Czytaj książkę: «Девушка по имени Москва»
Весь смысл жизни в радости. Важно, чтобы твоего детского смеха хватило и на взрослую жизнь.
Москва – прекрасная одинокая женщина, которой все приходится делать самой. Работа эта отнимает много сил. С каждым мгновением Москва все отчетливей понимает, что одной ей не справиться, так как поддерживать красоту, недвижимость и независимость все сложнее и дороже – надо искать мужика. Не то чтобы она слишком требовательна, но он должен понимать, что женщина – это не прогулка по городу, это вояж в неизвестную страну, где придется учить иностранный язык, если хочет общаться долго и непринужденно. Женихов у нее достаточно, один другого краше, каждый со своими достоинствами. В то время, как Москве хотелось бабочек, приходилось иметь дело с чужими тараканами: Рим – безбашен, Париж – напротив, срывает башни другим, Лондон – вечно в тумане, Берлин уже взят, Мадрид никак не может порвать с Барселоной, Амстердам – лигалайз, Мельбурн – ни рыба ни мясо, Мехико – душноват, Осло – пресноват, Вашингтон – шалун, Дели – веган, Минск – усат, Цюрих – сыр, Стокгольм – холодноват, Милан – пармезан, Брюссель – капуст, сколько бы ни варил шоколад, Пекин – стена, Будапешт двояк, Каир – так себе, Стамбул себе на уме, Киев слишком добр, Франкфурт на Майне, Рим хорош, вот только стар, из молодых – красавчик Нью-Йорк – щеголь, денди, франт, слишком молод и слишком богат, так много прекрасных пейзажей и изысканных слов, но дойдут ли они до тела и что скажет Питер – ее интеллигентный изысканный сын, в меру ревнивый, если не брать в расчет декабристов и попытку самоубийства из «Авроры», художник, поэт, гранит, женат на бурной Неве, живет отдельно давно, своей жизнью. Благословит или закатит еще одну революцию?
Часть I
* * *
Он вышел на балкон и окунулся в атмосферу солнечного дня. Солнце светило. «Солнце – светило, Луна – темнило». Глубоко вздохнул. Кислород, словно шампанское, вскружил на мгновение голову, которая стала искать точку опоры в небе. Вот он, Миг счастья. Он резко взмыл высоко в небо, сделал мертвую петлю, «счастье закидывает нам ее на шею и затягивает всю оставшуюся жизнь», потом коршуном бросился вниз. Мощная стальная птица на лету схватила брошенный хлеб. Еще один Миг, а вот и еще. Скоро уже целая стая красиво нарезала воздух под балконом. Миги слетелись на хлеб. А Кирилл все бросал и бросал хлеб.
– Ты на кого батон крошишь? – появился на балконе Мефодий.
– На будущее.
– Чем оно тебе не угодило?
– Ничего не меняется. Народ так же требует хлеба и зрелищ. Все так же для счастья много не надо.
– Вот и я говорю, хорош крошить.
– Я еще не закончил мысль. Главный парадокс человечества: для счастья много не надо, а мало не хватает.
– Это ты к чему?
– В одном таком Миге счастья тысячи несбывшихся мигов счастья простых смертных.
– А мы к сложным относимся?
– К бессмертным. Вот смотри, сейчас батон кончится и Миги разлетятся. «Есть только Миг между прошлым и будущим», – сорвались с губ Кирилла знакомые слова песни.
– Именно он называется жизнь, – добавил Мефодий.
– Мне больше нравится – «за него и держись».
– Держимся пока.
Так и случилось: едва последняя крошка слетела с ладони Кирилла, как стая разлетелась, словно пилотажная группа на салоне «Ля Бурже».
– Куда они?
– Как и все, в теплые страны.
– Не все. Смотри, чайка, – показал рукой Мефодий на белый треугольник в воздухе.
– Чехова?
– Не, Баха.
– Как ты это определил? Потому что опоздала?
– Потому что не голодная, – улыбнулся Мефодий.
– Думаешь? Есть только миг между хлебом и зрелищем, – повторил на свой лад знакомую строчку Кирилл и похлопал по плечу друга.
Голодная чайка покрутила своей любопытной головой и, сделав несколько пируэтов, поняла, что опоздала, что хлеба больше не будет и надо лететь ловить рыбу.
