Czytaj książkę: «Зов запахов»

Czcionka:

L’Appel des odeurs

Ryoko Sekiguchi

Published by arrangement with SAS Lester Literary Agency & Associates

* * *

С каких пор начала она вести дневник запахов? Точно она не помнила. Зато с уверенностью можно сказать, что на страницах, которые она исписывала, как в те времена делали все девочки, уже присутствовали описания запахов или список тех вещей, запах которых она ощущала в течение дня. Вначале она упоминала только встретившиеся ей незнакомые или странные запахи, или те, что ей понравились. Временами она записывала «душистые» слова, которые попадались ей в книгах, или фрагменты текста, посвященного запахам.

Нельзя сказать, что у нее был какой-то особенно чувствительный нос, нет. Она не всегда замечала первой какой-то запах, идущий издалека. В отличие от сомелье или парфюмеров, использующих в работе единый ольфакторный язык – и грамматику, и лексику, – ее обонятельный словарь был в полнейшем беспорядке. Ее собственные слова, которыми она описывала запахи, существовали только для нее. Всё, что проходило через ее ноздри, отображалось во фразах, непонятных для окружающих. Это можно сравнить с мыслями, возникающими в голове во время засыпания, или с пересказом снов. Ее заметки были очень личными, а иначе и быть не могло.

Запахи в некотором роде были ее манией, она от них зависела. Иногда, гуляя по городу, она улавливала какой-то запах и не могла не идти по его следу, даже если приходилось делать крюк; так бывает с книгой, от которой невозможно оторваться, пока не дочитаешь до конца, или с музыкальной партитурой, которую надо пропеть полностью. Иногда она останавливалась прямо посреди улицы и быстро описывала на клочке бумаги впечатление от того, что проникло в ее нос. Но от чего же она все же зависела – от запахов или от записей о них?

Важнее не то, что она без конца вдыхала, ощущала запахи, но то, что она постоянно писала. Количество ее блокнотов из года в год росло, они становились всё толще и занимали всё больше места. С некоторых пор она писала не только о запахах, встреченных в течение дня, не только фиксировала на бумаге услышанные на улице фразы и бесчисленные цитаты из литературных произведений, касающихся запахов; она стала воображать запах там, где ничем не пахло, или там, где о нем ничего не было сказано. Она приближала лицо к картинам – ей казалось, что от изображенных на них фруктов и цветов исходит аромат. Когда она поднимала глаза к небу, ее нос пытался уловить запах облаков. Переворачивая страницу книги, она не могла не думать о том, чем пахнет прочитанный эпизод или действующие в нем персонажи. Она ни на минуту не могла не думать об окружавших ее запахах. Вся ее вселенная состояла из них.

Безусловно, вселенная также состоит и из видимого, но ощущаемое носом отличается от видимого глазом тем, что присутствие запахов не постоянно, они посещают нас время от времени. И действительно, запахи наносили ей визиты, и она это знала.

Конечно, ее случай не был уникальным. Всегда и всюду запахи посещают людей. Люди всегда принимают их визиты.

В какой-то момент фразы, следовавшие одна за другой в ее тетрадках, стали всё больше напоминать рассказы. Но это не было связано с тем, что ей хотелось отпустить свою мысль на свободу. Она фантазировала о том, чем пахнет изображенное на картинах, только для того, чтобы как можно точнее описать эти запахи. Она как будто не писала эти рассказы. Она совершенно точно знала, чем они пахнут. И с величайшей серьезностью стала записывать то, о чем говорили ей запахи, то, что они вобрали в себя во время своих странствий. По запахам она узнавала людей, похожих на нее, они представлялись ей смутным далеким видением, как будто она скатала в трубку лист бумаги и смотрела в нее.

Она чувствовала запахи так отчетливо, что они слились с ней и она стала их частью.

Можно также сказать, что некоторым образом именно она их изобрела. В самом деле, она столько лет вела записи, что сами слова стали пахнуть. Ей оставалось лишь записывать, читать свои записи и перечитывать; слова вызывали в памяти запахи, запахи звали слова, слова звали ее. Слова пахли, звучали, как голоса, словно дым, несли в себе послание, рассказывали истории, а главными героями этих историй были частицы запахов.

