Czytaj książkę: ««Сашина философия» и другие рассказы»

Czcionka:

Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви

ИС 14-404-0326

Атеист

Отдыхаю. Передо мной пруд, уходящий за горизонт. В руках удильник. Воздух свеж после грибного дождичка. Смотрю на застывший поплавок. До чего хорошо! Иногда слабый ветерок прогонит рябь по воде, и снова спокойствие. Скоро закат. Сегодня обязательно его дождусь. Это зрелище интереснее десятка поплавков. Да и не в рыбе счастье – не каждый день, да что там день! Не каждое лето выпадает свободный вечерок для рыбалки. Ржавый крючок на моей удочке наверняка уже пуст и вылизан до блеска.

Поездка на пруд стала для меня простой долгожданной встречей с природой, подаренной когда-то Творцом непутевым людям – нам.

Полезно иногда на часок оставить суету, заботы, остановиться, оглядеться по сторонам и увидеть лес, пруд, небо. Задуматься о том, насколько скоротечна земная жизнь среди этого великолепия, которое здесь, рядом. Здорово все же отдохнуть от бесконечных забот по восстановлению разворованного крещеным людом храма. Отдохнуть от кирпича, известки, раствора, вернее – от бесконечного их отсутствия.

Хорошо и полезно бывает уединиться со своими мыслями на природе, но сегодня такое счастье меня миновало. Справа от меня мочит в пруду свои удочки и донки главный зоотехник нашего совхоза – личность уникальная своей заурядностью. Он уже целых полчаса пытается громко и браво завязать со мной спор – этакую атеистическую полемику, чтобы поддержать среди своих соседей-рыбаков репутацию балагура и весельчака.

– Что попы? такие же люди, как все! – разлетается над прудом его бодрый монолог. – Так же, поди, пьют да пляшут, как все. – Ненадолго замолкает и торжественно оглядывает подмигивающих рыбаков.

– Вот вы, батюшка, тоже рыбки вот решили, того… Придете домой да под ушицу самогоночки, эх!

Соседи гогочут, а говорун продолжает:

– А я что же, должен попам верить? Сказки какие-то! Все у вас, у попов, грех – то это нельзя, то это! А я, может, жизнь люблю! Может, я и вовсе – атеист, может, и Бога никакого нету!

Ну вот, отдых и испорчен. Кажется, смотрим мы все на свои поплавки одинаковыми глазами, но видим совсем разные вещи. До сих пор удавалось пропускать белиберду зоотехника мимо ушей, но всему бывает предел. Достаю из воды удочку и начинаю сворачиваться.

– А вы, – говорю, – Григорий Михалыч, быстро поправились. Помню, год назад, когда ваша жена позвала меня вас, больного, соборовать, мы с вами как-то по-другому беседовали. Помню, как раз после первого помазания у вас печень сильно закололо, так «Господи, прости, помилуй» с языка не сходило. А теперь вот уже и атеист.

Публика насупилась и стала молча взирать на неподвижные поплавки, а я не спеша смотал единственную удочку, положил ее в багажник рядом с пустым садком и тронулся домой пыльной проселочной дорогой. По правую руку – пруд, по левую – лес. В небе один за другим проносятся учебные истребители, но им не под силу заглушить мерный гул двигателя моей машины и вечернюю песню перепелок. Через дорогу снуют суслики, каждый сам по себе. Один совсем маленький да тощий, другой побольше, пожирнее. Их Господь любит, дает им пропитание и хорошую погоду. И нас тоже любит. Всех одинаково – и толстых, и тонких, и праведных, и грешных. Даже атеистов, и тех любит.

Жертва

Жертва для Господа – величайшая в мире добродетель. Кто-то от любви к Богу жертвует свободным временем, кто-то, как та евангельская вдова, жертвует всем своим пропитанием, дабы имя Всевышнего воспевалось в храме, в стене которого есть и ее кирпичик. Редки случаи, когда от безграничной любви ко Творцу люди жертвуют и своим благополучием, и даже жизнью. Различными бывают пожертвования. Жертвователям – рай и счастливая Вечность!

Как и любой храм, разграбленный трудящимися за время безбожной власти, наш, освященный в честь Богоявления, нуждается в любых пожертвованиях. Некогда двухпрестольный, имевший двух священников и диакона, огромный церковный двор со школой и садом, высокий кирпичный оплот и крестилку, – ныне облезлый стоит он посреди обширного пустыря.

Огромное пятитысячное село не изобилует нынче своим мастеровитым людом. Нет уже тех каменщиков и штукатуров с малярами. Как иногда бывает полезно для спасения души настоятельствовать в таком приходе! Овладел настоятель мастерством, скажем, художника – вот разрушенному храму и расписные своды. Овладел профессией столяра – вот и иконостас готов. А там, глядишь, и штукатурить научишься да мастерком владеть и будет красоваться храм белокаменными кокошниками, окруженный узорчатым кирпичным забором. Если, конечно, найдется благодетель, который подарит храму немного кирпича за свои грехи. А уж как приятно видеть благодетеля-подвижника, который взялся бы помогать одному из немногих радетелей современного деревенского прихода – его настоятелю!