* * *
В заботах незаметно пролетел понедельник, пришлось отложить начало новой жизни еще на неделю.
Кирилл закрыл папку, успев прочесть на ее обложке «Эсперанца». «Надежды тоже стареют. Даже надежды стареют», – подытожил он. Представил старую надежду, у которой начертательная геометрия налицо, штукатурка местами отвалилась и из-за слоя времени проглядывал опыт прошлых веков, пусть средних, но своих. Обычно они ему нравились, но сегодня захотелось бежать от Средних веков, только куда от него сбежишь, кругом он – Times New Roman. Стоял, сидел, снова стоял, как гладиатор на арене Колизея, только стены вокруг и гул трибун. На трибунах крики, вздохи, руки, зубы и рты, из которых доносился текст.
Сегодня он ненавидел кухню, в смысле – эту комнату своей работы, этот кабинет, этот цех, маслобойню, где приходилось потрошить чужие души. Вся эта бумажная возня с фактами с самого утра сначала вызывала тошноту, потом изжогу, наконец, мигрень. И надо же, все приехали, будто вызов был срочный. Капельница: чай, кофе, вода, снова чай. Возможно, требовалось нечто более крепкое, но когда-то он бросил пить, а теперь уже забыл где, чтобы отыскать эту привычку и пропустить бокальчик-другой. Манипуляции со страничками, исписанными бессердечным шрифтом, занимали его время, словно он разменял свое на Times New Roman. Новым Римом здесь и не пахло. Времена другие – пахло только тоской, одиночеством, космосом, вакуумом. Ладно дали имена буквам, но кто догадался дать ФИО шрифтам?! У каждого из них теперь свой характер, свое поле деятельности, свой почерк, свой текст и, что самое скверное, – свой подтекст. Из текста слов не выкинешь, а из подтекста даже непонятно, что выкидывать и куда. Где та мусорка, куда можно выбросить подсознательное. Подтекст – это доклад подсознания, его сложносочиненное изложение, это его литература, это его инструкция. Что он туда принесет, какую заразу? Кто-то набирает полную ахинею красивым шрифтом, тем самым придавая мыслям своим красивую форму, а что в этой форме, какое содержание? Ничего. ПустОта – пустотА? Все тот же аромат нереального одиночества. Или пустота – космос? Открытый для избранных. В этом необходимо было разобраться. Перебирая чьи-то виртуальные записи, хотелось закусить куском реальности, хотя бы небольшим, чтобы ощутить чужое, наболевшее, на контрасте почувствовать его запах и вкус. Заесть. Запить. Но это ведь на несколько дней? Запить не получалось. Хоть в прямом смысле, хоть в прекрасном. Ни кофе, ни чай, ни тем более вода, так как воды хватало и без того, не утоляли возникающей жажды. Это была не та жажда, что повозникает, повозникает и отстанет. Это была жажда вопиющего в пустыне. Реальность, как ни крути, – это лучшее доказательство, что мир существует сам по себе, а ты сам по себе и вещи сами по себе. И каждое мгновение расставляет их по своим местам. А люди взялись расставлять их сами: буквы, вещи и себе подобных. Даже мысли. Смешные. И люди смешные, и мысли. Они смеются друг над другом, в то время как хорошо смеется тот, кто умеет смеяться над собой.
«Хоть бы Мефодий зашел, что ли. Вечно заходит не вовремя, никакого чувства такта. Недостаток музыкальной школы налицо. Вот что значит, родители вовремя не отдали в музыкалку».
Он взглянул в небо. Небо было высокое как никогда. Завис на мгновение, но чувство высокого долга заставило его снова вернуться к тексту:
Задача людей – подключиться к всемирному разуму. Там розетка. Каждый солнце, если ее найдет. Важно включить это самое солнце и раздавать тепло страждущим. Любви и тепла – вот чего не хватает миру, вот отчего война. Ум и государство держат всех в страхе, он самый надежный из инструментов. Страх – это тиски, можешь сдавить материал, можешь отпустить, но дефекты останутся и чувство страха никуда не денется, просто затмит все другие чувства. Легко, непринужденно, и чувство гордости перейдет в гордыню, потом в чувство зависти, и наконец – страх. Ты чувствуешь, как иногда сдавливают голову тиски, ты принимаешь на грудь, штангу весом в тонну проблем подхватывает инструктор. Главное не принять лишнего. Может пострадать тело.
