Czytaj książkę: «Фармацевт»

Czcionka:

Пролог

Граф Уильям Стэнфорд чуть сжал колени, подал тело вперёд, переводя Джесси с размашистой рыси в уверенный тяжёлый галоп. Необходимости давать рыжей трёхлетке со звёздочкой во лбу шпоры не было: кобыла понимала малейшее движение всадника.

За спиной полковник Стэнфорд услышал мощный ритмичный рокот множества копыт – самую лучшую музыку, какую он знал, – музыку кавалерийской атаки. Гром копыт отражался от скальных стен долины, подхватывался горным эхом, достигал могучего крещендо.

Пора!

Привычным движением граф Уильям чуть отвёл назад и вбок опущенную правую руку, крепче сжал эфес длинного палаша. Яростное афганское солнце мгновенными брызгами посыпалось со светлой стали клинка. Фигуры пуштунов словно бы даже не приближались, а просто росли на глазах. Вот осталось не более пятидесяти… сорока… двадцати ярдов!..

«Побегут? – ещё успел подумать Стэнфорд, прежде чем врубиться в ряды врага. – Нет. Эти не побегут!»

Прав оказался полковник Стэнфорд, знал, с кем сражается. Не побежали.

Двух первых афганцев Джесси просто стоптала с разгона копытами, только кости захрустели. Вот ещё двое разлетаются в стороны под ударом живого тарана.

А теперь пора приниматься за дело всаднику!

Широкая отмашка палашом справа налево, через шею лошади! Обезглавленный труп валится под копыта коней, скачущих за Джесси, а Стэнфорд даёт обратную отмашку. Кончик клинка вспарывает шею афганца, рыжий бок кобылы становится ярко-алым. Ещё удар! И ещё! Джесси прыгает вбок, ступает по чему-то мягкому, спотыкается, но выравнивается. Она уже вся забрызгана кровью, в крови и высокие кавалерийские сапоги графа.

Уильям Стэнфорд знал: в такой вот бешеной рубке кое-кто из его конников начисто теряет рассудок, пьянеет от крови и смерти. Самому полковнику это свойственно не было, он просто превращался в машину убийства, чудовищную в своей холодной эффективности.

Сзади и с боков слышались жуткие звуки боя: выстрелы пуштунских ружей, свист стали, ржание и храп коней, звериный вой раненых, хруст костей под лошадиными копытами.

Вот ещё один пуштун возник прямо перед оскаленной мордой Джесси, даже попытался схватить кобылу под уздцы, остановить прорыв полковника Стэнфорда вперёд. Зря он это сделал!

Граф ударил пуштуна сверху наискось хорошим классическим синистром, а резкий прыжок Джесси позволил легче вырвать палаш из черепа врага. Вот так, и никак иначе! Вовсе не слишком трудно, если знаешь, как это делается…

…Да, конечно, полковники кавалерии Её Величества королевы редко сами ведут в бой своих молодцов. Но тут был особый случай!

Йоркширские стрелки с тяжёлыми боями отступали к индийской границе от самого Анджуманского перевала. Англичане были предельно измотаны, в отряде чуть ли не половина – ранены. И вот, когда избавление было совсем близко, когда до спасительного Белуджистана осталось не более двух дневных переходов, йоркширских пехотинцев угораздило попасть в ловушку. Они сунулись в долину какой-то крохотной, пересыхающей летом речушки и были заблокированы с обоих концов отрядами повстанцев Мехмед-Шаха. Долина тянулась миль на пять с юго-востока на северо-запад. Как обычно, южные склоны обрывались круто, почти отвесно, а северные взбегали на плоскогорье полого. На южные склоны англичанам, тем более с обозом и ранеными, не подняться. Попробовать уйти на север? Но именно оттуда йоркширцы и отступали с боями. Один вход в проклятую долину. Один выход. И оба закрыты пуштунами Мехмеда. Мешок.

Англичанам пришлось совсем худо. Боеприпасы и продовольствие подходили к концу, почти не осталось питьевой воды, медикаментов… Просматривалась лишь одна печальная перспектива: броситься в последнюю, отчаянную схватку, на прорыв, и поголовно полечь. Потому как о возможности сдачи в плен никто из йоркширских стрелков даже не задумывался – всем было известно, что вытворяют афганцы с пленными англичанами.

