Czytaj książkę: «The Poems of Ralph Waldo Emerson / Стихотворения»

Czcionka:

The Poems of

Ralph Waldo Emerson

Перевод выполнен по оригиналу: The Poems of Ralph Waldo Emerson. With Notes by Edward Waldo Emerson. Volume 9 of the Complete Works, Boston and New York: Houghton, Mifflin and Company, 1904.

В оформлении использованы портрет Ральфа Уолдо Эмерсона

(1859) работы Леопольда Гризелъе (1830–1865), литография в технике шин-колье, 76,6x58,8 см, из собрания библиотеки Конгресса США, а также «Вид на место битвы при Конкорде, Массачусетс» (1850), линогравюра на бумаге работы Фитца Генри Лейна (1804–1865), 40x51 см, из собрания цифровых копий публичной библиотеки Нью-Йорка.

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

От переводчика

К Эмерсону привело много лет назад хрестоматийное стихотворение Киплинга «Когда..-»¹¹. Философски звучали чеканные строки стоика и любителя дисциплины:

«И сам в себя не потеряешь веры…»

«Не став ни бодрячком, ни мудрым сплошь…»

«Продуться в прах – и позабыть про беды…»

«Когда толпою ты не ошарашен

И не робеешь рядом с королём…»

«Тогда твои – Земля и все богатства,

А главное, сынок, ты – Человек!»

Из многочисленных комментариев узнал, что это лишь пересказ части идей трансцендентализма, философского течения, порождённого и поименованного американцем Эмерсоном. Киплинг с детства знал его стихи, а став писателем, охотно делал их эпиграфами к рассказам. И философские идеи тоже во многом разделял.

Потом это почти забылось. И лишь случайные блуждания в Интернете вывели на собрание сочинений Ральфа Уолдо Эмерсона, где том 9 содержит поэтическое наследие автора – да ещё с подробными комментариями сына, Эдварда Уолдо. Без видимых причин захотелось перевести, что и сделал летом 2017 года на даче в Карелии. Результат перед вами.

В американской поэзии Эмерсона считали одним из первых мастеров эпохи. Слыл он в ту пору новатором, бросал строки без рифмы, то и дело менял размер и рифмовку в строфе:

«Пусть правил, жёстких рамок вне
Ввысь ползёт
Стихоплёт», —

писал поэт в «Мерлине I». Поначалу такое раздражало, потом притерпелся, потом кое-что стало нравиться. Ведь, как писал Эмерсон,

Фантазий раж
Поднимет кряж;
Вот музы вязь:
Всё былое впрядёт
В паутину, что плетёт;
На размер и срок плевать —
Тут стянуть, а там поджать —
Бочку капель наберёт;
И вновь, смеясь,
Слов, штучек грязь
Уложит в день, что век таит,
Любовью мудрых обдурит.

Поэт всю жизнь правил написанное, и не всегда, как водится, это было разумно и полезно. Не особо терзаемый литературным тщеславием, он откладывал, иной раз на долгие годы, вполне «дозревшие» стихи; наверно, не раз к ним возвращался, прежде чем выпустить в свет без формальных причин – или навек оставить в черновиках и записных книжках.

На русский перевели несколько лучших стихов: «Прощай!», «Метель», «Браму», «Мерлина», «Басню», «Две реки», некоторые отрывки без названия. Есть вольные, чтобы не сказать слишком вольные, переводы, но даже с их учётом поэзия Эмерсона знакома нашему читателю мало.

Просветительских позывов у меня негусто, однако мотив к переводу всё же был: комментарии. Лёгкость отцовского слога Эмерсона-младшего обошла, но восполнилась дотошностью библиографа и трепетным восприятием любящего сына. Кое-что из приведённого им я изъял – в первую очередь, отброшенные автором варианты, не несущие новизны и прелести, а в переводе часто неотличимые от канонических, вошедших в официальные издания. В комментариях много ссылок на прозу автора; при нынешних возможностях мировой паутины она доступна заинтересовавшимся. Первое (и едва ли не лучшее) эссе Эмерсона «Природа» недавно вышло в русском переводе, другие можно, наверно, поискать у букинистов.