Тело – передатчик, душа – она не в голове, она в космосе, она над телом, она над миром.
Отбрось обязанности, административное здание закрой, перестань соревноваться, соревнование – та же зависть, только натренированная. Ты солнце, тебе некому завидовать. Ты сам себе звезда.
– Они все хотят быть звездами, в этом их проблема, – как всегда сзади подкрался Мефодий.
– Если бы только звездами. Млечный Путь – вот что им мерещится постоянно.
– Видимо кормили искусственным молоком.
– Судя по письмам, кормят до сих пор.
– Читаешь как бестселлер, – улыбнулся Мефодий.
– Ага, запоем. Запой так и напрашивается. А я как раз искал нужное слово, для определения. Точно, бестселлер. Люди считают себя лучшими, они хотят продаваться как можно лучше, как можно дольше. Не книги – теперь люди бестселлеры. Важно дороже себя продать, не важно как, голыми или смешными, не важно, под каким соусом. Хорошо, если соус будет фигурой медийной.
– Все заняты делом, в то время как рынок перенасыщен подделками.
– Всем нужны оригиналы. Оригиналы всегда в цене, а в некоторых случаях даже бесценны.
– Что-нибудь проясняется? – взял кипу бумаги со стола Мефодий.
– По сути – да, по делу – нет. Медленно. Будто стою на переезде, жду, пока проедет товарняк.
– Прямо услышал стук колес. Романтично.
– Ты в армии служил, романтик? – посмотрел строго на Мефодия Кирилл. На его переносице образовался Кавказский перевал. Будто сам он проходил службу именно там.
– Нет.
– Жаль, тебе не помешало бы. А про дембель слышал? – Складка над носом исчезла.
– Кое-что в прошлой жизни, – улыбнулся Мефодий.
– Знаешь, что такое дембельский поезд? Не знаешь, – махнул рукой Кирилл, и перевал на его переносице исчез. – Я тебе расскажу. Представь. Ночь. Казарма
– Дембель, дембель, – раскачивают хором духи койку, на которой лежит дембель.
– Чаю, – просит он.
Один из духов убегает за чаем.
– Жарко, включите кондиционер.
Духи начинают усиленно махать вафельными полотенцами.
– Радио.
Один из духов начинает петь под гитару.
– Что за старье? Поставьте другую песню. Для души.
Духи начинают петь хором на английском «In the army now» Status Quo.
– Чай остыл. Что за херня, – вздохнул дембель, сделав глоток.
Дух убегает кипятить чай снова.
– Бабу хочу, так, для компании, чтобы ехала в моем купе, на соседнем месте… Ну и все в таком духе.
– И к чему ты тянешь этот состав?
– Поезд – это метафора. Видимость движения вперед. На самом деле поезд стоит на месте, его просто раскачивают, чтобы пассажиры верили, что они на пути к мечте.
– На Млечном Пути? Судя по твоей логике. А что за поезд?
– Не знаю. У тебя хотел спросить. Хотел узнать твои впечатления, выводы. Ты же все это читал. – Аккуратно сложенные папки с документацией.
– Само собой. Что-то мне попадалось про поезд, – начал рыться в листочках Мефодий. – Вот, нашел: – «Сапсан» – это дефис между Питером и Москвой.
– Хорошее название для дефиса.
– Это поезд так называется.
– Да понял я, понял. Ну вот и представь себе «Сапсан», стоящий на станции, который с серьезным видом с девяти до семнадцати раскачивают люди в пиджаках и в галстуках. И так каждый день. И те и другие заняты делом. Делом, понимаешь?
Мефодий кивнул и посмотрел на проекцию женщины, что крутилась по часовой, и попытался ее остановить, чтобы крутануть в другую сторону. Для этого он даже закрыл глаза. И как будто что-то начало получаться: он увидел птицу, которая, сложив крылья, раскачивалась на ветке, вместо того чтобы летать. Открыл. Женщина неумолимо продолжала свое фуэте по часовой стрелке.
* * *
Одетый в мрамор, обутый в гранит, накинув на шею Неву, он вышел на улицу, поднял Казанского воротник, прикурил от «Авроры» и выдохнул: я больше, я больше так не хочу.
