Czytaj książkę: «Королева Елизавета II»

Альманах

Czcionka:

©Альманах «Королева Елизавета II», 2022

Проза

Борис Алексеев

Роза для Антона

Часть 1

История эта, как спичка, вспыхнула в далеком 1949 году.

Представьте, праздничная послевоенная Москва, одетая в первомайский кумач, музыка, улыбки горожан, разноцветные шары и жаркое полуденное солнце.

Городской парк, кафе с открытой верандой. На столиках в изящных фарфоровых вазочках плавится самое вкусное на свете мороженое!

В плетеных шезлонгах сидят интеллигентная дама с дочерью. И хотя воспитанному рассказчику следует наперво оказать внимание именно даме как старшей по возрасту, он все же займется («займусь!», – как говаривал Александр Сергеевич) описанием ее прелестной дочери.

Итак, Роза. Очаровательный семнадцатилетний распустившийся первоцвет из небогатой еврейской семьи. Воспитанная мамой в традициях строгого еврейского уклада (отца в 37-м расстреляли), Роза тем не менее с детства мечтала об артистической карьере. Она подолгу задерживалась у зеркала. Девушку интересовали не собственные юные прелести, которыми был полон ее молодой, сильный организм, а, скорее, пластические возможности вдохновенного диалога со средой. Мама нарочито сердилась, глядя на простодушную толкотню дочери у коммунального подзеркальника. Однако в глубине души добрая женщина любовалась Розой, вспоминая трудные и оттого еще более пленительные молодые тридцатые годы.

Решение дочери учиться на «комедиантку» мать не одобряла. «Тебя же заставят прилюдно целоваться с нелюбимым человеком! Как ты себе это представляешь?» – спрашивала она, сдвигая брови. Бедная Роза, не зная, что следует ответить, краснела, опускала глаза и прижималась к материнской груди. В эти минуты она испытывала искреннее смущение. Но вскоре, позабыв наставления матери, вновь спешила к зеркалу и беззаботно кружилась на пару с собственным отражением. Мать, не желая продолжать неприятный разговор, смиряла родительское беспокойство и не переспрашивала.

…Подслеповатая дама щурилась на яркое, праздничное солнце и баловала себя, погружая ложечку то в один цветной шарик мороженого, то в другой. Роза через плечо матери застенчиво поглядывала на молодого человека, скромно расположившегося неподалеку.

Предмет ее стыдливого внимания сидел за самым солнечным столиком на веранде, вытирал огромным клетчатым платком капельки пота со лба и, позабыв о существовании мороженого, с восторгом всматривался в юную Розу. Юноша густо краснел, когда девушка, чувствуя на себе его взгляд, поднимала голову и их глаза встречались.

На вид молодому человеку было лет двадцать. По его лицу бродили стада забавных рыжих конопушек, а на переносице покачивалась, будто коромысло, увесистая оправа с кругляшками стекол «а-ля Шостакович». Конопушки, короткие русые волосы, аккуратно зачесанные назад, и совсем не модные очки говорили о книжной принадлежности молодого человека. Звали влюбчивого юношу Антон.

Тем временем женщина все реже погружала ложечку в мороженое и с нарастающим беспокойством поглядывала на дочь, отслеживая ее странное поведение. Наконец она выдохнула: «Та-ак!», – и развернулась всем корпусом в направлении Антона.

Наш герой не сразу заметил два револьверных дула, наставленных на него из материнских глазниц. Потребовалось несколько «холостых выстрелов», чтобы он смутился, опустил голову и начал запихивать в себя подтаявшие шарики пломбира.

– Роза, идем отсюда! – ледяным, не тающим на солнце голосом произнесла женщина, вставая с шезлонга.

Метнув прощальную «льдышку» в сторону беспардонного молодого человека, она подхватила дочь под руку и направилась к выходу.

– Как неприлично, Роза! – поучала женщина, задетая странной и, как казалось ей, слишком праздничной веселостью дочери. – У всех на виду ты перемигивалась с парнем. Может быть, в вашем театральном учебнике вас этому учат, но, милая Роза, поверь матери, со стороны это выглядит ужасно непристойно.

