Czytaj książkę: «Художник, Муза и чума души»

С любовью посвящается Ольге Дмитриевне Кокорекиной

Правда, ничего, кроме правды

С самого начала официально объявленной эпидемии коронавируса в интернете и СМИ кругами гуляют статьи о художнике Алексее Кокорекине. В 1959 году он вернулся из зарубежной поездки, в которой заразился чёрной оспой и умер, из-за чего в Москве чуть не началась эпидемия экзотической болезни. Главный смысл статей – это усиление карантинных ограничений и запугивание населения: «Мир уже никогда не будет прежним!» А также пафос, страх и желание авторов прославиться на животрепещущей теме. «Смотрите, как это страшно – смертельная болезнь!..» – восклицают одни. «Смотрите, какую страну мы потеряли!» – восхищаются другие. Все авторы проводят прямые аналогии нынешней эпидемии с трагической историей шестидесятилетней давности, а заодно порочат доброе имя художника и его жены. Оно не удивительно – кризис в каждом проявляет самые глубинные импульсы, высокие или низкие – «сие зависит», как говорят англичане.

Теперь, когда все, кто мог, уже высказались, я расскажу, как оно было на самом деле… Ничуть не умаляя заслуги специалистов, предотвративших эпидемию, я расскажу, как, спасая страну, калечили людей, которых спасали, как в газетах устраивали травлю ни в чём не повинных жертв болезни, и как поднимали себе рейтинги на чужом горе. Можно, конечно, сослаться на щепки, которые всегда летят, когда рубят лес. Но жизни людей – это не щепки, и осознанная клевета – не рубка леса. Тем более сейчас, когда Мироздание (и подсознание) каждого проверяет – кого на устойчивость и осознанность, а кого – и «на вшивость», ссылаться, образно выражаясь, на неизбежные потери в священной войне означает обесценивать человеческие жизни и присоединяться к тем силам, которые их изначально ни во что не ставили. Иными словами, если кто-то думает, что утопив другого, он окажется сверху и выплывет, он сильно ошибается.

Так уж случилось, что на сегодняшний день я одна из тех немногих, кто действительно имеет моральное право писать о семье Ольги и Алексея Кокорекиных. Хотя бы потому, что Ольга Дмитриевна была для меня членом семьи и бесконечно дорогим, любимым и уважаемым человеком. Не будет преувеличением сказать, что и родилась-то я во многом благодаря ей. Во-первых, потому, что встретились и «спроектировали» меня мои родители в её доме на берегу моря, в маленькой абхазской деревне с романтичным названием Колхида (та самая легендарная Колхида, куда плавала команда Одиссея за золотым руном). Во-вторых, когда моя мама всерьёз задумалась, что делать с плодом безумной, но непредвиденной любви, именно ОДэша, (как её звали в семье по первым буквам имени), посоветовала оставить меня на этом свете. С тех пор я здесь. Ну, а в-третьих, потому, что я многое помню, а то, чего не помню в силу возраста, могу подтвердить документами из семейного архива. Кроме того, живы и другие члены семьи со стороны второй жены А. Кокорекина.

Несмотря на дальность нашего родства, Ольга Дмитриевна по сути заменила мне обеих бабушек и дала то, чего не смогли дать родители – безусловную любовь и безусловное уважение. Ближе всего ей подошло бы определение «Фея-крёстная» или просто «Муза». Именно Ольга Дмитриевна благословила меня на живопись маслом, передав эстафету от Алексея Кокорекина: подарив оставшиеся после него художественные принадлежности – этюдники, холсты, кисти, краски, тубусы для холстов и прочее, что он привозил из зарубежных командировок.

Когда её не стало, я год не могла поверить в произошедшее, и каждый раз, оказываясь недалеко от улицы Усиевича, где она жила, ловила себя на мысли: «Надо зайти к Ольге Дмитриевне!» А потом вспоминала, что зайти уже невозможно…

Сейчас разнообразные источники, претендующие на научность и документальность, перепечатывают друг у друга слухи, сплетни и откровенное враньё о чете Кокорекиных. И уважаемая «Википедия» в их числе. Не говоря уже о менее авторитетных сайтах и авторах, черпающих вдохновение в нынешней ситуации и пописывающих злободневные статейки на эту тему. У меня, в отличие от них, есть доказательства своих слов – это сохранившиеся в семье документы, фотографии, письма, книги, статьи из газет и картины с датой создания и подписью их автора. Да и собственные воспоминания живого свидетеля – это тоже с юридической точки зрения доказательство.

Алексей Кокорекин, «Автопортрет», 1938 г., 26,5 х 37 см, картон, масло.

Итак, с чего всё началось?

С того, что в 1959 году 53-летний художник-плакатист, дважды лауреат Сталинской премии Алексей Алексеевич Кокорекин поехал в творческую командировку от СХ РСФСР в Египет, где заразился чёрной оспой и по возвращении в Москву скоропостижно скончался. В Египет, вы не ослышались.

И чтобы сразу обозначить остроту темы, в течение последующих нескольких лет не сходившей со страниц газет и бурлившей в сознании современников, начну с отрывка из статьи Аркадия Ваксберга. Статья называлась «Человек и его репутация» и была опубликована в «Литературной газете» от 14 апреля 1962 г. № 45 (4478).

Человек и его репутация

«…Всем памятна трагическая история, случившаяся в Москве два года назад. Известный советский художник К. "привёз" из Индии оспу и сам стал жертвой этой тяжелейшей болезни. Многие годы наши врачи не сталкивались с ней лицом к лицу, и, возможно, поэтому им не удалось сразу поставить правильный диагноз.