– Это откуда? – спросил Кирилл
– Из Питера. Правое полушарие.
– Ясно.
– Ты же вроде сам оттуда?
– Я? Может быть, но не уверен. А что значит «я больше»?
– Проверяешь?
– Просто спросил, – улыбнулся по-доброму Кирилл.
– Ты? Просто? – недоверчиво сверкнул глазами Мефодий. – Скорее всего то, что он выше всего, что здесь творится, и не согласен с тем, что творят.
– Ох уж этот правополушарный романтизм, – вздохнул Кирилл. – Все революции оттуда.
– Красивых всегда привлекали революции.
– Красивый, говоришь. Надо будет глянуть.
– Чудный город. Очень хочу еще раз по рекам и каналам.
– Сначала по крышам и чердакам, – кивнул на тележку с макулатурой Кирилл.
– Там красиво.
– Настолько, что можно два раза?
– Каждый раз как в первый, – обреченно улыбнулся шутке шефа Мефодий.
– На что похоже?
– Похоже на то, что передала Фэ:
Житель Петербурга так же холоден, как и город, но у него всегда есть в запасе залп «Авроры».
– Ну а своими словами? Правым, правым. Развивай правое. Скоро только образное мышление поможет отличить роботов от людей.
Мефодий задумался и выдал:
– Питер словно корабль, то романтичный, как парусник, то мрачный, как ледокол. – Затем посмотрел горделиво на Кирилла.
– Сам придумал?
– Как тебе такое?
– Вкусно. По-флотски. Блюдо такое, ты в армии не был, тебе не понять.
– Вот еще: «Когда мне было одиноко, я ехала в Питер, не знаю почему. Наверное, он был лучшим моим любовником. Внимательным, вдумчивым, холодным, ранимым, абсолютно безразличным к деньгам. Даже поесть здесь можно было за копейки и втридорога, но одинаково вкусно или безвкусно. Все зависело от его настроения, но даже не имея никакого настроения, а только дождь, к одиноким он был благосклонен и принимал их на раз. Климат – это не погода, это – люди».
– Ладно, уговорил. Слетаю на досуге.
* * *
Город вздрогнул. Полдень. Выстрел пушки заставил вспорхнуть со шпиля Петропавловки ангела, тот облетел крепость, снова прижался к шпилю к золотому пилону и, заправски провернув пару кругов, вспомнив об обязанностях, замер, уставившись на город. Краем глаза он видел, как в окне второго этажа филфака медленно подходила к концу вторая пара. Преподаватель, посмотрев на часы, словно не доверяя пушке, из которой каждый день город пытался покончить с собой, тем самым пытался стряхнуть романтический налет с обитателей Северной столицы.
Пытаться для любого представляло из себя пытку. Все знали, что пушка заряжена холостым, и никто не верил в серьезность намерений. С одной стороны, все это было похоже на фарс, чтобы пощекотать нервы «Авроре», с другой – кончились снаряды. Они экономили, не более одного в день. Часы ударили в ухо 12 раз, и это был нокдаун.
В этот раз выстрел достиг цели. Попали пальцем в небо, задели тучку. Питер зарыдал. Восстановленная путем круговорота воды в природе тучка обрушилась сверху ливнем, со всей своей страстью, будто решила напоить его любой ценой. Будто у того была жажда. Питер и жажда – две вещи несовместные. Словно кто-то подкармливал здесь облака, они налетали, забивали небо до состояния полной облачности.
Студенты заерзали на местах и начали потихоньку собирать в сумки свой скромный эпистолярный жанр. В кармане у Мефодия завибрировал телефон. Звонил Кирилл. Препод взял трубку.
– Выгляни в окно.
Мефодий нехотя подошел к стеклу.
– Видишь меня?
– Нет.
– Я тебе машу. С Петропавловки.
– Понял, «ну привет тебе, привет», – ответил ему классиком Мефодий. – «Пусть струится над твоей избушкой…»
– Слышь, хорош в меня из лиры палить. Я же по делу. Скоро у мира д.р. Пойдешь?
– Да, только подарка нет.
– У меня тоже нет, не знаю, что в таком возрасте дарят миру. У него же все есть. Может, войну?
– Было уже. Скучно.
– Значит, как всегда – «Бери настроение, не ошибешься». Ладно, что-нибудь придумаем.