Стихи почти всегда представляют и развивают философские посылы Эмерсона. Как философ он, скорее, проводник европейских идей, чем оригинальный мыслитель, но бойкое перо (а, по свидетельствам современников, и превосходная речь) отбивают охоту добираться до первоисточников мудрости. Порадуемся лучше не столь уж редким поэтическим удачам. Читателю судить, что удалось сберечь в предлагаемых переводах, благо чётные страницы с оригиналом покажут, где переводчик справился, а где нет.

В БСЭ про Эмерсона сказано мало и, ввиду явного идеализма его воззрений, не особо доброжелательно. В раздел «Об авторе» включены статьи из «Британники» (больше о человеке) и «Энкарты» (больше о сочинениях). Здесь же краткая биография Эмерсона-старшего в изложении Эмерсона-младшего.

В «Примечаниях» много моей отсебятины (в квадратных скобках). Объяснял, по обыкновению, то, чего не знал сам – в надежде, что и другим пригодится. В общем, как восклицал Булгаков, «за мной, читатель, и только за мной!»

Приношу сердечную благодарность моему коллеге и другу Андрею Владимировичу Митякову за помощь в подготовке оригинал-макета книги к изданию.

Хямекоски, Карелия – Санкт Петербург,

июль – ноябрь 2017 г.

С. Сапожников

Предисловие²

В предваряющем комментарии к риверсайдскому изданию³ «Стихотворений», вышедшему через год после смерти мистера Эмерсона, мистер Кэбот⁴ указывал:

«Эта книга содержит почти все произведения, включённые в “Стихотворения” и “Майский день” предшествующих изданий. Эмерсон опубликовал подборку своих стихов, добавив шесть новых и многие исключив⁵. Из числа исключённых некоторые теперь восстановлены в соответствии с пожеланиями, выраженными многочисленными читателями и поклонниками. Кроме того, ряд произведений, никогда до сих пор не публиковавшихся, представлен, по различным мотивам, в “Приложении”. Некоторые из них появились, поскольку нравились мистеру Эмерсону, но не публиковались виду незавершённости. Такие, кажется, незачем более замалчивать, ибо теперь они уже никогда не будут дописаны. Другие, в основном, с ранними датировками, остались неопубликованными, вне сомнений, из-за того, что имели персональный или частный характер. Некоторые из них, похоже, представляют автобиографический интерес, достаточный, чтобы оправдать публикацию. Ещё часть, нередко просто отрывки, включены как примечательные или выражающие в поэтической форме мысли, которые мы находим в “Эссе”.

Принять решение в этих случаях, как в целом кажется, означало предпочесть риск включить скорее слишком многое, чем впасть в противоположную крайность и оставить в руках Времени труд дальнейшего отбора.

Как было указано в предисловии к первому тому настоящего издания сочинений мистера Эмерсона, мы не всегда следуем его поправкам, сделанным в “Избранных стихотворениях”, предпочитая в некоторых случаях исправления, которые он сделал, будучи в лучшей форме, чем во время последнего просмотра.

Изменения в оформлении строф “Майского дня” в части, представляющей шествие весны, получили согласие автора как привносящие большее соответствие явлениям природы».