Женщина готова была еще долго наставлять непутевую дочь в элементарных правилах приличия, но первомайская суматоха вскоре заглушила слова родительского попечения.

Антон с минуту провожал Розу глазами. Затем, отставив в сторону вазочку с последним нетронутым шариком, решительно поднялся и поспешил вслед.

Придерживая дочь за руку, женщина направилась кратчайшей парковой дорожкой к Триумфальной арке центрального входа. Когда монументальные буквы на портике ЦПКО «ЛЕНИН + СТАЛИН = ПОБЕДА» остались за спиной, она свернула в сторону Крымского моста. Антон не отставал. Один раз он позволил себе подойти чуть ближе безопасного расстояния. Видимо, почувствовав это, Роза обернулась, их глаза встретились. Девушка вспыхнула и резко потянула мать вперед, уводя прочь от неосторожного Антона.

Миновав Крымский мост, беглянки смешались с праздничной толпой горожан у входа в метро «Парк культуры». Антон, потеряв Розу из вида, как лев, бросился вперед. Не обнаружив девушку в вестибюле, он помчался вниз по левому ряду эскалатора. Высокая, статная фигура Розы выросла перед ним внезапно, как риф в искрящемся человеческом море. От неожиданности наш герой споткнулся и чуть было не обрушился всей тяжестью на миниатюрные плечи матери, но Роза успела отдернуть мать в сторону, и Антон пролетел мимо.

– Ах, какой невежливый! – фыркнула вслед потревоженная женщина, не распознав в мелькнувшем затылке черты назойливого паренька из ЦПКО.

Где-то внизу Антон врезался в группу демонстрантов и под общий хохот благополучно сошел с эскалатора. Забежав за кабинку дежурного, он наблюдал, как Роза помогла матери сойти со ступеней и под руку повела ее на перрон.

Чем дольше Антон всматривался в смоляные кудряшки Розы, спадающие из-под фетровой шляпки на остренькие девичьи плечи, тем глубже в его сердце проникало неведомое чувство мучительного наслаждения. Да-да, с Антоном случилось то, что случается с нами совершенно неожиданно и противу житейского расчета, – он влюбился!

Неискушенный в любовных переживаниях, юноша ощутил прикосновение благодатного чувства, как внезапный порыв ветра, увлекающий сознание в пропасть, вернее, в перевернутое небо.

«Как так?» – спросит читатель. А так: умом мы понимаем под словом «падение» трагическую развязку происходящего. Но падение – это прежде всего полет! Падаем мы или поднимаемся, зависит исключительно от выбранной нами «личной» системы координат. Стоит переменить направление вертикальной оси на обратное, и мы вместо того, чтобы падать, тотчас, подобно пузырьку воздуха в воде, устремляемся вверх!

К тому же любовь все ставит с ног на голову. Она рушит до основания привычный житейский мир и из его обломков складывает пространство удивительной красоты. Серые горы мусора превращаются в причудливые цветные мозаики. Будничные лица под действием религиозного чувства любви к ближнему становятся эталонами красоты и доброжелательства.

Следует знать: когда мы влюблены, наше поведение определяет не ум (титулованный распорядитель в обычных обстоятельствах), но сердце. А сердцу безразличны земные законы. Поэтому что ожидает нас, влюбленных волшебников, «в конце полета» – остроконечные стволы сушняка или белые мхи облаков, – кто знает…

Роза с матерью вошли в головной вагон поезда. Антон как тень скользнул в соседние двери. Поезд тронулся.

– Выходите? – скрипнул за спиной нашего героя нетерпеливый старческий голос.

– Н-не знаю, – ответил Антон, глядя через головы на Розу.

– Если вы, молодой человек, не знаете даже этого…

– Станция «Дворец Советов», – объявил машинист по селектору.

Роза с матерью стала пробираться к выходу.

– Э нет, бабуся, – улыбнулся Антон, – теперь знаю. Я вы-хо-жу!

Поезд мягко остановился. Роза спорхнула с подножки и помогла матери выйти на перрон. Бросив косой взгляд на выходивших из дверей пассажиров, она подхватила мать под руку и направилась к выходу.