Так она написала. И так эти истории были изложены на страницах и в эфире.

В библиотеке

Есть люди, которые носом чуют хлеб из осенней полбы, распознают множество сортов мяты или даже различные состояния дерева или резины. Другие по запаху определяют станции метро, температуру масла, краску для кожи или для волос.

Она же была одной из тех, кто мог различать запахи чернил, бумаги и даже переплетного клея. В детстве, еще не умея читать, она находила в книжном шкафу именно ту книгу, которую просили найти родители. Они поздравляли ее, по своей родительской наивности полагая, что их дочь – не по годам развитый гений, что она уже умеет читать заголовки и распознавать картинки. Однако она, вероятнее всего, находила книги именно по запаху.

По крайней мере, одно можно сказать с уверенностью: во время прогулок с дедушкой она узнавала по запаху некоторые специализированные книжные магазины. Русские книги имели очень специфический запах, винтом поднимавшийся к носу, а запах китайских был менее выраженным и каким-то сухим. Подобно цветам жимолости, типографии и переплетные мастерские иногда пахли сильнее, иногда слабее – возможно, это было связано с работой печатных станков или с высыханием типографской краски. Эти модуляции запаха вызывали в памяти сад ее родителей, в котором в течение дня пахло по-разному, особенно после полива – как и большинство детей, она любила поливать. Если запах в типографии усилился, думала она, значит, настало время полива бумаги чернилами.

В библиотеке деда пахло на удивление приглушенно. Хотя там было немало старинных книг, от них пахло соломой лишь чуть-чуть, – в отличие от тех, которыми торговали букинисты, – и чтобы почувствовать запах, ей приходилось чуть ли не утыкаться в них носом. Вероятно, потому, что дед любил перечитывать одни и те же книги, эти тома регулярно открывались и проветривались. «Это воспитанные книги, о которых мы заботимся», – сказала она себе, всё больше восхищаясь дедушкой, у которого явно был талант воспитателя. Иногда где-нибудь в загородном доме нам попадаются старые книги, хранящиеся в коробке, от которых веет землей, затхлостью или разлагающейся бумагой, потому что их долгое время никто не брал в руки. Однако не всем старым книгам суждено дурно пахнуть, их может ждать иная участь. И она решила, что ее дети-книги тоже будут как следует воспитаны – когда она вырастет и соберет свою собственную библиотеку.

Позже она решила профессионально заняться изготовлением книг, которые считала своими детьми. Те, кому она дала жизнь, расходились по миру одна за другой, ей даже не удавалось подержать каждый экземпляр в руках. Но несмотря на то что она не представляла себе судьбу каждого из своих детей, она считала делом чести, чтобы они были «хорошо воспитаны».

В день выхода в свет ее первой книги она испытала такое волнение, что заснула, не отрываясь от своего детища. Она положила книгу рядом с подушкой, ласково погладила обложку и, засыпая, с удовлетворением глубоко вдыхала исходящий от нее запах. С тех пор это стало ритуалом. Десятилетия спустя выпуск книги волновал ее так же, как и в первый раз, и первую ночь она всегда проводила с новорожденной, наслаждаясь ароматом свежей краски.

Всем известно, что наш жизненный путь определяет не только свободная воля – существенная роль принадлежит случаю, неожиданным встречам и прочим внешним факторам. А вдруг именно запахи тайно направляют жизнь людей?

Во всяком случае, ей нравилось думать, что существует сообщество индивидов, связанных запахами. Больше, чем сообщество, почти семья, клан, как в растительном мире. Существа, ведомые специфическим запахом. Она могла представить себя рожденной в любое время и в любой точке мира, но во всех этих возможных жизнях она всегда видела себя окруженной бумагой. Дочь мелкого печатника на базаре восточного города XVIII века; писательница из Мали в 1990-е годы, устроившаяся на обочине дороги, в тени скобяной лавки; ученица провинциального ремесленника, изготовителя бумаги в средневековой Корее; или девочка, помогающая отцу вываривать оленьи шкуры, чтобы приготовить типографский клей…

Независимо от времени и места, она бы прижимала к себе книгу, которую только что написала, переписала, напечатала или переплела, делила бы с ней ночью постель, чтобы они обе могли чувствовать запах друг друга, книга – запах человеческого тела, она – запах книги. Это было время осознания того, что книга, пахнущая бумагой и краской, плод ее труда, дальше будет жить своей жизнью.