* * *
– Как тебе город?
– Несравненно. Питер – город-романтик!
– Я бы сказала не романтик, а роман на всю жизнь. Некоторые жить не могут без этого города.
– Ты серьезно? Что… переезжают и умирают?
– Нет, не умирают, конечно, но и не живут уже.
– Жизнь для людей всегда делится на тех, кто может без них и без кого не могут они.
– Вот, кстати, в подтверждение темы, – перезагрузил горло Мефодий, чтобы прочесть вслух:
– Ты не сможешь без меня.
– Я смогу и без тебя, и без того парня.
– Какого еще парня?
– Которым ты был когда-то.
– Это про НЬЮ-ЙОРК?
– Это диалог Москвы и НЬЮ-ЙОРКА. Вечный спор женщины и мужчины. Когда он уже поймет, что с женщиной спорить не стоит, себе дороже. Чем дальше, тем дороже. Копи деньги, потом спорь сколько душе угодно.
– Москва – это Восточное полушарие? – уточнил Кирилл.
– Да. Москва – это дорого.
– А что же она такая продажная?
– Она так развлекается. Вот послушай. О Москве:
– Она безумна. Как ты с ней живешь?
– Она сексуальна. На каждого ее таракана приходится по стае бабочек.
– Постепенно я начинаю понимать, из-за чего у людей весь сыр-бор. Кто-то кому-то не дал, – улыбнулся Кирилл. Эта его улыбка, когда скулы поднимались вверх вслед за настроением, означала, что он шутит.
– Не говоря уже о более тяжких формах: кто-то кого-то не взял, – добавил со знанием дела Мефодий.
– Люди никак не поймут, что секс, что оргазм – это стечение обстоятельств.
А возникающие сложности – это и есть жизнь. Это и есть любовь. Они же бегут, едва те появятся на горизонте. Хочется крикнуть им: «Подождите!» Сейчас начнется самое интересное.
* * *
12.00
Слышно было издалека, что Москва гуляла, крутилась подшофе, распустив свой сарафан – тот отлично сочетался с синим кокошником вечернего неба. Улицы и переулки, словно змеи в период спаривания, скручивались в клубок площадей. Они занимались любовью, выбрасывая в воздух горящие вздохи салютов и фейерверков. Москва гуляла, она жаждала развлечений. Люди заполнили улицы, словно кровь сосуды: туда – веселые артерии, домой – уставшие вены. Сверху ангелу было все равно, веселятся они или бастуют. Но сегодня, судя по фейерверкам, они веселились. Петропаша не любил праздники, вообще не любил скопление людей, от толпы всегда несло какой-то опасностью. Держался их стороной. Ненароком могли принять за ворону. С высоты небосвода столица казалась не такой большой, сегодня Петропаша бродил по нему задумчиво, будто по комнате, остаться или выйти в люди. Гулять не хотелось. Тем более не хотелось увидеть красивую женщину после праздника, когда сарафан Москвы помнется, кокошник съедет, волосы спутаются, речь станет вульгарнее, тело податливым, мысли нетрезвые. Ангел решил не мешать людям отдыхать, дать волю празднику, сделал круг почета над Садовым и по традиции заскочил в «Детский мир», он любил этот магазин игрушечного мира и настоящего детского счастья, в праздники не мог отказать себе в удовольствии искупаться в нем. Как обычно, сначала он медленно бродил по лестницам, обходя каждый этаж, и только после пятого вопроса «Из какого вы мультика?» забирался на самый верх, выходил на смотровую площадку. Окинув взором Садовое кольцо, вскакивал на ограждения и, предварительно помахав оторопевшим охранникам, бросался с террасы вниз. Толпа, ахнув, долго искала в темноте тело, крылья подхватывали его и несли обратно в Питер, в свой окрест. Рядом с крестом ангелу всегда было спокойно.
* * *
Мужчина для женщины – это страховка от несчастных случаев. Чтобы чувствовать себя защищенной, ей необходимо каско, в крайнем случае – ОСАГО.
– Или вот еще, – зачитал Кирилл:
Секс – это сильно, я испытывала.
– Планета испытателей. Секс – это опасно, – усмехнулся Мефодий.
– Незастрахованный секс – это опасно, – поправил Кирилл.