Каскад подземных переходов вывел их из мрачного вестибюля метро на праздничную Кропоткинскую площадь. Вдоль высокого забора, ограждавшего от лишних глаз котлован недостроенного Дворца Советов, катились человеческие волны, гонимые ветром разгульной радости. Кумачовые паруса транспарантов трепетали на ветру, повсюду звучала музыка военных оркестров и трофейных аккордеонов.

Роза задержала мать у вереницы старушек, притулившихся к зданию станции и продававших всякую всячину. Она водила мать от старушки к старушке, поглядывая из-под шляпки по сторонам. У последней старушки мать решила купить какую-то безделицу и стала торговаться. Роза выпрямилась, обернулась к метро и подняла руку вверх. Тотчас над праздничной суматохой взметнулась неподалеку ответная мужская рука. Девушка закусила губку и с улыбкой склонилась к матери:

– Мама, ну что ты так долго! Пойдем же.

Они направились по Гоголевскому бульвару в сторону Арбата. Метров через двести свернули на Сивцев Вражек и скрылись в одном из подъездов дома № 4.

– Эврика! – воскликнул Антон, провожая взглядом любимую.

Не сдержав эмоции, он выкинул замысловатое танцевальное коленце, постоял еще минут пять, изучая особенности местной топографии, затем развернулся и, насвистывая сороковую Моцарта, зашагал прочь.

Дом, в котором втроем жили Антон с мамой и младшей сестрой Таней (отец погиб в 45-м), располагался на Садовом кольце неподалеку от Павелецкого вокзала. Идти от «Кропоткинской» (так вскоре назовут станцию «Дворец Советов») в сторону Зацепа – минут сорок, не больше.

Когда юноша вернулся домой, мама стряпала на кухне, Таня что-то писала в комнате, сидя за столом, а соседский кот Тиша мирно спал, обняв коридорную тумбочку и положив лапу на трубку коммунального телефонного аппарата.

– Мама, я… я, – Антон запнулся, – я есть хочу!

Мать посмотрела в счастливые глаза сына и покачала головой:

– Ой ли?.. Ты купил то, что я тебя просила?

Антон не услышал вопрос матери. Прямо в ботинках, не разуваясь, он прошел на кухню и рухнул на табуретку.

– Мама, жизнь прекрасна!

Мать улыбнулась в ответ, внимательно поглядела в глаза сыну, отложила стряпню и присела рядышком.

– Антоша, а ты не влюбился случаем?.. – спросила она, внезапно став вопросительно-серьезной.

– Мама, что ты говоришь! Ну разве можно вот так спрашивать?! – захлебываясь словами, Антон вскочил с табуретки и умчался в комнату, успев по пути дернуть сестру за косу.

– Эй ты, ненормальный! – взвизгнула Таня.

– Тань, не трогай его, он не услышит тебя сегодня, – негромко за сына ответила мать и повернулась к плите.

Часть 2

Первомайское солнце, как огромная театральная рампа, заливало городские улицы светом праздничного веселья. Белый воздух больничной палаты подрагивал от ритмичных вздо-охов военного оркестра, порционно сотрясавших «касторовое царство» через распахнутое настежь окно.

Патронажная сестра Верочка сидела на подоконнике и провожала глазами бравых военных оркестрантов, марширующих под окнами городской больницы.

– Нас провожать пришли, – отозвалась старушка из глубины палаты.

– Да что вы, Розалия Львовна, это они вас приветствуют. Праздник же! – ответила Вера.

– Да-да, праздник… – едва шевеля губами, прошамкала старушка и перевела взгляд на соседнюю кровать, где лежал большой пепельно-рыжий старик и щурился в потолок сквозь круглые стекляшки очков.

– Антоша… Антоша, ты спишь? – задыхаясь от огромного количества сказанных слов, прошептала Розалия Львовна и добавила как бы самой себе: – А помнишь то первое Первое мая?..

Старик, приоткрыв глаза, попытался улыбнуться. Говорить он не мог и лишь взглядом старался ответить Розалии, что, конечно, он помнит всё от первой минуты их случайного знакомства до вот этой, последней, нет-нет, еще не последней…

Старик попробовал вытащить из-под одеяла руку, но плечо не слушалось. Это заметила Верочка и, спорхнув с подоконника, подсела к нему на кровать.