* * *

Запах не знает, что такое расстояние¹.

Он может существовать не только в виде ольфакторных частиц, но и в мыслях.

Его достаточно запомнить.

Можно ли силой мысли вернуть запах листьев персикового дерева столетней давности и ощутить его здесь и сейчас?

В саду Тюильри

Сначала были эти белые цветы с чудесным ароматом, которые хотелось защитить. Укрытые от ветра, льда, снега и холода, они свободно расцветали, подставляя лепестки милосердному солнцу. Они цвели в свое удовольствие. После цветки уступали место мелким плодам, жестким, темно-зеленым. Плоды эти пахли так же, как и цветы, которыми они были раньше. Они созревали безмятежно – люди могли бы назвать это состояние радостью, затем менялась длина световой волны, и плоды приобретали цвет, который любому, кто за ними наблюдал, мог показаться желтым. Даже тогда они сохраняли свой запах. Работавшие в здании привыкли к этому солнечному аромату с оттенками металла и меда, распространявшемуся в несколько более влажном, чем снаружи, воздухе. Прежде чем попасть туда, кусты росли в соседнем квартале, в галерее на первом этаже одного здания. Много лет спустя здесь окажутся не сами такие растения, а их подобие. На смену зиме приходила весна, и их выставляли на солнце, навстречу воздуху, не знающему границ.

Теперь представим себе запахи, окружавшие мужчину – того, кто на протяжении последних тридцати лет своей жизни каждый день приходил посидеть в созданном им саду. Должно быть, он ощущал влажность, отличную от той, что царила в защищенном месте: от земли, где цвели белые цветы, поднимался пар, особенно по утрам, а к запаху воды, шедшему от пруда, примешивался аромат растений, густо посаженных вдоль его кромки.

Человек стоял перед цветами, не теми, с белыми лепестками, а перед другими, более крупными и яркими; он пытался воспроизвести исходящий от них запах. Мог ли он почувствовать его? Каждый сорт издавал собственный аромат: одни благоухали свежестью, напоминавшей цитрусовую, другие пахли сладко и бархатисто, третьи были почти без запаха. Вероятно, человек, чье зрение с каждым днем слабело, в большей мере воспринимал запахи, витавшие вокруг, пока он гулял.

Конечно, был еще запах скипидара, окружавший ее в мастерской, который не свойствен никому в отдельности, но которым обладают люди, занимающиеся одним и тем же делом. Еще был резкий запах ткани, пропитанной разными маслами. И воздух, в котором от стен в определенную погоду появлялись легкие нотки плесени.

Водяные цветы принимались, белые цветы нет.

Еще пахло артиллерийскими снарядами.

Каким мог быть запах снарядов?

Чем может пахнуть война?

Как и человеческое тело, каждое здание, каждая постройка имеет свой запах. Как и запах человеческого тела, его составляют запахи материалов, из которых построен дом; к запаху этих материалов примешиваются запахи всего, что попадает в дом, пока он существует. Это здание, в котором побывали толпы живых человеческих существ, оставивших в нем свои клетки и запахи, – существ, которых не волновало ни то, что было здесь раньше, ни то, чем здесь пахло, – не было исключением.

Запахи там смешивались, как смешиваются цвета, и становились единым целым, делаясь запахом места. Как это бывает во всех исторических местах.

Когда однажды утром она прогуливалась по музею Оранжери, ей вдруг показалось, что она чувствует и отчетливо распознает каждый из запахов, которые как будто еще витают в музейной атмосфере, особенно в двух овальных залах. Она встала посреди одного из них, окруженная буйно распустившимися цветами, которые как бы отделяли мир живых от мира мертвых, и полной грудью вдохнула, словно желая вобрать в себя чуть-чуть этих кувшинок, раскрывших лепестки навстречу заре.