Но тут угодившим в капкан йоркширцам повезло. Двое из них сумели незаметно прокрасться мимо афганцев, выбраться на южную сторону плато. Нет, они не бросили своих товарищей, они безумно рисковали не ради спасения собственных шкур. Они просто выполнили приказ своего командира: попытаться выбраться из ловушки и привести помощь. Через сутки два оборванных, предельно усталых и голодных пехотинца наткнулись на походную колонну кавалерийского полка, которым командовал граф Уильям Стэнфорд.

Надо сказать, что сам полковник Стэнфорд был родом из восточного Йоркшира. Узнав о том, в какое положение попали его соотечественники и земляки, он не колебался ни секунды. К чести графа Уильяма: погибай в проклятой долине любая другая английская часть, он принял бы точно такое же решение…

Только вот приказа на деблокирование йоркширцев у Стэнфорда не было, а связываться с командованием – терять драгоценное время! Некого будет спасать по приказу, останутся одни трупы. Полковник взял всю ответственность на себя. Его кавалеристы единогласно и безоговорочно поддержали своего командира, Стэнфорда в полку очень и очень уважали – так, что пошли бы за полковником хоть в преисподнюю. То-то был бы сюрприз для Вельзевула!

И: «За мною, по три, рысью ма-арш!» – походная колонна кавалерийского полка, изогнувшись, как змея, повернула к югу и двинулась в направлении окаянной долины. Триста пятьдесят отборных кавалеристов.

Но в сложившейся ситуации граф Уильям Стэнфорд счёл своим долгом лично возглавить атаку.

Даже на разведку не оставалось времени, удар надо было наносить с марша. Посовещавшись с двумя йоркширцами, Стэнфорд решил бить по группировке, блокировавшей юго-восточную горловину. Он очень надеялся на внезапность и на то, что стрелки, догадавшись о неожиданной помощи, сами из последних сил навалятся на пуштунов со стороны долины. Была у полковника ещё одна надежда, правда, слабая…

Уильям Стэнфорд гордился своим полком. Он – не без основания! – считал, что после Ватерлоо британская тяжёлая кавалерия не имеет равных в мире. Атака такой кавалерии, её таранный сокрушающий удар – очень страшная вещь! Если пехота морально слаба, если пехотинцы струсят, если хотя бы четверть из них ударится в бегство, то получится настоящая бойня, тут врага не спасает и пятикратный численный перевес.

Если бы афганцы, поняв, что неожиданно оказались между молотом и наковальней, дрогнули! Вот тогда кавалеристы графа Стэнфорда попросту порубили бы их в капусту. Но…

Но Стэнфорд помнил, что имеет дело с афганцами. В 1838 году, сорок лет тому назад, когда в родовом гнезде графов Стэнфордов маленький Билли только появился на свет, англичане уже пытались присоединить Афганистан к своим владениям в Индии, чтобы затем использовать как плацдарм для продвижения в Среднюю Азию. И обломали зубы! Из страны пришлось уйти, хорошо ещё, что не с позором.

…Нет, вторая надежда полковника Стэнфорда не оправдалась. Пуштунские повстанцы Мехмед-Шаха не дрогнули, рубки бегущих не получилось. Афганцы дрались яростно и отважно. Косой клин тяжёлой британской конницы с трудом вспарывал плотную массу афганской пехоты.

И всё же вспарывал! Стэнфорд, опытный вояка, великолепно чувствующий ход боя на подсознательном уровне, понимал: ещё чуть-чуть, ещё одно усилие – и победа, его парни прорвутся к йоркширцам. Тогда врагу несдобровать, помощь с той, противоположной горловины ущелья попросту опоздает!

Он снова и снова опускал палаш, нанося смертельные, неотразимые удары. Направо. Теперь – налево. Крест-накрест, склонившись над головой Джесси. Замахнуться, привстать на стременах, ударить, снова замахнуться…

Уильям был отличным наездником, умел слиться с лошадью в единое целое, стать кентавром. Сейчас он бросил узду, освободив левую руку, удерживался в седле, лишь сильно сжимая ногами бока Джесси и предельно напрягая мышцы брюшного пресса. Левой же рукой полковник выдернул из седельной кобуры двуствольный кавалерийский «Дерринджер».