– Вот так, Антон Владимирович, – она бережно направила руку старика к кровати Розалии Львовны и второй рукой помогла старушке дотянуться до ладони мужа.

Верочка знала: подолгу лежать, касаясь ладонями друг друга, было единственным желанием этих милых старичков, которые практически перестали принимать пищу и реагировать на окружающую жизнь. Когда их ветхие, морщинистые ладони коснулись друг друга, Верочка наскоро вытерла собственные слезы и затем по очереди салфеткой вытерла старичкам щеки и впадины глазниц.

Вдруг Розалия Львовна начала задыхаться. Она хватала сухими пепельно-серыми губами воздух и никак не могла вдохнуть. Глаза старика воспламенились огнем беспокойства. Насколько хватало его несуществующих сил, он сжал слабеющую ладонь жены, будто хотел удержать ее от падения в пропасть. Но старушка с каждой секундой все более оседала телом, сливаясь с горизонталью кровати. Ее ладонь, зажатая в руке старика, некоторое время еще подрагивала, потом замерла, потом вдруг встрепенулась прощальным плеском силы и… безжизненно затихла в холодных пальцах мужа.

Верочка с криком: «Евгений Олегович, она умирает!..» – выбежала из палаты. Вслед старик, скользя пальцами по мертвой руке Розалии, промычал что-то нечленораздельное.

Со стороны можно было заметить, как по морщинистому лабиринту его пунцовых ланит, будто майский ливень, бежали потоки слез, недовыплаканные за долгую и счастливую жизнь…

Елена Андриасян

Новые привидения старых городов

Помните знаменитую фразу – «Призрак бродит по Европе…»? Думаю, по Европе (и не только) действительно бродят призраки – призраки туристов, ежедневно наводняющие старинные части городов. Сама могла убедиться в справедливости этой мысли, съездив на несколько дней в Северную Европу – Финляндию, Швецию, Эстонию… Почему призраки, а не живые люди? Да просто потому, что туристы быстро скользят по старинным улицам, краем уха выслушивая истории гидов, лихорадочно щелкая объективами фото – и видеокамер, на несколько минут присаживаются за столики кафе, буквально сквозь стены просачиваются в сувенирные лавки, а затем благополучно растворяются в воздухе, не задев никого из местных жителей и переместившись в другой город или в другую страну. Во всяком случае, именно такое впечатление сложилось у меня от собственного путешествия… И что самое странное – мне это понравилось!

Как все началось? Началось с посадки в комфортабельный автобус, на котором мы, сделав несколько остановок на заправках, промчавшись по ночному Питеру, незаметно (во всяком случае, быстро) перейдя через границу, утром следующего дня приехали в Хельсинки. За 2–3 часа мы увидели три церкви – Кафедральный Собор, Главный православный собор и Церковь в скале, памятник Александру Второму, памятники кузнецам, кующим счастье для неизвестной нам принцессы и безымянной девушке, в которую был влюблен изваявший ее скульптор. Вот эту девушку (вернее, памятник) ежегодно отмывают до блеска финские студенты, празднуя какое-то событие, а затем отмечают помывку до умопомрачения – и это при действии сухого закона… В Хельсинки многие жители пользуются велосипедами, потому автомобильные пробки отсутствуют… Говорят, финского премьера задержали за превышение скорости, а затем доставили в полицейский участок за приглашение офицера выпить кофе, где честно постарались выяснить: чашечка кофе – это просто чашечка кофе или нечто более серьезное?! И ведь премьеру пришлось объясняться!!! Еще несколько часов мы потратили, просто гуляя по улицам, разглядывая все вокруг, делая покупки, и неизменно выходя к заливу, где в порту уже стоял паром, ждущий путешественников для отправки в Стокгольм.