При подготовке риверсайдского издания «Стихотворений» мистер Кэбот весьма любезно взял редактора настоящего издания в советчики (как представляющего семью мистера Эмерсона), а тот, в свою очередь, советовался с некоторыми людьми со вкусом и зрелыми суждениями, уделяя особое внимание включению стихов, до той поры не публиковавшихся, и отрывков, казавшихся интересными и привлекательными. Они с мистером Кэботом пришли к полному согласию во всём, касавшемся риверсайдского издания. В издании к столетию автора⁶ содержание ривердсайдского издания сохранено за немногими исключениями, притом, что некоторые стихотворения и отрывки были добавлены. Ни одно из опубликованных стихотворений не было исключено. «Дом», появившийся в первой книге «Стихотворения», а также «Немезида», «Юна», «Любовь и Мысль» и «Песнь Мерлина» из книги «Майский день», были восстановлены. К немногочисленным девизам из «Эссе», которые мистер Эмерсон опубликовал как «Стихи из эссе» в «Майском дне», было добавлено большинство остальных. Следуя прецеденту мистера Эмерсона, поместившего стихотворение своего брата Эдварда «Последнее прости» (помимо стихов его памяти), мы напечатали два чудесных стихотворения Эллен Таккер, его первой жены, опубликованные им в «Дайел»⁷, вместе с собственными стихами мистера Эмерсона, посвящёнными ей.

Публикация в последнем издании некоторых стихов, которые мистер Эмерсон долго хранил, но которые так и не были вполне подготовлены к печати, и различных отрывков о поэзии, природе и жизни не производилась без консультаций и тщательного обсуждения, хотя и в этом случае чувствовалось, что это, возможно, безрассудный эксперимент. Непрерывная увлечённость, выказанная в мыслях, методах и жизни автора – а эти незавершённые произведения содержат много автобиографического – заставила нынешнего редактора почувствовать, сколь оправданно сохранить почти все из них, добавив ещё некоторые. Их последовательность была слегка изменена.

Всего нескольких стихотворений из сборника вполне хватило, чтобы найти заглавие и впервые напечатать в «Приложении»: «Озарение», «Сентябрь», «Октябрь», «Гимн» и «Богатства»⁸.

После долгих колебаний редактор расположил во временном порядке и напечатал в конце книги около двадцати ранних произведений, малая часть которых взята из «Приложения» к последнему изданию, а прочие никогда прежде не публиковались. По большей части это поэтические дневники, охватывающие период школьного учительства, учёбе на священника и работы в этом качестве, болезни, тяжёлой утраты, путешествия заграницу и возврата к новой жизни. Это время тяжких испытаний освещено эпизодом первой любви. Стихи включены не в силу поэтических достоинств, за исключением отдельных вспышек, но за тот свет, какой бросали на становление мыслей и характера автора.

Что касается «Примечаний»: редактор прокомментировал, где возможно, стихотворения из дневников и набросков, дал различные прочтения, где это показалось уместным, и привёл даты, когда их знал, с теми обстоятельствами и фактами, которые посчитал представляющими интерес. В редких случаях он заимствовал из записной книжки восторженные речи, которыми мистер Эмерсон стремился откликнуться наилучшим образом в миг, когда получал послание от Лесной Музы.

Там, где возникали сомнения касательно смысла стихотворения или отрывка, редактор пытался пояснить, в каких случаях приводимые им комментарии получены доверительно как основанные на авторитетном мнении, а в каких он лишь строит догадки. На нём лежит ответственность за многие заголовки в «Приложении».

Не следует пытаться найти место Эмерсона в ряду поэтов. Согласно жребию, он был

Игрун и нег любитель⁹,

каким, по словам его Саади, следует быть поэту, и, пусть невысоко ценя собственные произведения, Эмерсон говорил: «Я более поэт, чем нечто иное». В сентябре 1839 г. он написал своему оставшемуся в тени другу Джону Стерлингу¹⁰: «Естественно, я остро чувствую прелесть рифмы и, хоть и не верится, однажды достигну этого восхитительного говора, столь страстно мною желаемого; и эти желания, полагаю, всегда и всего лишь зародыши силы, ибо до сего часа я ни разу не достиг успеха в своих попытках». С невероятным терпением он ждал назначенного часа, когда его экспрессия вырвется на свободу в долетевшем до него послании. «Ведь поэзия, – говорил он, – это всё, что мы написали до сих пор, и всякий раз, когда мы так превосходно собраны, что можем проникнуть в область, где сам воздух есть музыка, слышим эти древние напевы и пытаемся записать их, мы раз за разом теряем слово или строфу и замещаем чем-то своим, и таким образом, искажаем стихотворение. Люди с более тонким слухом записывают эти модуляции более верно, и эти записи, пусть несовершенные, становятся песнями народов». Он видел поток, каким всегда текут Природа и Дух, и говорил своему другу доктору Бартолу¹¹, что «Мельник, как и поэт, это лентяй, опустивший своё колесо в Поток», и добавлял: «Но его наблюдение это работа».