Выстрел в упор! И ещё выстрел, вниз, прямо в чьё-то лицо, заросшее густой чёрной бородищей. Кобыла встала на дыбы, замолотила передними копытами, проламывая черепа пуштунских дакайтов.

Вот так-то, тысяча чертей и шайтанов Хуррума!

Но стрелять умеют не только англичане, тем более что в ближнем бою особой меткости не требуется, тут всё решает хладнокровие и везение. Даже качество оружия не так уж важно…

Круглая свинцовая пуля, раздробившая левую ключицу полковника Стэнфорда, была выпущена из старинного гладкоствольного ружья с ещё кремнёвым курком. Достойно удивления, как такое древнее оружие вообще смогло выстрелить!

Однако смогло…

Удар чуть не выбил графа из седла, пистолет вывалился из его руки, но сознания Уильям не потерял. Вот только удача решительно отвернулась от него, потому что в следующую секунду ещё одна пуштунская пуля досталась Джесси. Рыжей кобыле, любимице графа, угодило точно в белую звёздочку, в середину лба. Лошади начисто снесло череп, а пуля, правда потеряв убойную силу, ударила полковника в грудь.

Если бы не эта, вторая пуля! Граф Уильям Стэнфорд недаром слыл отличным наездником и опытным боевым кавалеристом. Может быть, несмотря на адскую боль в перебитой ключице, он успел бы спрыгнуть с крупа заваливающейся на бок Джесси, сработали бы вбитые в подкорку рефлексы… Но шок от двух попаданий подряд оказался слишком тяжёл даже для него.

Стэнфорд не успел.

Они упали вместе, лошадь и всадник. Всей тяжестью своего мёртвого тела Джесси обрушилась на правую ногу хозяина. Захрустела, ломаясь, бедренная кость, тело полковника насквозь прошила немыслимая, нечеловеческая боль, перед глазами вспыхнули громадные багровые звёзды. Граф Уильям Стэнфорд, командир полка тяжёлой кавалерии Её Величества императрицы Индии и королевы Великобритании, лишился чувств.

Высоко над долиной, в холодных ветрах, дующих с обледенелых вершин Гиндукуша, кружили белоголовые сипы с голыми шеями и зоркими глазами.

Чуяли стервятники – будет им сегодня богатая пожива…

Глава 1

Погода портилась, становилось ветрено и холодно. Ветер шелестел опавшими листьями, посвистывал в кронах облетевших деревьев. Порывами налетал мелкий дождь, временами переходящий в снежную крупку; на востоке, над морем исполинской горной грядой громоздились тяжёлые свинцовые тучи. Солнце, изредка проглядывающее сквозь разрывы облаков, клонилось к закату.

Очень неуютно на прибрежных равнинах Йоркшира в середине ноября!

Но в камине весело потрескивали осиновые полешки, над старинным дубовым столом покачивалась керосиновая лампа с оранжевым абажуром, а на столе стояла бутылка хорошего шотландского виски и тарелка с копчёной грудинкой.

Стэнфорд-холл, двухэтажный особняк отставного полковника, графа Уильяма Стэнфорда, был выстроен почти два с половиной века тому назад, сразу после падения лорда-протектора, Оливера Кромвеля. От суровых северных ветров Стэнфорд-холл прикрывала гряда невысоких холмов, а к востоку миль на пять, до самого мыса Фламборо-Хед и посёлка с тем же названием тянулась унылая равнина, полого спускающаяся к морю.

Сегодня задувало с востока. В такие дни воздух наполнялся запахом соли и водорослей, а из окон кабинета можно было расслышать рокот далёкого, ленивого прибоя, ропот холодных волн Северного моря, набегающих на пустынные песчаные берега.

– Да, дружище, вот так всё оно и было… – задумчиво произнёс Уильям Стэнфорд. – Который же раз я рассказываю вам об этом, Генри? Как бы не в сотый… Подливайте себе виски, Генри. Виски у меня хорош.