Принято считать, что запахи оживляют в памяти прошлое. Она задавалась вопросом, можно ли силой мысли, направленной в прошлое, оживить ароматы, которые, казалось бы, испарились. Ее интересовало, могут ли мысли и слова служить проводниками для самых летучих запахов, могут ли они приблизить эти запахи к нашим носам, подобно Орфею, спасавшему Эвридику из ада. И могут ли люди, вдыхая ароматы, сделать их частью своих тел. Ей казалось, что эти цветы принадлежат и этому миру, и миру мертвых. Был ли этот зал мостиком между двумя мирами? Было бы чудесно, если бы в загробном мире пахло кувшинками… Всем сердцем желая этого, она вышла из музея.

* * *

«На берегу реки стоял маленький павильон, всегда закрытый; там тайком изготавливали краски ‹…› От него исходил странный запах, который мы, в конечном счете, полюбили. ‹…› Я мог часами смотреть, как блестящие медные валики наполняют цветом и жизнью выползающие из-под них ткани…»²

Если бы живописные полотна могли передавать звуки и запахи, обстановка в музеях была бы очень оживленной. Лошадиное ржание, радостные детские крики, рулады оперной певицы, рев водопада, рокот поля боя, музицирующие ангелы, грохот нью-йоркского метро. Запах влажной земли, рек, хлева, буржуазной гостиной, пудры куртизанки, газона, пустыни, волн, курятника, отрезанной головы солдата, лесной чащи…

Нам до некоторой степени повезло, что мы не слышим звуков и не ощущаем запахов картин – в противном случае музеи быстро сделались бы сомнительным для посещения местом. Не потому ли мы редко представляем себе, как звучит, чем пахнет изображенное на картинах и каково оно на ощупь?

Иногда картине как бы предписывается иметь запах. В Художественном музее Чичу на острове Наосима смотрители зала, где выставлены «Кувшинки» Клода Моне, должны быть надушены духами, созданными по сюжету картины. Ароматизируется не помещение, а люди, от которых исходят цветочные ароматы: они как бы становятся кувшинками, прогуливающимися по залу.

Призрачный древесный запах в моем представлении неразрывно связан с одним произведением Дональда Джадда. Войдя в музейный зал, я сразу же почувствовала, что пахнет деревом. Запах исходил не от паркетного пола, скорее, это был составной аромат, как в духах. Он заполнял все помещение, и я сначала подумала, что пахнет одеколоном смотрителя. Я была в зале одна. Может быть, это шлейф стойких духов какого-то посетителя? Каждый раз, когда я думаю об этой скульптуре, я ощущаю аромат дерева.

Один фотограф как-то говорил, что самое трудное в фотографии – передать температуру воздуха. Конечно, можно руководствоваться видимыми глазом признаками, говорящими о жаре или холоде: пылью, одеждой и лицами сфотографированных людей, их испариной, тающим льдом или снегом, листопадом. Без подобных атрибутов почувствовать воздух, окружавший объектив в момент съемки, – задача очень деликатная.

Как можно догадаться о том, что на фотографии изображена жара?

Или о влажности в сцене Благовещения?

«Натюрморт с головой барана» Гойи демонстрирует смерть в чистом виде.

Нет никаких неодушевленных предметов – ни стола, ни посуды, ни скатерти, свойственных этому живописному жанру; Гойя показывает нам то, что было живым и перестало им быть.

На нас смотрит освежеванная голова барана, рядом с которой лежат его разделанные ребра.

Глядя на картину, понимаешь, что все виденные прежде натюрморты объединяли в себе элементы неживой природы – цветы, фрукты – с существами, находящимися между жизнью и смертью, а иногда на картину попадали и какие-нибудь живые насекомые. Подобное объединение разных «природ», если дичь и рыбы действительно мертвы, размывает истинную сущность каждого элемента.

