Цинковая бумага – это полноцветная бумага для печати без чернил. В настоящее время используется в продуктах таких компаний, как Polaroid, Canon, Kodak и HP. Zink – многослойная термобумага, поэтому фотографии можно распечатать всего за один проход. Имеет ряд термочувствительных цветных слоев голубого, пурпурного («маджента») и желтого цветов. Фотография печатается с использованием серии тепловых импульсов различной длины и интенсивности. (Каждый слой также содержит бесцветные кристаллы различных красителей, которые при плавлении принимают свою правильную красочную форму).

Когда впервые пробуешь приобщиться к таинству моментальной фотографии, поражаешься не столько волшебству момента и его консервации, но неожиданному несовершенству запечатленного. Свет не был выставлен. Модель не готова. И остается только гадать – как ляжет карта. Благо, ждать недолго. От трех до пяти минут.

голубой

***

Перечитала очередной сборник стихотворений Эмили Дикинсон (ей повезло издаваться при жизни настолько редко, оставить после смерти стихи в таком беспорядке, что теперь кто угодно как угодно тасует колоду лирики в том или ином «избранном», и это почти всегда бывает вполне удачно). Три вещи: смерть, боль и одиночество. Кажется, всю жизнь пишу о том же.

Кому не хотелось подружиться со смертью? Сначала очеловечить ее, потом подружиться… Ведь все мы знаем, что с самого начала идем рядом, след в след. Разве она бросает нас хоть на минуту? Разве не сопровождает, бережно и осторожно, всегда и всюду? И разве по факту она – уже не лучший наш друг? Иногда мне кажется, что смерть – вообще альтер эго каждого на этом свете. Так к чему страх? к чему накал страстей и драматизм? Смерть – это и есть жизнь. В итоге не самая ли приятная ее часть? Или, во всяком случае, самая спокойная. (После принятия смертности, конечно).

На любимой полке наверху стоит рамочка со стихотворением Эмили Дикинсон о боли. Как-то Величанский статью о жизни и творчестве поэтессы назвал «Сиянье боли». В боли есть частица пустоты. Беспамятна она. Кто вспомнит, было ли вообще хоть что-нибудь вне боли, когда уже чувствует ее? И будущего времени не существует. Боль бесконечна. И когда проходит, остается неизбывное ощущение, что вернется обязательно. Так что – да, в сиянье боли раздается громкий голос мастерства, таланта и гения Дикинсон. Она была несчастна, травмирована, одинока, и к концу жизни испытывала непрекращающиеся, в том числе, физические боли. И писала. Писала много на любом подвернувшемся клочке бумаги. Черпая вдохновение даже в самой боли. Что ж… если я кем-то и восхищаюсь… Если кто-то и оказал на меня самое болезненное влияние…

Одиночество – это дыхание. Вдохи без выдыхов. И в итоге – очередная паническая атака. Впрочем, от страха ты прячешься в темное сухое помещение… один. И разве кто-то нужен рядом в такие моменты? Бывает одиночество вообще… одиночество расширяющейся Вселенной, одиночество жизни и смерти. И если каждый из нас – свой собственный одинокий холодный космос, не пустой, как не пуста бесконечность, значит, и наше одиночество – бесконечно. Что же в этом страшного? Неправильного? Пустого? Человек – это конечная бесконечность одиночества. И боль.

«начало всему – бесплотная боль…»

начало всему – бесплотная боль,
гвоздика галактики в темноте зрачка.
я просыпаюсь, и она со мной —
насекомая совесть моего сверчка,
разверстая пропасть моего окна,
искренняя нелюбовь моего отца,
смерть моей матери, звон стекла,
все тики и таки моего лица.

потом будет проще – проходит день,
несется мячом по скоростной пологой.
прицепилась, влачится слепая тень,
начиная с ног, откусывает понемногу.
потом будет ночь, затишье, затменье,
паническая атака, рыдания у окна,
уговоры, упокоения настроенья,
еще не громоподобный звон стекла.

закончится утром, когда забудусь,
укроюсь, уйду с головой в матрас.
мне тихо не больно, собой любуюсь,
оставляю галактику про запас.
от боли проснусь – развернется космос.
подушку насквозь пропитала соль,
моя несерьезность, тревога, взрослость.
затмение, явь и начало —
боль.

«здравствуй, москва. колени твои остры…»

здравствуй, москва. колени твои остры.
руки покаты и голы, строгие как мосты.
от строгино до коломны – очи твои огромны.
грезишь о чем, милая, развалившись томно
на низких семи холмах. что видишь во снах?
куда со ступней своих белых отрясаешь прах?