Граф Стэнфорд грустно улыбнулся. Он выглядел старше своих пятидесяти лет, короткие тёмно-каштановые волосы обильно припорошила седина, лицо изрезали морщины. Серые, цвета пасмурного йоркширского неба глаза печально смотрели на собеседника из-под густых, чуть нахмуренных бровей. Безупречная линия подбородка, гордая посадка головы, словом, всё в его внешности говорило о том, что это натура волевая, человек умный и сильный. И в то же время внимательный наблюдатель не мог не заметить: отставной полковник Уильям Стэнфорд очень устал, он страдает, он несчастен, и хотя не сломался пока, но предел прочности уже близок.

– И всё же вы победили тогда, десять лет назад, – задумчиво произнёс Генри Лайонелл, сидящий за столом напротив хозяина кабинета. – Победили, Уильям! Пусть вы заплатили за победу страшную цену, но Провидение уберегло вас от смерти.

Генри Лайонелл, преуспевающий адвокат и чуть ли не единственный близкий приятель Уильяма Стэнфорда, выглядел куда моложе графа, хоть они были ровесниками. Крупный, даже, пожалуй, тучный, с густой гривой соломенных волос и короткой шкиперской бородой, он немного напоминал скандинава. В отличие от Стэнфорда, в котором за милю чувствовался аристократ, в Лайонелле сквозило что-то простонародное. Люди, плохо знавшие Генри, порой принимали его за человека недалёкого, чуть ли не тупицу. Но они жестоко ошибались!

Генри думал медленно и тяжело, зато основательно. Стоило лишь дать Лайонеллу время, чтобы упорядочить свои мысли, стоило не настаивать на быстрых ответах, на скором решении, и он мог удивить кого угодно взвешенностью и математической точностью мышления. А ещё Генри был в высокой степени свойственен основательный, добросовестный, хоть несколько тяжеловатый здравый смысл. Кроме того, он обладал богатейшим житейским опытом и умел быть на редкость упорным и настойчивым в достижении цели. Если сравнивать людей с военными кораблями, то Лайонелл напоминал не фрегат, а мощный, пусть неповоротливый, дредноут.

– Провидение? – горько рассмеялся Стэнфорд. – О да! Всевышний милостиво сохранил мне жизнь. Я даже хожу на двух ногах, не так ли, Генри?!

Граф поднялся из-за стола и, тяжело прихрамывая на правую ногу, болезненно морщась, подошёл к окну, забарабанил пальцами по стеклу. На Стэнфорде были надеты свободные домашние штаны из тонкой оленьей кожи и синяя фланелевая рубашка, её цвет подчёркивал нездоровую бледность лица.

– Что до нашей победы… Нет, я не про ту стычку, я про всю кампанию. Победа была бездарно профукана политиканами из Сент-Джемсского кабинета! Министра по делам колоний за Гандамакский договор следовало бы повесить на фонаре! А на соседнем – милорда графа Биконсфильда, вашего обожаемого Беджамина Дизраэли.

– Дался вам милорд Биконсфильд! Он хороший, честный человек. Опытный политик… – неуверенно промямлил Генри Лайонелл.

Графа перекосило, как от острого приступа зубной боли.

– Ну нельзя же нести такую густопсовую чушь! – со страданием в голосе сказал он. – Это называется катахрезой. Противоречием в определении. Сухая вода. Людоед-вегетарианец. Честный политик. Я скорее в эльфов и фей поверю, чем в такое чудо природы. Неумеха он, ваш Дизраэли. Да к тому же жулик, который водит королеву за нос. Я бы ему не то что поста премьера, я бы ему скотный двор мести не доверил.

– Уильям! Как вы можете!..

– Я пятьдесят лет как Уильям. Но, в конце-то концов, вы правы. Я-то наверняка не политик. Для этого занятия мне не хватит подлости. Я солдат.

Лицо Стэнфорда побледнело ещё сильнее, и он с волчьей тоской в голосе добавил:

– Был солдатом. Теперь я никто. Старая развалина, доживающая свой век. Доживающая исключительно из милости королевы Виктории. Если бы не пенсия за ранение… Да вы же не хуже меня знаете – я мало что не нищий! Кроме этого особняка, небольшой ренты да титула, до которого никому нет дела… Э, что там говорить!

Он помолчал, вернулся к столу, тяжело опустился в кресло. Налил себе виски.

Молча выпил с другом и Лайонелл.

