков.

Габриэла садится на деревянный куб, ставит виолончель между ног и вгоняет острие шпиля в пупырчатый резиновый пол. Она трехлапое животное.

Пальцы левой руки лежат на грифе. Она двуглавое животное, двушеее.

Смычок в правой руке замирает наизготовку, Габриэла глубоко дышит. И первый же звук, который она извлекает, обращает щетинистого в бегство. Охранница срывается за ним, а через ожидаемую паузу и охранник трусит следом.

Детская площадка наполняется звуками Концерта для виолончели с оркестром ми минор, оп. 85 сэра Эдварда Элгара. Такое произведение не останавливают, взяв первую ноту.

Человек, пишущий заметки на картине перед вами, конечно же, Папа Григорий I, и кто может сказать нам, что символизирует голубь над ним?

Когда ты начинаешь играть на виолончели, первые несколько недель учишься правильно держать смычок. Водишь им только по открытым струнам. Это струна ре, это струна ля, объясняла маленькой серьезной Габриэле, сидевшей на стуле, ноги ее не доставали до пола, первая учительница – чудесная душевная женщина, которая должна была стать великой виолончелисткой, но после аварии стала великим педагогом по классу виолончели. Это она сказала Габриэле, что виолончель похожа на большого медведя, которого приятно обнимать, и что мишка позаботится о ней. Так и родилось имя Деревянный медведь.

Габриэла росла вместе с виолончелью. Начинала играть на четвертинке, потом перешла на половинку, на три четверти и наконец дошла до целого инструмента.

Сначала настраивала виолончель только “машинкой”, нижними колками, и не сразу набралась смелости пользоваться и верхними – более тонкими и чувствительными. Приручить, заставить Деревянного медведя признать ее власть было нелегко.

Однажды она сошла не на той остановке по пути в консерваторию. Жгло солнце, волосы, как всегда в хамсин, распушились и прилипли к красным, словно после тысячи пощечин, щекам. Мужчина с бородой предложил ей помочь донести виолончель.

– Я играю на скрипке в филармонии, увы, не первая скрипка, но… – сказал он с улыбкой, сразу завоевавшей ее доверие.

Перед расставанием он пригласил Габриэлу, тогда ученицу шестого класса, на концерт.

Когда она с восторгом рассказала об этом, мама пришла в ярость:

– Скрипачей с бородой не бывает, так неудобно играть! Это опасный извращенец! Обещай, что больше не будешь разговаривать с мужчинами.

Она, конечно, имела в виду “с незнакомыми мужчинами и бородатыми скрипачами”, но Габриэла повиновалась и больше вообще с мужчинами не разговаривала. Даже с мальчиками из класса.

С годами виолончель стала домом, который она носит на спине, и вместе они прошли долгий путь. По сей день мама любит рассказывать, как маленькая Габриэла, когда на виолончели впервые порвалась струна, горько плакала и спрашивала, широко раскрыв глаза: “Что же теперь будет?”

У всех музыкантов, неважно, на чем они играют, есть целый букет одинаковых переживаний: тревожащий музыкальный пассаж, застрявший в голове, от которого невозможно избавиться, страх перед игрой в мяч – нельзя травмировать руки или пальцы – и полная потеря веры в себя, когда на “Ютубе” слышишь идеальное выступление девятилетнего музыканта из Китая.

В виолончели Габриэле нравилось все: огромная дека с двумя отверстиями для дыхания в форме буквы “f”, они так и называются – эфы, четыре струны разной толщины – до, соль, ре и ля, колки, шпиль, элегантная, растущая над низко опущенными плечами верхней деки шея – гриф, а еще спрятанная внутри маленькая палочка, похожая на косточку, которую назвали “душкой”. Душка передает звук из груди виолончели в ее желудок – из верхней деки в нижнюю и обратно. Нравилась канифоль – золотистая, медовая, оставляющая на пальцах липкую белую пудру. Но волосам из конского хвоста, натянутым на смычок, в сердце Габриэлы отведено особое место – может быть, потому что их нельзя трогать, ведь жир от пальцев может повредить их, или, как предпочитала думать она, потому что это может расстроить лошадь.

Когда она решила учить концерт Элгара, ее новая педагог по виолончели попыталась отговорить от этой идеи.

– Это его последнее произведение, – объяснила преподавательница, – оно о глубокой утрате, о чем-то, чего ты, к счастью, не знаешь и, дай бог, никогда не узнаешь.

Но Габриэла уперлась. Мама, увидев ее перед морозильником, прикладывающей к синякам на пальцах лед, настойчиво предлагала несколько дней не заниматься. Интересно, что было бы, посоветуй кто-то такое Жаклин Дю Пре или Йо Йо Ма.

Жаклин Дю Пре играет Концерт Элгара, глядя вниз, а виолончелист Йо Йо Ма, наоборот, поднимает глаза к небу. Габриэла, в отличие от обоих, играет с закрытыми глазами. Она слышит звуки еще до того, как ее пальцы их порождают. Ее позвоночник изгибается, как фа-ключ, запястья трепещут, будто маленькие зверьки, жаждущие прорваться сквозь кожу. Ей удается быть глубокой, но ненавязчивой, выразить меланхолию в музыке не растекаясь, ее игра драматична, но без пафоса. Ни один музыкальный инструмент не может рыдать, как виолончель. Даже человек не может.

С последним пиццикато в части Габриэла высоко поднимает руку, и смычок в ней выглядит как меч, готовый посвящать в рыцари. Кажется, даже у слона перехватило дыхание. Ее самый восторженный слушатель стоит рядом с ней, одетый в пижаму с кошачьими ушками и оттянутым подгузником задом. Плохая координация не позволяет его движениям стать аплодисментами. Его мама фотографирует не виолончелистку, а сына.

Музыка из динамиков и гудение торгового центра снова врываются в уши Габриэлы. Дождь на улице стих, последние капли ползут по стеклу, как секунды в огромных водяных часах.

Мужество, заставившее ее сражаться за виолончель, приведет ее и к Йонатану.

А как же клятва, которую ты только что давала? Забыть, будто и не было.

Если Бог есть – он ее поймет.