Доктор Холмс¹² в последние годы жизни изучал стихотворения своего друга и проверял его собственным способом (хотя никоим образом не считал таковой единственным):

«Можем ли мы поставить Эмерсона в ряд великих поэтов или нет? “О великих поэтах судят по настроению, которые они вызывают, и к ним, как ко всем людям, следует подходить со строжайшей критикой”. Это слова Эмерсона из предисловия к “Парнасу”. Собственные его стихи держат проверку, как и любые другие в нашем языке».

Дело не закрыто. В этой книге путь музы, по выражению Эмерсона, прослеживается применительно к собственным его стихам.

Дал ветру груз стихов своих,
Время, жизнь – вот суд для них.¹³.

Эдвард У. Эмерсон¹⁴

12 марта 1904 г.

I. Poems
I. Стихотворения

Good-bye

Good bye, proud world! I ’m going home:
Thou art not my friend, and I ’m not thine.
Long through thy weary crowds I roam;
A river-ark on the ocean brine,
Long I ’ve been tossed like the driven foam;
But now, proud world! I ’m going home.

Good-bye to Flattery’s fawning face;
To Grandeur with his wise grimace;
To upstart Wealth’s averted eye;
To supple Office, low and high;
To crowded halls, to court and street;
To frozen hearts and hasting feet;
To those who go, and those who come;
Good-bye, proud world! I ’m going home.

I am going to my own hearth-stone,
Bosomed in yon green hills alone, —
A secret nook in a pleasant land,
Whose groves the frolic fairies planned;
Where arches green, the livelong day,
Echo the blackbird’s roundelay,
And vulgar feet have never trod
A spot that is sacred to thought and God.

O, when I am safe in my sylvan home,
I tread on the pride of Greece and Rome;
And when I am stretched beneath the pines,
Where the evening star so holy shines,
I laugh at the lore and the pride of man,
At the sophist schools and the learned clan;
For what are they all, in their high conceit,
When man in the bush with God may meet?

Each and All

Little thinks, in the field, yon red-cloaked clown
Of thee from the hill-top looking down;
The heifer that lows in the upland farm,
Far-heard, lows not thine ear to charm;
The sexton, tolling his bell at noon,
Deems not that great Napoleon
Stops his horse, and lists with delight,
Whilst his files sweep round yon Alpine height;
Nor knowest thou what argument

Прощай!¹⁵

Прощай, мир гордый! Мне домой;
Не друг ты мне, не друг я твой.
Брёл долго сквозь усталый сброд,
Баржо́й плыл средь могучих вод;
Я долго пеной тёк шальной,
Теперь, мир гордый, мне домой.

Прощай же, Лести рабский глаз,
Знать с многомудростью гримас,
Барыш, что знай отводит взгляд,
Постов холуйство всех подряд;
Зал людный, мостовая, суд,
Хлад душ, шажки (дела не ждут);
Идёт кто иль путь кончил свой —
Прощай, мир гордый! Мне домой.

Иду туда, где камелёк
В холмах зелёных одинок:
В краю чудесном потаён,
Укрыт в лесочках эльфов он,
Где своду зелени весь день
Дрозда напевы слать не лень,
Где нет тропы для грубых ног,
Где святы только мысль и Бог.

Коль домом я лесным храним,
Что́ мне те Греция и Рим!
Ловлю, разлёгшись под сосной,
Звезды вечерней свет святой;
Смешны людские знанья, спесь,
Софистов школы, клан их весь:
Что́ их кичливость, наконец,
Когда с бродягой сам Творец?