– Главное даже не это, – сказал граф тихо и тоскливо. – Генри, я двадцать два года отдал Британской империи. Я служил в Индии. Я сражался в Белуджистане и заработал там болотную лихорадку. Я дрался на афганской границе. Я терял друзей. И насколько же чужим был мир вокруг нас! Впрочем, нет. На самом-то деле отнюдь не мир был чужим – мы были чужими в этом мире.

– Могу себе представить, – сочувственно пробормотал Лайонелл.

– Нет, – покачал головой Уильям Стэнфорд. – Не можете. К великому вашему счастью.

– Уильям, вы не только теряли! – горячо возразил Лайонелл. – И не всё в тех краях оказалось для вас чужим и враждебным. Точнее… не все.

– Вы о Фатиме, не так ли? – Стэнфорд слабо улыбнулся, горькая складка между бровей исчезла. – Что ж… Изредка судьба дарит нам подарки, в противном случае никто бы попросту не захотел надолго оставаться в этом мире.

«Милый друг, – подумал Генри Лайонелл, – я молю Бога, чтобы этот подарок судьбы не оказался горше всех ваших несчастий, вместе взятых. Хотел бы я ошибаться, но некоторые вещи бросаются в глаза…»

– Это необыкновенная редкость, когда мужчина и женщина действительно вместе. Рядом – сколько угодно! – продолжил Уильям. – Рядом, но врозь… Так было у меня с Мэри, матерью Питера. Хоть я с ней и рядом-то толком побыть не успел…

Лайонелл мрачно кивнул. Он издавна приятельствовал с графом, хорошо помнил его первую жену, светловолосую смешливую Мэри. Она сгорела за полгода от скоротечной чахотки, когда её сыну – первенцу графа – исполнилось всего лишь пять лет. Уильяму тогда было тридцать, он сражался в Белуджистане, и даже хоронить Мэри пришлось без него. Да-а, маленькому Питеру пришлось несладко. С пяти лет в частном колледже-интернате, правда, очень хорошем, но без родительской ласки, без домашнего тепла… Может быть, Уильяму стоило взять мальчонку в Индию? Глядишь, и выросло бы из Питера Стэнфорда что-нибудь… другое!

– Я очень благодарен вам, Генри, – сказал Стэнфорд, – за то, что вы тогда так уважительно отнеслись к Фатиме. Не то что эти надутые индюки, мои соседи по Фламборо-Хед. Вашему сыну я тоже благодарен. Ведь Майкл – единственный, по сути, друг моего Дикки.

Лицо графа раскраснелось, брови вновь сошлись к переносице. Чувствовалось, что эта тема задевает его за живое.

– Вы не только мой друг, вы – мой адвокат. Вы отличный, опытный законник. Профессионал в своей области, не так ли? Я хотел бы поговорить с вами, Генри, о положении дел в моей семье. Обо мне, о моей жене и сыновьях. Этот разговор давно назрел. Хотя бы потому, что я не знаю, сколько мне ещё осталось жить, но не думаю, что долго. А положение дел весьма сложное. Мало того. Оно становится всё хуже. С каждым днём.

«Боюсь, что вы не догадываетесь, до какой степени сложное! И насколько хуже…» – подумал Лайонелл, но вслух сказал другое:

– Я знал, что вы заговорите об этом. Для того вы и пригласили меня посетить вас сегодня, разве нет?

– Да.

Словно стылым ветром Северного моря потянуло из окошек кабинета. Словно сгустившееся напряжение дохнуло ноябрьским холодом на дрова в камине, сделало тусклым уютный свет лампы над столом.

– Что бы ни думало на этот счёт так называемое «приличное общество», но перед Богом и людьми Фатима – моя законная жена, – твёрдо произнёс Уильям Стэнфорд. – Она стала христианкой, она приняла англиканство, хоть это дорого ей стоило. Она поступила так из любви ко мне. Она желала, чтобы наш ребёнок был рождён в законном браке. Я хотел того же. Кстати, Фатима не только законная, но и очень любимая жена. А Ричард – законный сын. Мой Дикки. Ничуть не менее законный, чем Питер!