– Вообще секс. Причем для обоих.
– С чего ты взял?
– Так у планет, не занимавшихся в течение жизни сексом, к возрасту никаких изменений на клеточном уровне, свидетельствующих о начале старения, не обнаружилось. В то время как у сексуально активных наблюдался рост концентрации свободных радикалов и, соответственно, повышение уровня окислительного стресса и ускорение процессов старения. Затраты энергии приводят к раннему старению и сокращению жизни планет.
– Это без любви вредно, я бы даже сказал – незачем. Тебе пока не понять, но можно пробовать, – засмеялся Кирилл.
– Я бы поспорил, – задумчиво протянул Мефодий.
– Особенно вредно спорить на ночь глядя.
– Почему? – очнулся неожиданно Мефодий.
– Можно споткнуться, – вновь рассмеялся Кирилл.
– Ну да.
– В общем, не оставляйте девушку в ночи одну, ей перед сном не так удобно раздеваться, как перед мужчиной.
– Шеф, давай без личного.
– Ну у нее и характер!
– Это не характер, это стратегия.
«Ее сложный характер компенсировался легкой рукой», – прочел про себя Мефодий на одном из листочков и представил свою Матильду, которая сидела за столом со стопкой книг, снятых с полки. Скоро им это надоело, и книги заняли свой плацкарт.
Кирилл не слушал, он красноречиво продолжал:
– Любимая женщина не может надоесть, она может достать… потом положить обратно, и так до бесконечности. Бесконечность – единица измерения любви.
– В книжке прочел? Литература, выращенная на ГМО? – Мефодий подошел к окну, погладил стоящий на подоконнике кактус и неожиданно рассмеялся. Так громко, что у кактуса вздрогнули колючки и он весь вжался в себя, словно ёж, почуявший хищника. Даже красный цветок, что вот-вот должен был раскрыться, ушел в себя. Теперь от него осталась только красная кнопка.
– Держи себя в руках.
– Извини, вспомнил одну шутку: «У тебя есть маракасы?» – «Только в голове».
– А при чем здесь маракасы?
– Не знаю, надо было чем-то занять руки.
– Я же говорю, держи себя в руках. Не хочешь сидеть сложа руки – займи их делом. И хватит гладить мой кактус.
– Извини, – настаивал на своем Мефодий.
– А за что извиняться? – поддался на уловку Кирилл.
– За то, что эта шутка мне показалась смешнее.
– Это тебе смешнее, а вот мне, глядя на это, – сделал театральный жест в сторону макулатуры Кирилл, – совсем не смешно. Женщина – это не шутка. С ней нельзя шутить о серьезных вещах.
– Они до вещей сами не свои.
– Потому что настроение нестабильное, а напряжение постоянное. Это одна из загадок психофизики: нестабильное настроение при постоянном напряжении. Вот и приходится чем-то выравнивать – где шоколад, где тряпки, где безделушки, но лучше всего, конечно, путешествия.
– От рутины жизни ей помогало только одно средство, она называла его принципом двери: дойти до ручки и выйти из себя, – процитировал из рабочего материала Мефодий.
– Соображаешь. Это экономвариант. Вышел из себя и путешествуй. Но поголовное большинство женщин идут по прямой: нет настроения? Купи.
– Хороший девиз, – устроил имитацию аплодисментов Мефодий.
– Надо заметить, что работает безотказно, – снова начал рыться в бумагах Кирилл.
– Что потерял?
– Письма с любовного фронта, – улыбнулся Кирилл. – Как я понял, по спросу человечество разделилось на две части: одним не хватает материального, другим – духовного. С материей им вроде бы все понятно, с духом сложнее. Тот живет в человеке, как джинн в сосуде, который надо просто открыть. Обычно начинают искать того, кто сможет открыть, это называется искать вторую половинку. Сложно найти, присобачить к себе, чтобы открывал утром, выпускал джинна и закрывал вечером. Кому это надо? Любовь – работа по душе, но без выходных. А слово какое мягкое для этого подобрали. Любовь… А, вот, послушай, – наконец-то нашел то, что искал, Кирилл. – И целого мира мало, каждый ищет свою половинку. Ты только вдумайся, сколько мудрости заложено в этих словах.
– Боюсь… щас рванет, – рассмеялся Мефодий.