ты меня поглотила, прохожу по тугим кишкам,
переваренной неофиткой к свету, к родным божкам.
там меня приоденут, скажут, что говорить:
как не терять в разговоре ариаднову нить,
как не смотреть на солнце, в море как не упасть,
в ловле людей и мнений какую использовать снасть?

дьявол как хороша жизнь и ты, жизнь моя!
словно с полотен джотто голенькая москва
в чистых небесных далях вьется едва видна,
в золоте лик и крылья и, кажется, не одна.
много их, серафимов, лукавых и непростых.
а зазеваешься, в печень ударит любой из них.

здравствуй, москва. взгляды твои хитры.
удары точны и метки, тяжелые как киты.
от бутово до перово – миска горячего плова,
дымящего летним смогом и красноречивым словом.
так отпусти меня. что тебе в черствой крошке,
неуловимой кусачей, но мелкой и хрупкой мошке?

выкини и забудь, как будто и не бывало.
для огромной тебя я – это слишком мало.
как скажет потом бахши: наверное, не судьба.
так отпусти меня ты, гребанная москва.

«Не буду учиться водить машину…»

Не буду учиться водить машину.
Ружье покупать не стану. К чему?
Не увижу, как плодоносит вишня,
Наливается цветом, падает оземь,
Гниет, растворяется, скрываясь под снегом.
Не забью ни единого гвоздя в стену,
Которую ни за что не покрашу в синий.
Не вырасту и не рожу дочь или сына.
И, наверное, еще не побываю в Румынии.
Плоскости и объемы, системы координат
Ужасают, тревожат, приводят в трепет.
Минуты, секунды, градусы вызывают панику.
Механика жизни не подвластна ни времени
Ни пространству, лишь хаосу, свету и темноте.
Бесконтрольна она, отталкивающе прекрасна.

Скажу честно, на самом деле
Я ничего, ну совсем ничего, не умею.
Когда сижу на диете, то не худею.
Боюсь играть в игры, плавиться от жары,
Бегать во дворе, заниматься спортом.
Боюсь запаха и мокрого вида пота.
Не люблю раздевалки, чужие взгляды,
Снимать юбку, пытаясь прикрыться майкой.
Кожа тонкая иссиня-белого цвета,
И круги под глазами. И морщины на лбу.
Потому боюсь курить, пить, заниматься сексом.
А если и делаю это, то из чувства протеста.
Боюсь детей, их осуждающего взгляда, жеста.
Именно потому они любят со мной играть.
А я люблю спать. Вместо всего этого.

Я никогда не научусь себе лгать,
Хотя хотелось бы…
Я умею застилать и расстилать кровать
И быть прикроватной мебелью.

«имени моему, знаете, сколько лет?..»

имени моему, знаете, сколько лет?
столько же, сколько отрубленной голове.
она лежит сверху кучи неглаженого белья
и все время спрашивает про меня.
делает свирепое месиво вместо лица.
борется с кем-то за роль моего отца,
которого не ищу, как не ищу дочери.
передо мной длинная-длинная очередь
претендентов на роль иоанна предтечи,
олоферна и прочих шей и предплечий —
обезглавленных тел. Моего – тоже.
я, наверное, очень на нее похожа.

«москвою тошнит и уже вытошнило…»

москвою тошнит и уже вытошнило:
чебурешная, варенишная, рюмошная
собираются комом в районе ордынки,
образуют яркие пятна, черные дырки
в голове вон того кобзаря-забулдыги,
которому тоже эти фонемы обрыдли.
ему-то што – поблевал и баста!
а мы мечемся в поисках счастья…

на охотном? на площади революции?
на кузнецком мосту? на большой татарской?
все мы непроизвольным потоком – поллюции
этого города и его окраска.
а если смешать все цвета палитры,
получится черный, которого точно хватит
на город, пропахший аммиачной селитрой,
на город, протаскавшийся по кроватям.

москвою несет и уже вынесло.
пронесло по спотычкам и вымыслам,
легендам, захватанным анекдотам,
святым воскресениям и субботам.
кончилось, рассеялось по квартирам.
и там старается стать счастливым.
москва, что убогий шатун-шемяка,
раззадорит, рассорит, заставит плакать.

как не плакать? когда ты – пирог на блюде.
утром снова – пытошные да магазины.
утром – крики на улицах, утром – люди.
утром выйдешь, у города рот разинут.
ам! – заглотнет. станешь кровавой кашей
в черном зобу демонической хищной птицы.
вот она сильными крыльями быстро машет,
вот и взлетает. чего тебе, друг, не спится?