«О да! – угрюмо подумал Генри Лайонелл. – И куда более любимый, чем Питер, вот ведь что самое важное. Мне понятно, почему так получилось. Тогда, в семьдесят восьмом, десять лет тому назад, вы оказались дома. Здесь. Чудом избежав смерти, едва оправившись от страшных ранений, после вынужденной отставки. Ричарду тогда было три годика. И до семи лет, до того, как вы отправили его в колледж, вы были рядом каждый день. И рядом с вами была мать Дикки. Ах, друг мой, видимо, вам нужно благословлять афганцев за их пули, потому что, я уверен, то были самые блаженные четыре года вашей жизни. Мальчик тоже был счастлив эти четыре года, он, конечно же, успел привязаться к вам. Может быть, даже полюбить. Зачем, ну зачем вы отправили его в Йорк?! Вот в чём заключалась ваша самая страшная ошибка! Вы должны были слушаться своего сердца и своей жены. Я же знаю: Фатима умоляла вас оставить Ричарда дома, махнуть рукой на традиции… Но вы хотели сделать из своего любимца настоящего англичанина. Маленького лорда. Йоркский частный интернат, затем – Оксфорд или Кембридж… У меня тогда не хватило настойчивости убедить вас. Не хватило, скажем прямо, проницательности, чтобы представить, как тяжело придётся Дику в интернате. В результате после четырёх лет счастья вы обрекли мальчика на четыре года страданий. Ричард – дважды аристократ по крови, гордец. Как вы. Как его мать. Вы изредка посещали его в Йорке, он изредка приезжал домой на рекреации. Но даже тогда, совсем маленьким, он уже считал ниже своего достоинства жаловаться вам! Он молчал. Он улыбался. Хвала Всевышнему, у вас хватило ума забрать его из интерната два года тому назад. Но для этого потребовалось, чтобы у мальчика случился тяжёлый нервный срыв! И как он теперь относится к вам, вы можете ответить? Хотя бы самому себе? Я вот не могу. Зато я могу с уверенностью сказать, что на Фатиму расставание с сыном подействовало самым разрушительным образом. Ведь ваша любимая жена постепенно сходит с ума, неужели вы не замечаете этого, Билли? Это замечательно, что вы решили дать Ричарду домашнее образование. Но разве вы не могли выписать из Лондона, как домашнего учителя, кого-нибудь другого, а не Ральфа Платтера? Где были ваши глаза, дружище? Материалист-безбожник, фанатик естественных наук, адепт дарвинизма… Человек, для которого нет ничего святого, для которого мораль – звук пустой! Я говорил с ним, и неоднократно. Он сам признавался мне в таких симпатичных взглядах. А вы удосужились поговорить с Платтером по душам? Боюсь, что нет. Ваша семья сейчас – это бочка с порохом. Целый пороховой склад. Не сыграть бы Ральфу Платтеру роль искры…»

– Вы слушаете меня, Генри? У вас такой отсутствующий вид…

– Конечно же слушаю, Уильям. Очень внимательно.

Но не только Генри Лайонелл в эти минуты внимательно слушал графа Уильяма Стэнфорда!

В тёмном коридоре второго этажа, плотно прижавшись ухом к двери графского кабинета, стоял невысокий стройный подросток лет тринадцати-четырнадцати. Младший сын и любимец графа, Ричард Стэнфорд. Дикки.

Красивый мальчик! Чем-то очень напоминал он отца, и в то же время чувствовалось в его внешности нечто восточное, тревожное, унаследованное от матери. Волосы тёмные, почти чёрные, чуть вьющиеся. Чистая линия лба, полные, чувственные губы. Громадные, на пол-лица глаза орехового цвета, а в глазах читается ум и воля. И напряжённый интерес к тому, что говорится сейчас там, за дверью. А вот страха нет совсем.

Чего ему бояться? Он успеет отскочить от двери и исчезнуть за поворотом коридора, едва заслышав хромую походку отца или тяжёлые шаги Лайонелла. Братец Питер? Это животное, по своему обыкновению, нажралось виски и дрыхнет сейчас мёртвым сном. Слуги? Они поднимаются к отцовскому кабинету лишь тогда, когда внизу зазвонит колокольчик! Мать? Ральф вновь одурманил её успокаивающими каплями, – о, Дик знает, что это за капли и почему они одурманивают! – мать сейчас далеко отсюда, в царстве своих грёз. Сам Платтер? Вот его-то уж Ричард точно не боится. Есть на то свои причины!