Паром… Паром «Silja line serenada» заслуживает отдельного упоминания, Приличная еда, вполне приличное вино, симпатичные каюты… – это воспринималось как само собой разумеющееся. Что еще? Пробежка по бутикам, краткий отдых в каюте и… Игра в рулетку, бокал сухого мартини, ночное шоу и танцы в сопровождении живой музыки…Удивительнее всего, что наутро мы вышли к завтраку достаточно бодрыми и готовыми к прогулке по Стокгольму…

Что я могу рассказать о Стокгольме? Что такого удалось увидеть за те несколько часов, что мы провели в этом городе? Гуляя по городу, я вспомнила, что здесь правил Карл Двенадцатый, что в жилах нынешней королевской династии течет кровь наполеоновского генерала Бернадетта, что здесь начала свой триумфальный путь легендарная четверка под кратким названием – «АВВА»… Что еще? Помахала рукой королевским гвардейцам, невозмутимо проезжавшим верхом на великолепных лошадях, сменявшимся у входов в королевский дворец, послушала швейцарских музыкантов, игравших на странных инструментах удивительную мелодию прямо на площади, понаблюдала за игрой в буллис, прошла по самой узкой улице в мире, пообщалась с художником, владельцем «Art Gallery», учившемся в Академии Художеств в Питере…Пожалела, что не успела купить а подарок огромную фарфоровую куклу необыкновенной красоты – паром уже ждал нас.

И снова паром – на этот раз «Silja Tailink»… Меня потом спросили – он лучше или хуже того, первого парома? Он просто другой… Вот шоу – программа мне понравилась больше… Впрочем, все мысли были заняты тем, что мы увидим в Таллине.

Таллин… Таллин, где многие говорят по-русски, что избавило меня от обязанностей переводчицы (в Стокгольме пришлось использовать свое знание английского, чтобы помочь спутникам, не знающим языков). Таллин с его уютными улочками, мастерскими, где можно купить удивительные изделия местных мастеров, кафе, где нам удалось наконец вытянуть уставшие ноги (и никогда раньше я не поверила бы, что буду гулять по городу босиком) и попробовать замечательный кофе… Неописуемой красоты вид на старый город и на море, открывшийся с обзорной площадки, лучники (точнее, парни, переодетые средневековыми лучниками) внизу, кузнецы, предлагающие свои изделия… Аптека, действующая уже несколько сотен лет, где все сохранилось в первозданном виде, чайный магазинчик, где мы заговорились с продавщицей на странной смеси русского, английского и французского языков и купили чай, пахнущий какими – то экзотическими цветами… И, конечно, марципаны, сделанные вручную, и ликер «Vana Tallinn»…

А напоследок – Нарва. Знаменитая Нарва, где сейчас молчат пушки, гремевшие в XVII веке, где, кажется, дремлют солдаты, готовые в любой момент снова вступить в бой по приказу царя Петра…

Три дня – всего три дня… Мы, как легендарные привидения, живущие в любом старинном городе, скользнули по улицам, кафе, магазинчикам… и растворились в воздухе, пахнущем соснами и морем… Заметили ли нас коренные жители? Сомневаюсь…Ведь мы всего лишь присоединились к многочисленным призракам старых городов… и внесли свой вклад в их легенды…

Наталья Асенкова

Непознаваемый мир

В психоз люди уходят сознательно, как в монастырь.
Виктор Шкловский

Художник Орехов, Евгений Александрович, высокий брюнет с окладистой бородой, отправился странствовать по России третьего июля.

День этот хорошо запомнился поэту и художнику Владимиру Блинчикову. Блинчиков получил в этот памятный день деньги за халтуру, и его совершенно беспардонно и нагло обманули. Надо сказать, что Блинчиков сделал огромную по размерам заднюю декорацию с колосьями для сцены Дворца культуры – труд адский и неблагодарный. За работу сулили заплатить сотню, а то бы Блинчиков и не взялся. Короче, в поте лица трудился Блинчиков от зари до зари, сделал проклятый задник в срок, а когда пришёл за деньгами, то оказалось, что выписали ему ровно семьдесят рублей.

– Почему так мало? – справедливо возмутился Блинчиков.

– Задник испорчен, не тот размер! – объяснил толстяк из руководства Дворца культуры.

– Мне именно этот размер и давали! – вскричал Блинчиков. – Я после звонил, уточнял сто раз.

– Знаем мы все эти уточнения! – отвечал толстяк. – Опять «под шафе» был? Признайся честно, Володя. Денег тебе мало, подумаешь, нашёлся талант! Другие зарплату за месяц такую получают, а ты неделю кистью помахал – и такие деньги! Другого найдём, раз отказываешься с нами работать. Много ещё вас, алкоголиков!..