Вместе и порознь¹⁶

Вон, в поле, мужлан – как алый шут —
Начхал, что с холма глазеешь тут;
Телушка мычит с горной фермы вдаль —
Прельстишься ль, нет, не её печаль;
Слал пономарь полудённый звон
Без мысли, что Наполеон
В восторге на коне замрёт,
Пока в Альпах войско течёт с высот¹⁷;
Поди пойми, какой урок

Thy life to thy neighbor’s creed has lent.
All are needed by each one;
Nothing is fair or good alone.
I thought the sparrow’s note from heaven,
Singing at dawn on the alder bough;
I brought him home, in his nest, at even;
He sings the song, but it cheers not now,
For I did not bring home the river and sky; —
He sang to my ear, – they sang to my eye.
The delicate shells lay on the shore;
The bubbles of the latest wave
Fresh pearls to their enamel gave
And the bellowing of the savage sea
Greeted their safe escape to me.
I wiped away the weeds and foam,
I fetched my sea-born treasures home;
But the poor, unsightly, noisome things
Had left their beauty on the shore
With the sun and the sand and the wild uproar.
The lover watched his graceful maid,
As ’mid the virgin train she strayed,
Nor knew her beauty’s best attire
Was woven still by the snow-white choir
At last she came to his hermitage,
Like the bird from the woodlands to the cage; —
The gay enchantment was undone,
A gentle wife, but fairy none.
Then I said, ‘I covet truth;
Beauty is unripe childhood’s cheat;
I leave it behind with the games of youth:’ —
As I spoke, beneath my feet
The ground-pine curled its pretty wreath,
Running over the club-moss burrs;
I inhaled the violet’s breath;
Around me stood the oaks and firs;
Pine-cones and acorns lay on the ground;
Over me soared the eternal sky,
Full of light and of deity;
Again I saw, again I heard,
The rolling river, the morning bird; —
Beauty through my senses stole;
I yielded myself to the perfect whole.

The Problem

I like a church; I like a cowl;
I love a prophet of the soul;
And on my heart monastic aisles
Fall like sweet strains, or pensive smiles;
Yet not for all his faith can see
Would I that cowlèd churchman be.

Из жизни твоей будет ближним впрок.
Каждому во всех нужда,
А одинокого ждёт беда.
Припомнил воробьишку, кстати,
Что на ольхе воспевал рассвет;
Певца с гнездом внёс в дом на закате —
Поёт, но в песне задора нет,
Ведь в дом не принёс я ни реку, ни свод:
Те пели для взора, он слуху поёт¹⁸.
Ракушками тонкими брег покрыт;
Волны́пузырьки – убежавшей вдаль —
Добавят жемчужин на их эмаль,
И рёв, присущий волне шальной;
Рад, что спасённые со мной.
Траву отёр и пену смыл,
Домой клад моря притащил,
Но жалки и мерзки теперь они:
Брег местом был красы былой,
Где солнце, песок, где гремит прибой.
Юнец, красотку углядев
Бродящей среди уймы дев,
Не знал: наряд, столь сердцу мил,
Хор белоснежный сотворил;
Вошла она к нему под кров,
Как в клетку пташка, дочь лесов, —
И прелесть сыщется едва
В жене без капли волшебства.
Молвил: «Прочь, туман вранья:
В плутнях любви сплошь дух незрел,
Её вместе с детством отринул я!»
Тут у ног я углядел
Живучку¹⁹, что венок сплела,
Промеж неровностей гоня;
Фиалка дух свой разнесла,
Дубы и пихты вкруг меня,
Земля сплошь в шишках и желудях;
Надо мною вечный свод
Свет и божество несёт;
Я видел вновь, вновь слышал я
Трель птах рассветных и бег ручья —
Красоту вновь ум таит,
Привёл я себя в совершенный вид.

Затруднение²⁰

Храм люб, сутаны хороши,
Люблю пророчество души:
Не давит неф²¹ монастыря,
Улыбки грустной груз даря;
И всё ж, при полной вере, впредь
Сутану не готов надеть.