А как же совесть? Как же Бог, который видит всё? Ведь подслушивать – это очень скверный поступок!

Э-э! Смотря кому и смотря кого подслушивать. И с какими целями. Когда скверный, а когда – единственно правильный. Кроме того, Ричард уверен: его связывают с Богом особые отношения. Бог избрал его. Бог готовит себе помощника. Ведь не просто же так Он дал Ричарду особый ДАР!

Но Бог не в состоянии уследить за всем, да и не Его это работа. Он Бог, а не констебль из посёлка Фламборо-Хед! Значит, Ричард должен сам побеспокоиться о себе. Хорошенько о себе позаботиться, чтобы была возможность развить, осознать, отшлифовать ДАР. Вот тогда он сможет помогать Богу здесь, на земле. Сможет делать людей лучше, чище, добрее.

Но для этого он должен в точности знать, о чём говорят сейчас за дверью кабинета.

Ну-ка, прислушаемся…

– …не получится, Уильям! Майорат есть майорат, – и титул, и всё, чем вы владеете, должен унаследовать старший сын. Питер.

– И никаких возможностей?

– Отчего же, – тяжело вздохнул Лайонелл. – Есть возможности. Вы можете выразить свою прямую волю. Скажем, лишить Питера наследства. Но, во-первых, это грандиозный скандал, пятно на чести вашего рода. А во-вторых, на каком, собственно, основании?

– Он ненавидит мою жену и своего брата. Он сразу возненавидел Фатиму. Я привёз её сюда пятнадцать лет назад, я думал, что Питер привыкнет… Но нет!

«Если бы ты знал, отец, до какой степени Питер ненавидит нас с матерью!» – подумал Ричард, который из-за двери прекрасно слышал каждое слово.

С некоторых пор Дик избегал смотреть в глаза старшего брата без крайней необходимости. Слишком уж взгляд у Питера становился… характерным. Заставляющим поневоле вспомнить о кобрах, удавах и прочих опасных тварях с холодной кровью.

– Поставьте себя на его место, друг мой, – развёл руками Лайонелл. – Вы бы их любили? Что до сроков… Сильные чувства, такие как восторг или, скажем, умиление, не могут длиться долго, сохраняя свой накал. Есть только одно исключение – ненависть. Вам ли не знать, ведь вы же профессиональный военный.

– Он… Он спивается! Он уже законченный алкоголик!

Некоторое время Лайонелл молчал. Затем, кряхтя, выбрался из-за стола. Теперь уже он подошёл к окну, незряче уставился в темноту осенних йоркширских полей. Затем повернулся к другу.

– Не я начинал этот разговор, Уильям, – тихо, почти шёпотом сказал Генри. – Так что… не обижайтесь. Алкоголик, говорите? А вы сами, друг мой? Ведь вы уже не можете прожить без морфия. Молчите. Не спрашивайте меня, откуда мне это известно. Я никогда не шпионил за вами. Но я много чего повидал в жизни. В том числе и морфинистов. Берегитесь, граф! Это билет в один конец. Это драконья пещера шотландских сказок: зайти может любой, но вот выйти…

Сначала Стэнфорд покраснел, затем его лицо залила меловая бледность.

– Иначе я умер бы от боли в покалеченной ноге, – хрипло сказал он. – Понимаете вы это?!

«Я понимаю! – подумал Ричард. – Я понимаю гораздо больше, чем ты, отец. Я знаю, я чувствую, я вижу, откуда у белого порошка такая власть над тобой. Мне очень жаль тебя, отец. Но пока я ещё не могу помочь. Только пока! Скоро, совсем скоро всё изменится. И вот тогда никакие драконы нам будут не страшны. Лишь бы ты продержался. Подожди. Совсем немного подожди!»

– Но ведь доза всё растёт? – спросил Лайонелл. – Сейчас ведь дело уже не в ноге; по сравнению с тем, что вы испытываете, пропустив укол, все боли – это просто детские игрушки! Ведь так?!

Стэнфорд долго молчал, словно не расслышал вопроса. Затем коротко утвердительно кивнул, поднял взгляд потемневших глаз на Генри.

И тот понял, что больше столь жестоких вопросов задавать не следует.