Тем временем множество людей, так или иначе общавшихся с К., стали переносчиками инфекции. Возникла реальная угроза эпидемии. В город пришла беда…

"В город пришла беда". Так молодой литератор Александр Мильчаков назвал свою повесть, которую недавно напечатал в журнале "Москва". Ещё раньше этот же автор опубликовал в журнале "Смена" очерк – "По следам "Вариола Вера". И очерк, и повесть – об одном и том же: о том, как оспа обезврежена и побеждена.

Конечно, триумфальная победа советской медицины над грозившей вспыхнуть эпидемией достойна воплощения в художественных образах. Но детективная мелодрама А. Мильчакова, к сожалению, не сумела, как мне кажется, достойно воспеть этот подвиг советских врачей. Впрочем, я, собственно, не собираюсь рецензировать повесть. Я упоминаю о ней по другому поводу.

Чтобы никто не подумал, что имеет дело с авторским вымыслом, с неким художественным обобщением, повесть снабжена эпиграфом: "Эти события произошли в Москве в январе 1960 года. Все вы были их участниками. Изменены только (выделено мною. – А.В.) подлинные имена героев этой истории".

Этот эпиграф – не только погоня за сенсацией. Он – пропуск на журнальную полосу, призванный в какой-то мере искупить художественные просчёты повести, возбудить читательский интерес напоминанием о нашумевшей истории, участниками которой были москвичи. Но что сделал автор с главными участниками трагической истории – художником и его женой?

Со страниц повести встают образы стяжателей, хапуг, прохиндеев, бесконечно далёких от искусства, от духовных, творческих интересов, целиком погрязших в болоте приобретательства. Не раз и не два заводит автор разговор о дорогой мебели, заграничных коврах, роскошном телевизионном комбайне, "костюме из Калькутты", "золотом товаре"– вот, мол, мирок, в котором жила чета К.! Вот, мол, к чему сводились все их интересы!..

В очерке он без обиняков заявляет, что жена художника «очень дорожила» вещами и «страсть» к ним «оказалась сильнее разума и чувства долга». В повести это оживлено её монологом: «Я всю жизнь, всю жизнь собирала, копила… – Она обводит руками заставленную дорогими вещами комнату. – Всё, всё пропадёт!..» Монолог дополняется авторскими ремарками: жена художника то и дело "громко взвизгивает", "истерически продолжает", "истерически целует холст", "бестолково бегает по комнате"… И всё это, как свидетельствует эпиграф, рассказ о живом, реальном человеке. Человеке, на долю которого выпало большое горе. Какой же должна быть эта женщина законченной злодейкой, чтобы в подобных обстоятельствах советский литератор имел моральное право пригвоздить её к позорному столбу?.. Сколь весомы должны быть доказательства её вины, чтобы утверждать перед современниками и перед историей (а борьба с "Вариола Вера", думается, войдёт в историю), что жена погибшего художника – и именно в этом "гвоздь" сенсации – сознательно ставила на карту жизнь многих людей ради своих тряпичных интересов!

Но доказательств нет никаких. Есть несколько справок, заботливо собранных А. Мильчаковым (вот уж странное занятие для литератора – собирать справки, порочащие "прообраз" героя), которые ничего не утверждают и не подтверждают. В них говорится, что велись розыски каких-то вещей, проверялись чьи-то доносы.

Всё это ничего не дало: в возбуждении дела за нарушение правил борьбы с эпидемиями было отказано. Никаких поспешно сбытых заразных вещей не нашлось.

Арка́дий Ио́сифович Ва́ксберг [11 ноября 1927 – 8 мая 2011] – советский и российский адвокат, писатель, прозаик, драматург, публицист, киносценарист, кандидат юридических наук.

Да, жена художника вскоре после его смерти уехала в Ленинград. Право, надо быть уж очень подозрительным человеком, чтобы найти в этом криминал. Одинокая женщина, на которую внезапно обрушилось несчастье, едет к матери, чтобы самые первые, самые тяжёлые дни своего горя провести с близкими ей людьми. Этот естественный человеческий поступок А. Мильчаков именует языком милицейского протокола, как "бегство в неизвестном направлении". Он не договаривает, что в то время ещё не только не был установлен карантин, но даже не было диагноза болезни, и никто не подвергал жену К. в связи с вспышкой оспы ограничениям в передвижении.

Если даже произведение А. Мильчакова было бы шедевром, оно всё равно заставило бы меня выступить. Потому, что наша литература никогда не приносила человека в жертву литературному замыслу. А для того, чтобы воспеть мужество наших врачей, санитарок, лётчиков, милиционеров, шофёров – всех тех, кто внёс свой вклад в борьбу с оспой, – вовсе не нужно было оскорблять память покойного художника, обливать грязью его жену. Это жестоко и несправедливо! Кому это нужно? И зачем?

«Литературная газета» от 14 апреля 1962 г. №45 (4478) с фрагментом статьи А. Ваксберга «Человек и его репутация», из семейного архива.

Мы пытались задать эти вопросы автору. Он сослался на то, что подлинная фамилия художника и его жены им ни разу не названа – всюду её заменяет буква "К" или вымышленная фамилия Колесниковых. Прелестное объяснение! Совсем как у И. Ильфа и Е. Петрова: "Мы сидели в Севастополе, на Интернациональной пристани, об адмиралтейские ступени которой шлёпались синенькие волны Н-ского моря (мы умеем хранить военную тайну)".