Натюрморт Гойи – мертвая природа в необработанном виде. Изображая крупное млекопитающее, а не птицу или рыбу, художник велит смотреть в лицо природы, не пряча глаз: на картине мы видим смерть того, что было живым.

Речь идет о воображаемых запахах и мелодиях. Подобно тому как голоса в романе звучат по-разному для каждого читателя, даже если авторский стиль придает им некоторые общие черты, так и запахи, которые, как нам кажется, исходят от изображенного на картине, могут и должны быть для каждого зрителя своими собственными, они приглашают войти в реальность картины каждого человека в отдельности.

Запах картины связывает нас в равной мере с двойной реальностью: с внутренним миром холста и с миром художника и его окружения.

Как отличить запах прошлого? Запах не старинных предметов, а того, что пришло из прошлого в наше настоящее? Имеет ли он некие характерные свойства?

Помним ли мы, чем пахло вокруг, когда мы рождались?

А запах нашего детства? Нам очень трудно вспомнить свой детский голос, скрытый в глубинах нашего тела под огромным количеством вариантов тонов и обертонов, и так же трудно заново найти потерянный запах, который был нашим в прошлом.

А еще есть запахи того прошлого, которого мы не знали. Запахи времени, в котором жили другие люди.

Может ли запах, пришедший из прошлого в настоящее, увести нас с собой туда, откуда он явился?

В Ферраре

Сначала она мысленно увидела кружево с геометрическим узором, жесткое, грубоватое по фактуре. Кружево было голубовато-белым, вероятно, его стирали не больше двух раз – этого хватает, чтобы исчез запах нитей, но недостаточно, чтобы уловить запах времени, проникший в волокна.

Она поморгала, пытаясь понять, что происходит. На этот раз картина изменилась – перед ее глазами появилась шелковая ткань, подложенная под кружево. Его узор был чрезвычайно четким, кружевница потрудилась на славу. Рисунок кружева хорошо смотрелся на серебристо-голубой подкладке, ткань которой была выткана узором тон в тон, что можно было заметить, только внимательно присмотревшись. Сердце ее слегка затрепетало.

Она открыла глаза и обнаружила, что сидит на обычном месте, в одной из отведенных ее семье лож в муниципальном театре Феррары в ожидании начала премьеры оперы. Скоро вернется муж, поехавший за сестрой.

Театр был небольшой, всего на тысячу мест, с виду скромный, но, с ее точки зрения, элегантный, с круглым внутренним двориком, как принято строить в Ферраре. Она вспомнила, как впервые приехала сюда лет пятнадцать назад, еще подростком. Ей тогда показалось, что божественная музыка исходила прямо от люстры, сверкавшей, как звезды. Навещая родственников, она пользовалась случаем и ездила в театр Болоньи, а также однажды в Падую на пьесу Метастазио. Но ни безликий болонский театр, ни маленький и провинциальный падуанский не изгнали из ее сердца театр родного города. Она была очарована произведениями Россини, написанными, когда композитор был чуть ли не моложе ее – ему было тогда не больше двадцати.

Когда она вошла в этот театр, ей показалось, что пришла к близкой подруге. Она могла оставаться там дни напролет. Единственное, что создавало помехи, – светские беседы по пути в ложу, от которых было не уклониться. Вот почему она часто приходила в театр в сопровождении выездных лакеев первой, раньше мужа и до того, как соберутся остальные зрители. Муж ценил замкнутый характер молодой жены. Он знал, что театр с раннего детства был для нее вторым домом, потому что она любила музыку – но не светские условности.

В театре она часто переживала моменты музыкального экстаза, но зрительных галлюцинаций, как в тот день, у нее никогда не возникало. Она снова закрыла глаза. Лакеи обмахивали ее веером, легкий ветерок нежно касался кожи. Внезапно по лицу пробежала дрожь – до нее долетел неведомый аромат, образы геометрического рисунка кружев и мерцающей бело-голубой узорчатой ткани нахлынули и стали пульсировать в ритме ее дыхания. Ей почудилось, что она слышит шорох легкой материи. Казалось, аромат был согрет телом, закутанным в эти шелка.