– Тогда вот что я скажу вам, – нарочито сухим тоном произнёс Лайонелл. – Питер, конечно же, осведомлён о вашем пагубном пристрастии. Да? Я так и думал, такого не скроешь. И если вы попробуете обойти старшего сына в вопросах наследования, он может пойти на то, чтобы опротестовать ваше завещание в судебном порядке. Доказать, что вы морфинист, не так уж сложно. Достаточно взглянуть на ваши руки. Достаточно опросить под присягой ваших слуг. Причины же, по которым вы пристрастились к морфию, вряд ли кого-то заинтересуют. Вам ясны последствия?

– Ясны, – потерянным голосом ответил граф Стэнфорд.

Он словно сразу постарел ещё лет на десять, словно бы даже сгорбился от обрушившейся на плечи тяжести. Не спасала даже вошедшая в привычку осанка кавалериста.

– Значит, когда меня не станет, Фатима и Ричард окажутся в полной зависимости от Питера. Это очень скверно, Генри. Фатима никогда не попросит у него ни пенни. Гордость не позволит. Помните, ещё тогда, пятнадцать лет назад, я говорил вам, что по древности, по знатности её род далеко превосходит мой. Она ведь из Тимуридов!

«Да, мать говорила мне об этом, – подумал Дик. – Надо же, как любопытно смешалась во мне кровь двух древних родов! Это ведь тоже не просто так, тщеславие моё тут ни при чём. Это, очевидно, было нужно, чтобы я смог принять ДАР».

– Она ведь не только красавица, – чуть растроганно продолжал Уильям. Он даже слабо улыбнулся каким-то своим воспоминаниям. – Она очень умная женщина, всегда была такой. Когда я спас её, она знала едва десяток английских слов. А я знал столько же на фарси-дари, так что странное объяснение в любви у нас получилось! Ей тогда было всего семнадцать… Вдвое моложе меня. Уже через год она говорила по-английски сносно. Ещё через год – в совершенстве освоила язык!

– Интересно, – прогудел Генри, довольный тем, что разговор хоть немного отклонился от опасного направления, – Фатима ведь и сыну свои лингвистические способности передала. Помнится, вы говорили мне, что он уже освоил латынь, греческий, древнееврейский?

«Это потому, – подумал Ричард, – что мне нужно читать в подлинниках Аристотеля, Галена, Парацельса, Альберта Великого… Мне очень многих нужно прочесть, иначе я останусь беспомощным. Я уже сейчас точно знаю, ДЛЯ ЧЕГО, почти точно – ЧТО, но совсем не знаю, КАК делать. Но я узнаю! И в этом мне помогут не только книги. Ральф тоже поможет, хоть он и негодяй. Ничего, он до поры до времени негодяй, а когда эта пора настанет, тогда… уже я помогу ему».

– Всё верно, – подтвердил Уильям. – Скоро он и немецкий будет знать так же хорошо.

«Ещё бы! – усмехнулся про себя Дик. – Куда мне без немецкого? Ральф говорил, что лучшие химики сейчас – немцы. Великий Либих, Вюртц, Бюхнер… Но я всё равно стану лучше, чем они. Бедняги! У них ведь нет того, что есть у меня».

Генри Лайонелл рано радовался! Стэнфорд вновь вернулся к прежней теме:

– И всё же, Генри, что вы можете мне посоветовать? Не сочтите меня назойливым, дружище, но мне не с кем больше посоветоваться.

– Мне необходимо как следует обдумать наш сегодняшний разговор, – после минутной паузы ответил Генри. – Пока могу сказать только одно: положимся на милость Божью. На промысел Его.

«Верно! – кивнул Ричард. – Только промысел этот проявляется через людские дела, разве нет? Так почему бы не через мои?!»

– Вам пора возвращаться домой, Генри, – вздохнул граф. – Майкл, наверное, уже беспокоится, а до вашей усадьбы шагать целых три мили. Жаль, что я не могу проводить вас… Совсем стемнело и ветер…

– Ничего! – воскликнул Лайонелл. – Не припомню, чтобы в наших краях водились волки или разбойники. Прощайте, Уильям. Мы ещё вернёмся к этому разговору.

Половицы заскрипели под его тяжёлыми шагами. Быстро и бесшумно Ричард метнулся к повороту коридора. Вот и его комната! Всё в порядке.