– Мира им мало, каждый ищет половину, – улыбнулся Кирилл. – Так что у тебя там на любовном фронте?
– Как всегда, ожесточенные бои и, как следствие, – потери, переживания, хандра.
– Переживания делают человека чище, это фильтр, через который проходит человеческая душа. Менять только надо чаще.
– Менять некогда. Слишком много лишней информации. Пропаганды.
– Любовь – это тоже своего рода пропаганда, если женского – то красоты, если мужского – то состоятельности по содержанию той самой красоты.
– Пока не случатся дети. Вот послушай:
– Зачем он тебе звонит? У тебя с ним что-нибудь есть?
– Да. Ребёнок.
– Про детей здесь очень много, тема насущная. Брошенных детей полно.
– Ты про детские дома?
– Да. Но еще больше брошенных без любви, внутри семьи. Родителям некогда. Сунут под нос планшет – иди, воспитывайся.
Ноет он, ною я, дома прямо Ноев ковчег. Не могу. Долгожданный сынок постоянно выводит из себя. Я могу взять и трепануть его. Вот сегодня. Собирались на улицу. Он орет. Меня бесит. Наорала на него. Закрыла рот рукой. Он еще больше плакал. Потом так стыдно, что хочется отрезать себе руки. Ведь я очень его люблю. Дайте сил.
– У тебя силы еще остались? Дай, – посмотрел на Мефодия вопросительно.
– Да дал уже. Про детдома тоже не забыл. Некоторые письма прямо пронизаны собственной беспомощностью. Кто-то пропал, кто-то болеет, кем-то не перестают гордиться, на ком-то пытаются заработать.
– Ладно, возьми из общака, распредели, чтобы никто не остался в обиде на жизнь. Да, люди странные существа, сначала заводят котят, потом котят избавиться.
– Хотят или котят?
– Не вижу разницы. Люди – коты и кошки.
– Ты прямо читаешь отчет Амор:
Мы лежим, у нас, беременных, на животе приборы, через них слышно, как бьется сердечко наших будущих детей, будто ведут разговор. Рядом в соседней палате – лежат ЭКО, напротив – после аборта. Кому что. Полное собрание сочинений в трех томах. Каждый со своей любовью, кто-то желает зачать, кто-то сохранить, кто-то избавиться.
– Умеешь ты слезу выжать, – смахнул невидимую Кирилл.
– Я старался оставить самое злободневное, – заметил Мефодий.
– Людям кажется, что злых дней куда больше, чем добрых.
– Может, тебе мультики поставить? – пошутил Мефодий. – Если не боишься подсесть на смешариков.
– Ему же, кроме телика, ничего не нужно. Он может днями и ночами это гов… смотреть. А мамаша нужна только для того, чтобы пожрать, – прочитал, смеясь, Мефодий.
– На самом деле грустно, – улыбнулся еще грустнее Кирилл. – А кто виноват, они же сами его подсадили. Мультики – это удобно, ты включаешь их детям, чтобы заняться своими делами. Кругом говорят, насколько они полезные и развивающие, постепенно начинаешь в это верить, ты чувствуешь комфорт от такой веры, чем удобнее вера, тем она прочнее. А взрослым то же левое полушарие снимает свои яркие картинки. И сидят родимые на пикселях, как на игле.
– Ты сам попробуй с ребенком провести часа два или хотя бы час. Слабо? Только мультфильмы могут притормозить их неугомонное начало.
– Слабо, – согласился Кирилл. – Только в теории полезно почитать им сказки, а на деле – включаешь телевизор.
– Можно подумать, что ты сам мультики не любил.
– Любил, конечно, рисованные, кукольные – почему-то нет. Смотрел, когда уже совсем выбора не было. Из любимых «Приключения капитана Врунгеля».
– А не генерала? Или его разжаловали? – уточнил Мефодий.
– Не в этом суть, помнишь, как там древнюю статую, искусство в футляре для контрабаса вывозили. Сама идея – уже искусство.
– Видимо, после этого контрабанду в нашем языке окрестили «контрабасом».
– В нашем? Нет, это не наш метод. Сейчас совсем другие мультфильмы. И искусство тоже, – съехал с темы Кирилл.
– Дети другие, мультфильмы другие, а мы вечные, как в кино, – рассмеялся и посмотрел на Кирилла Мефодий. – Что я вижу?