Why should the vest on him allure,
Which I could not on me endure?

Not from a vain or shallow thought
His awful Jove young Phidias brought;
Never from lips of cunning fell
The thrilling Delphic oracle tell;
Out from the heart of nature rolled
The burdens of the Bible old;
The litanies of nations came,
Like the volcano’s tongue of flame,
Up from the burning core below, —
The canticles of love and woe:
The hand that rounded Peter’s dome
And groined the aisles of Christian Rome
Wrought in a sad sincerity;
Himself from God he could not free;
He builded better than he knew; —
The conscious stone to beauty grew.

Know’st thou what wove yon woodbird’s nest
Of leaves, and feathers from her breast?
Or how the fish outbuilt her shell,
Painting with morn each annual cell?
Or how the sacred pine-tree adds
To her old leaves new myriads?
Such and so grew these holy piles,
Whilst love and terror laid the tiles.
Earth proudly wears the Parthenon,
As the best gem upon her zone,
And Morning opes with haste her lids
To gaze upon the Pyramids;
O’er England’s abbeys bends the sky,
As on its friends, with kindred eye;
For out of Thought’s interior sphere
These wonders rose to upper air;
And Nature gladly gave them place,
Adopted them into her race,
And granted them an equal date
With Andes and with Ararat.

These temples grew as grows the grass;
Art might obey, but not surpass.
The passive Master lent his hand
To the vast soul that o’er him planned;
And the same power that reared the shrine
Bestrode the tribes that knelt within.
Ever the fiery Pentecost
Girds with one flame the countless host,
Trances the heart through chanting choirs,
And through the priest the mind inspires.
The word unto the prophet spoken

Что́, в облачении маня,
Невыносимо для меня?

Был Фидию не сдуру дан
Юпитер, дивный истукан²²;
И не могла с губ хитрых течь
Оракула из Дельфов²³ речь;
Глубинный пласт природы дал
Библейских истин древний вал;
Литании²⁴ народов шли,
Как огнь вулкана из земли:
Из недр глубоких, жарче нет,
Кант²⁵ полон был любви и бед;
Скруглён Петра Святого свод²⁶,
Очерчен нефов Рима ход
Печальной искренней рукой
(Без Бога силы никакой):
Труды превыше знанья те,
Мысль камня взмыла к красоте²⁷.

Ты знал, что в гнёзда птах хитро́
К листве добавлено перо?
Что рыба остов создаёт
Под ярь икринок каждый год?
Иль что священная сосна
Тьмой свежих игл всегда полна?
Вот так шёл рост священных груд,
Вобрав любви и страха труд.
Горд Парфеноном²⁸ белый свет,
На нём жемчужин ярче нет,
И Утро поглядеть спешит
На чудо древних пирамид;
На рой аббатств английских свод,
Как на родню, взор добрый шлёт:
Ведь из глубин Ума взялись
Те дива, что взметнулись ввысь,
И рада им местечко дать,
Приняв в свой род, Природа-мать,
И дарит век им: пусть стоят,
Как Анды или Арарат.

Сим храмам, как траве, расти:
Искусству их не превзойти.
Труд Мастера покорно дан
Душе, творящей горний план;
Та власть, что сотворила храм,
Хранит нашедших силу там.
Дар Троицы – вооружать
Одним мечом любую рать,
Напевом хора дух пленить,
Связать с амвона мысли нить.
То слово, что сошло к пророку,

Was writ on tables yet unbroken;
The word by seers or sibyls told,
In groves of oak, or fanes of gold,
Still floats upon the morning wind,
Still whispers to the willing mind.
One accent of the Holy Ghost
The heedless world hath never lost.
I know what say the fathers wise, —
The Book itself before me lies,
Old Chrysostom, best Augustine,
And he who blent both in his line,
The younger Golden Lips or mines,
Taylor, the Shakespeare of divines.
His words are music in my ear.
I see his cowlèd portrait dear;
And yet, for all his faith could see,
I would not the good bishop be.