– Сейчас я объясню тебе, синепупый, какая разница между поэтом и алкоголиком, – начал было развивать свою мысль Блинчиков, но не договорил и сделал рассеянный вид, даже волосы стал приглаживать, увидев в полутьме коридора знакомый алый блеск петлиц милицейского мундира.

– Будь здоров, Володя, иди себе. Ещё вместе разработаем какой-нибудь дизайн. И мне деньги, и тебе! Оформитель ты хороший, а бухгалтерия считает так, как ей считать положено.

Толстяк исчез. Милиционер остался. Блинчиков немного постоял, чутко вслушиваясь в темноту коридоров Дворца культуры, вздохнул и вышел на улицу, где его ожидали жаждущие кредиторы. Он быстро отдал часть долгов, утолил жажду кредиторов пивом и чем Бог послал, а к вечеру купил пару бутылок какого-то вина, «маленькую» да полкило «молочной» колбасы, как деликатес захватил, отстояв честно очередь, копчёную жирную селёдочку и поехал на троллейбусе в мастерскую к своему приятелю Орехову.

Орехов сидел в мастерской один, ещё трезвый и потому – сумрачный. Увидев Блинчикова с полной сеткой, он молча спихнул с деревянного топчана, заменявшего стол, тюбики с краской и, бросив на грязную поверхность широким жестом миллионера белый лист голландской бумаги, указал на него глазами. Вот тогда-то и выложил Блинчиков на атласный, красивый лист содержимое сетки, и потекла между приятелями неторопливая беседа.

– Ответь мне, Женя, почему в мире продолжается бесконечная купля и продажа наших душ? – жаловался Блинчиков, и реденький венчик его бледных волос полоскался мятежно в спёртом воздухе мастерской. – Ответь мне, Женя, ответь, почему мы зависим от властей вечно? Ответь мне, Женя, ответь, ведь ты философ, ты мыслитель! Скажи всему миру правду, как протопоп Аввакум. Найди неопознанную ещё правду, изобрази её, Женя, и покажи и ответь за неё всему миру! – так скандировал Блинчиков в припадке вдохновения.

Орехов выслушал тираду друга, но на вопрос сразу не ответил, помолчал, собрался с мыслями, погладил широкую бороду своей крупной рукой и сказал тихо и коротко:

– Непознаваемый он мир, Володя. Его познать нельзя.

Потом он снова помолчал, снова собрался с мыслями и досказал:

– Не для суеты создан Богом мир. И мы не для суеты тоже. Мы пришли от Бога в мир растить живую душу! И у каждого он свой – нелегкий совсем путь познания. Но надо стараться растить живинку в мире чёрствого. Потому что он холоден – наш мир.

Блинчиков понимающе сморгнул, стакан допил, закусывая деликатесной копчённостью, осмысливал ответ друга и сказал, наконец:

– Ущербная ты личность, Женя. У тебя в душе такой же глубокий и острый излом, как и у меня. И в картинах твоих, и в образе твоей жизни этот излом ясно виден. Да, ясно и всем виден! Ты должен по мнению Творческой оценочной комиссии Союза художников гармонический мир создавать. Не надломы души. Вот почему тебя до сих пор не приняли в Союз художников! Ты не сможешь стать его членом не потому только, что многие завидуют твоему таланту, а потому, что ты, как ущербная личность, там просто-напросто неуместен. Уедешь ты вдруг или умрёшь – никто из них, из синепупых, не будет ни искать, ни вспоминать. Вот если кого-нибудь из них сместят – это событие! Это обсуждается. Пойми, Женя, ты летаешь слишком высоко. Нет, мы зависим не от Бога, а от власти. От синепупых – вот от кого! И это они платят нам зарплату. У них распоряжения, бухгалтерия, милиция. А у тебя что есть, например? Картины? Но ещё ты должен пить и есть, вносить регулярно квартплату. Вот твоя бухгалтерия! Где взять? Ведь невозможно человеку жить в бочке, как Диоген, – в наше время. Милиция загребёт! В Америке, говорят, бездомных на улицах собирают и кормят. А у нас? Отправят в отделение милиции или в вытрезвитель. И штраф пришьют! Опять плати. Вот и имеешь дело с синепупыми. Приспосабливаешься к ситуации! – возмущался поэт.