– Что?
– Я вижу – ты против кино тоже?
– Нет, я за кино как за развлечение. Ударное слово «раз», раз-два, но не постоянно же. Нельзя прилипать к экрану. Я же вижу, – потряс он пачкой А4 в воздухе, – что для кого-то это ежедневные контактные линзы. Кино – это средство по уходу за скукой. Не более того.
– Соглашусь. А что скажешь про театр? Вот, здесь есть из детского спектакля сцена:
– Медведь, а сходи-ка ты к пчелам, – говорит косолапому Лиса.
– Зачем?
– Как зачем? Ты же любишь мед.
– Я очень люблю мед.
– Ты должен прийти к пчелам и сказать: ну-ка быстро дайте мне меда.
– А если не дадут?
– Ты медведь или панда? Топни ногой, толстопятый: «Ну-ка быстро мне меда принесите!» Как миленькие отдадут.
– Хорошо про панду, – хехекнул Кирилл. – Мишки совсем обурели.
– Я белых всегда больше любил.
– Почему белых?
– Они единственные из млекопитающих, которые людей не боятся.
– А ты боишься? – посмотрел испытующе Кирилл на Мефодия.
– Мне некогда, я работаю.
– Работаешь?
– Это не работа, по-твоему? Я же читаю.
– Работай, работай, не отвлекайся. Кстати. А что люди читают сейчас?
– В основном муру всякую.
– Какую муру?
– Либо детективы… – задумался Мефодий и снова начал гладить кактус.
– Людей всегда тянуло на преступления, – не дал ему договорить Кирилл. – Сначала их тянет, потом оно из них. На этом стоит литература, – очертил взглядом бумажную кучу Кирилл. – Достоевского читал? «Преступление и наказание»? Вижу, что не читал.
– Про преступление здесь что-то было: потерпевшая Родина рассказала, как муж методично отрезал ей по пальцу, пока не отрезал обе руки.
– Родина – это фамилия?
– Да какая разница. Была Родина – стала уродина. Вот где страшно, вот где Достоевский.
– Я почему-то вспомнил Венеру Милосскую, – беспокойно смотрел на кактус Кирилл. – Красивая Родина, но без рук. Поэтому все в итоге выходит через жопу.
– Сердца у тебя нету.
– Зато у меня есть голова. Наказали?
– Посадили.
– Посадишь такого, а что из него еще вырастет? Сорняк есть сорняк, – продолжал гладить кактус Мефодий.
– Ты про книги начал, что-то мы отвлеклись. И оставь в покое цветок. Тебе что, гладить больше некого?
…Ну что еще читают? Либо фэнтези, либо романы, – продолжил Мефодий. – Некого. А тебе что, жалко?
– Загладишь – он цвести перестанет. Так какие романы?
– Разные. В основном все названия крутятся вокруг местоимений: от меня, мне тебя, если бы не я, до него, перед тобой, под тобой, я б тебя…
– Названия интригующие, – рассмеялся Кирилл.
– Да, прямо мурашки по коже. Может, лучше к детям вернемся?
– Валяй.
– Дарите женщинам цветы, они подарят вам детей.
– Наконец-то что-то позитивное. Да, надо дарить, чего бы это ни стоило. Цветы для женщины, как включатель – оп, зажглась, засветилась, затанцевала, – согласился Кирилл.
– Но есть и другая сторона, надарили столько, что теперь воспитывать негде. Легче в университет поступить, чем в детсад. С самого рождения записались в очередь. 3 года прошло – хуй там. В прямом и переносном слове. Моему мужу пришлось соблазнить заведующую детсадом, чтобы устроить туда нашего сына.
Кирилл развел руками.
– Дети рождаются, дети становятся, все остальное в любви перемельница, все остальное в семье – пересортица, – промурлыкал он про себя стишок.
– Твое?
– Нет, так вспомнилось.
– Дети – это опорные точки отношений, опорные сваи, некогда вколоченные в ночи, чтобы не расставаться как можно дольше. – Грусть начала жевать голос Кирилла, видимо, вспомнил всех своих. Мефодий знал, что для шефа это тема больная, поэтому старался ее не развивать.
– Каждый великий роман заканчивается расставанием, – попытался подбодрить его Мефодий.