Она открыла глаза.

Вытянуть шею и осмотреться, чтобы определить источник аромата, ей было боязно. Театр понемногу заполнялся публикой, и столь неуместный жест мог вызвать удивление окружающих. Все же она немного наклонилась вперед и попыталась понять, откуда исходит запах. Ложу слева занимала богатая испанская семья, ложу справа – семья крупного землевладельца из северной части провинции Феррары. Хотя она и встречала тех и других в церкви на мессе, ее семья не имела к ним никакого отношения.

Она услышала, как дверь в ложу открылась, впуская мужа и невестку. Обернувшись, чтобы поприветствовать прибывших, она улыбнулась и вдруг поняла, что запах идет с левой стороны. Ей хотелось только одного: быть свободной к моменту встречи с ароматом. Она тут же снова села, заявив, что немного устала, и, сжав пальцами виски, опять закрыла глаза.

Все ее внимание сконцентрировалось на образе, навеянном этим запахом. Она поймала себя на том, что жалеет о невозможности отодвинуть запахи-паразиты с той же легкостью, с какой мы переставляем предметы, чтобы освободить место для других. Сейчас ей хотелось, чтобы запах ее мужа, обычно такой успокаивающий, улетучился куда подальше. К его запаху примешивался запах влажной шубы. Она повернулась в другую сторону. Духи невестки обычно вызывали у нее в памяти охапку мелких белых цветочков, запах которых казался ей плебейским; сегодня же, в этот сырой туманный вечер, они напомнили ей аптечную ромашку, показались резкими, как звон разматываемого клубка золотой нити.

Муж и невестка обсуждали знакомых, которых, по всей видимости, встретили у входа в театр, но их голоса как будто уходили куда-то вдаль. И снова на сетчатке ее глаз появился этот теперь ставший почти родным рисунок, хотя она едва знала его.

Зажмурившись, она глубоко вздохнула. Она хотела целиком и полностью превратиться в запах. Стать облаком, чтобы вобрать в себя эти легкие душистые пары. Образ того платья снова мелькнул у нее в мозгу. Она была рядом, совсем рядом, – достаточно протянуть руку, чтобы погладить эту мерцающую ткань. Вдруг она почувствовала чье-то прикосновение к своей руке. Она чуть не подскочила и подавила слабый крик.

Она снова сделала глубокий вдох. Один раз. Еще один.

Самое странное заключалось в том, что она не могла распознать, из чего состоял тот запах. Не могла описать его, хотя при каждом вдохе у нее в голове возникал новый образ. Вернее, запах обретал материальность, становился реальнее.

Что это было? Воплощение души театра, ее всегдашней наперсницы?

Внезапно свет погас, и она почувствовала облегчение – больше не нужно было скрывать волнение. Почти задыхаясь, она попыталась уловить запах ртом, всей кожей. И тут вслед за кружевами проступило всё остальное: силуэт, декольте. Очень светлые, почти белые волосы, над ушами – темно-синие и фиолетовые цветы. Она зажмурилась сильнее, но так и не смогла вообразить лица.

В зале раздались аплодисменты, приветствующие музыкантов. Словно маленькие зверьки, притаившиеся в темноте, ее пальцы крепко сплелись с пальцами фигуры, от гладкости кожи которой она теряла голову. Ей показалось, что сквозь аплодисменты она слышит, как кто-то шепотом спрашивает ее имя.

И в тот момент, когда она собиралась открыть глаза и ответить, раздались первые звуки оркестра.

1.Курсивом выделены фрагменты «дневника запахов»; в эту часть книги, помимо написанного рассказчицей, входят фразы, иногда позаимствованные из книг (цитаты обозначены кавычками, источники приведены в сносках), иногда услышанные (приводятся в кавычках, но без ссылок; их авторы будут указаны в разделе «Благодарности»). – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примечания автора.

2.Gide A. Journal (1939–1949): souvenirs. Paris: Gallimard, 1954. [Перевод Ольги Панайотти.]