Потом Орехов, задумчиво устремив в пространство за окном философский взор, рассказал:

– Представь ситуацию, Володя. Я принёс свои работы на одно из заседаний Совета творческой комиссии, а они меня и спрашивают: «Скажите, Орехов, вы вообще давно рисуете?» Представляешь себе наглость вопроса? Ну и глупые они люди, и правда, по выражению твоему – синепупые. Полное непонимание. Разве можно спрашивать об этом художника? Рисовальщика? Но у них – решение! Это беда.

– Негодяи, негодяи, – шептал Блинчиков, пьянея от предвкушения глубины рассказа, и вопрошал:

– Что ты им, подлецам, наконец, ответил, Женя? Обличил в их сути, чтобы они почувствовали, наконец, что они опозорились?!

Орехов, мрачнея, продолжал:

– Ответил я им, Володя, не роняя себя. «Вы, говорю, товарищи, наверное просто издеваетесь надо мной. Я рисую с того момента, когда впервые взял в руку карандаш. Вы должны были спросить меня – давно ли я серьёзно рисую. Серьёзно я рисую с тех пор, как я себя помню! Я рисую всю жизнь, и вы об этом знаете. Вы бы меня ещё спросили, например, давно ли я пью.» Тогда один из них и спрашивает, я не помню, кто именно: «Давно?» Я удивился. О чём он? А он дальше накручивает, да так серьёзно: «Евгений Александрович, вы не обижайтесь, но вы ведь сами о себе заявляете. Это не я вас спрашиваю. Объясните всем нам, пожалуйста, – давно ли вы пьёте?» Вот, оказывается, что им было интересно знать – давно ли я употребляю спиртные напитки и в какой степени часто употребляю. Вот в чём весь вопрос!..

После этого рассказа впечатлительный Блинчиков зашептал, признаваясь:

– Женя, происходит страшная вещь. Биополя подлецов влияют на нас! Я сам чуть не стал подлецом, общаясь с подлецами. Я женщину обидел. Хорошую, светлую, достойную и возвышенную женщину! Оскорбил её, как последняя дрянь. Потом звонил, оправдывался. Потом напился, писал стихи на обрывках салфеток в грязной пивной, наблевал на пол, матерно ругался, драться к кому-то лез. Меня выставили из помещения, конечно. Это был оскорби тельный, низкий момент моей жизни! Ты послушай стихи, я читал их весь вечер. За эти-то стихи какой-то парнишка из гегемонов довёз меня до дома на такси, а то бы я просто умер бы на улице в мороз! И он меня не только довёз, но ещё и оставил мне записку с адресом – дескать, что надо будет – заходи. Поможем тебе не упасть, так сказать, через заводскую родную проходную. Не бедствуем, мол, завод богатый, и мы хозяева там все, а не гости. И за что всё? За стихи. Нет, ты послушай, я почитаю:

Безжалостно дарят мужчины,
Обиженных женщин векам,

И слёзы, что горче рябины,
Текут по обеим щекам.

Мы старую песню заводим,
И словно стесняясь улик,
Ужасно неловко уходим,
Подняв до ушей воротник.

Бывает, потом вспоминаем,
Как утром, в холодный туман,
От редких прохожих скрываясь,
С собой уносили обман.

Безжалостно дарят мужчины
Обиженных женщин векам,
И слёзы, крупнее рябины,
Текут по обеим щекам.

Честно говоря, Блинчиков не помнил точно, его ли это стихи. Может, это были и чужие стихи, может, даже Рождественского Роберта или Всеволода, или ещё чьи-то, запрещённые! Правда, не шедевр, не Мандельштама, а просто – стихи. Важно – стихи. Так уж повелось, видимо, между творческим народом XX века применять стихи к ситуации. Бывает в такие минуты, что стихает пьяный гул. Бывает, что и люди изменяются. Прозвучали всё-таки стихи! Стихи!..

– Хорошие стихи, по-моему, – оценил Орехов.

Он неторопливо встал, пошарил в углу мастерской и поставил на спинку дивана небольшое полотно. Блинчиков глянул и обомлел: в голубизне прозрачной вазочки, словно рыбка в аквариуме, плавала белая розочка с тоненьким, длинным стебельком.

– Как здорово ты нашёл этот образ, Женя! – произнёс Блинчиков. – А ведь что нашёл? Ничего. Роза и ваза. Но как? Ты славный живописец, Женя. Ты мастер, и это правда! Давно ты это написал?

– С неделю как закончил. Тоже, представь, хотел подарить женщине, чужой жене. Потом гулял по набережной, был поздний вечер. На улицах стояла тишина. Никого! Хорошо мне так стало. Я увидел на углу телефон-автомат и решил позвонить ей. Мы не уславливались о встрече, просто решил – позвоню! Молчал в трубку. А она мне говорит: «Не молчите, Женя! Я знаю – это вы сделали!» Я удивился. «Что случилось?», говорю. А она мне дальше накручивает, да так серьёзно: «Я от вас не ожидала, Женя! Вчера, после вашего ухода, у мужа со стола исчезла щёточка для усов. Он не может без неё обойтись, и я не прощу вам этого никогда! Он должен выглядеть достаточно культурно, он имеет дело с обеспеченными людьми. Отдайте щёточку! Что за насмешка. Вы завидуете нашему материальному успеху? Но всем хочется жить и зарабатывать. Жить, а не существовать! И я скажу вам начистоту: вы импотент, Женя! Между нами всё кончено!»

– Как это низко! – закричал Блинчиков. – Как может изранить нас чужое биополе! Мы все погибнем в пошлой стихии быта. Наступит воистину чёрный момент в нашей трудной жизни…

Постепенно друзья допили вино, доели колбасу и селёдочку, и Блинчиков засобирался домой. На прощанье он сказал Орехову:

– Если бы ты был цельной натурой, Женя, ты рисовал бы шалаш у реки, корабли и моря, рощи, передовых строителей. А ты изображаешь изломы – розочку в вазе. Осколки прошлого! Шелест былого! Но надо искать. Познавать надо дальше. Пока ещё жив!

С этими словами он ушёл, пообещав утром заглянуть. Орехов проводил его до троллейбуса и подержал дверь транспорта сильной рукой.

Поэт до дома доехал благополучно. С водителем не ссорился, к пассажиру, единственному в столь поздний час в троллейбусе, с разговорами в душу не лез, соседей в квартире не будил и женщину тоже никакую с собой не привёл. Тихо лёг спать и спал без сновидений. Проснулся к полудню.

«Где я был вчера? – припомнил он. – У Жени, это точно. И говорили так интересно. Но о чём?»

В памяти поэта застряла странная философская фраза, врезалась, впилась в мозг! И фраза эта была произнесена глухим голосом Орехова.

«Если Орех накрутит мысль – это будет только серьёзно! И надо думать и разбираться в этом, философ он всё-таки», – размышлял Блинчиков и вдруг вспомнил розу и вазу. И вспомнилось остальное: про синепупых, про творческую комиссию при Союзе художников, про женщин и про щёточку для усов. Но странной фразы о мире и бытии Блинчиков вспомнить не мог. Что-то такое – неопознанный мир? Или как? Нет, не утопленник же он, мир наш, чтобы его ещё опознавать. Было сказано близкое к тому, но другое, совсем другое! Короче, поэт никак не мог сосредоточиться и вспомнить, да и голова болела. Надо было ехать к Орехову, пусть повторит, пока не забыл образ, а уж на этот раз поэт запомнил бы. Да и к тому же обещал Блинчиков заглянуть к другу.

Быстро одевшись, поэт выпил стакан чаю и что-то съел. Но когда стал он надевать туфли, приключилась первая беда – оторвался каблук, а ведь, как все поэты, Блинчиков был суеверен. «Это знак к переменам в жизни!» – думал Блинчиков, кое-как приспосабливая каблук на место. Выйдя на улицу, поэт почему-то подумал о смерти Пушкина, о его последнем прости: «Кончена жизнь!» И поэт сказал мысленно, стараясь не шептать вслух, потому что люди на улице могли услышать и снова, не поняв сказанное, оскорбить за странное поведение, – поэт повторил про себя пушкинское, великое: «Пора, мой друг, пора!»…