Так был рад и я, когда в один солнечный летний денек в нашем приходе кроме двух строителей и штукатуров – настоятеля и пономаря Алексея Семеновича – появился третий помощник. Сергей рассказывал о том, как и где он трудился, об ударных стройках, в которых он участвовал, и о прочих трудовых свершениях. Рассказ вышел красочным. «Да… – вздохнул радостный Семеныч, – мастер на все руки. Давно бы нам этакого помощника». Договорились о цене за обещанную штукатурку. Настоятель (то бишь я) занялся одним из своих обычных дел – поиском денег на зарплату Сергею, а пономарь со следующего дня должен был стать у нового штукатура подсобником. Вдохновленные, все разошлись отдыхать кто куда. Пономарь – домой, а Сергею отвели для проживания маленькую хозяйственную комнатку в притворе храма. Пусть располагается. Главное для такого мастера – все под рукой. Не нужно ездить на работу автобусом со множеством пересадок. Встал, помолился, позавтракал, и вперед, как говорится, служи Богу своим сокрушенным духом и опытными руками. Вот они, мешки с цементом – в соседней комнатушке, вот он, песок – у паперти, вот в двух шагах и источник студеной воды для раствора – блестящая колонка, пожертвованная храму. Леса уже стоят, мастерок и новенький ковшик сияют на солнце, точно платиновые. Трудись.

Кому случалось наблюдать в среднерусском селе появление первых звезд на прохладном вечернем небе, тот меня поймет. Даже писк редких вечно голодных кровососов комаров бывает приятным, ведь позади еще один тяжелый знойный день. Заботы, проблемы, конечно, никуда не делись, просто, как и всё сейчас, находятся в умиротворении. Где-то далеко в клубе танцы, оттуда доносится глухой стук, почему-то зовущийся музыкой. Где-то прогрохотал мотоцикл. У соседей за забором завозились и захрюкали поросята в своем закутке, должно быть, их мучают во сне кошмары. Сонно лают собаки. Унылое кваканье доносится со стороны загнивающей речушки. Всё находится в состоянии полудремы, кроме полосатых колорадских жуков. У них еще много дел – им предстоит ночное истребление картофеля.

Сижу на скамейке в саду. Становится все темнее. Уже не виден крест на храме, уже не виден и край огорода. Даже полоски на коте, свернувшемся по соседству, уже не видны. Зато в небе внезапно засветился спутник. Вот он угловато движется мимо звезд, но вскоре и он исчезает. Если бы можно было продлить, растянуть этот неповторимый вечер! Ведь он такой необычный. Та же природа, та же обстановка, что и вчера, но нынче… нынче у нас появился Сергей. Теперь, Бог даст, штукатурные работы закончим к Успению и разберем уже порядком надоевшие леса и прочие «подмостя», как их здесь называют. Глаза сами закрываются от усталости, и вижу, должно быть уже во сне, прекрасную радостную картину: Сергей сидит на лесах и зычным голосом взывает: «Семеныч, раствор!» Семеныч мечется с ведрами между бетономешалкой и опытным штукатуром, и все идет на лад, как тогда, когда наши прадеды ходили под стол пешком. Как все же мудр народ в своих пословицах и высказываниях! Недаром говорится, что приятно наблюдать любую стихию – и как течет вода, и как горит огонь, и как кто-то работает. Приятно.

Обычное утро: молитва, завтрак. Собираюсь в храм с радостным предвкушением. Обычным путем, как и каждый день, спешу в церковь. Как обычно, при виде священника в рясе местные люди настораживаются, перестают улыбаться и спешат перейти на противоположную сторону дороги. Но сегодня не удручает даже эта боязнь прохожих быть укушенными. Улыбаюсь всем. Хорошее настроение! Как ни старались селяне растащить и церковь вместе с колхозом, ничего у них не вышло. Колхоз развалился, а храм стоит! Вот над его облезлыми стенами сияет на солнце новый оцинкованный пожертвованный купол. Вот под ним леса. Вот и работник на лесах. Надо же, какое трудолюбие! На часах еще семь тридцать, а он уже… вот молодец, вот…

Молодцом оказался Семеныч. Это он, замесив раствор и не дождавшись Сергея, забрался на леса и занялся штукатуркой.

– Бог в помощь! – приветствую его, глядя вверх.

– Спаси Господи! – падает оттуда.

– Где же наш труженик? – интересуюсь.

– Отдыхает, вчера утомился с дороги, перебрал малость.

Ну что ж, бывает со всяким. Пусть отдохнет, оклемается. Отслужу молебен с панихидой, съезжу на погребение и подсоблю своему трудолюбивому помощнику пономарю.

Трудным выдался жаркий июльский день. Сначала молитва в храме с двумя престарелыми прихожанками, затем бесконечные ведра песка, воды, мешки цемента. Уже под вечер, когда Семеныч ушел домой, когда вымытый инструмент сиял под лестницей в колокольне, за мной пришли из соседнего совхоза. Там человек при смерти, нужно бы его поисповедовать да причастить.

Больной действительно нуждался в напутствии, пребывал в тяжелом состоянии. Больше в тяжелом состоянии духа, чем дряхлого парализованного тела. Обычная поздняя и трагичная исповедь и бесконечно позднее сожаление о растраченных впустую силах и талантах. После причастия говорил он с некоторым облегчением и о том, с каким бы удовольствием принес за свои грехи жертву Богу. Хоть пропитание свое, хоть одежду, хоть руки, хоть всю жизнь. Да только поздно хватился, зовет Господь на суд и ничего уже не исправить. Вот тебе и вожделенная жертва.

«Жертва Богу – дух сокрушен». Эти слова пророка Давида крутятся у меня в голове на обратном пути ко храму. Вот он, мост через гнилую речушку, вот показалась и колокольня, окруженная строительными лесами. В голове встает образ недавнего умирающего исповедника. Покайся он чуть-чуть раньше, вспомни он чуть раньше о суде Божьем, глядишь, и еще один восстановитель прибавился бы к нашей немногочисленной братии. Вот она и жертва, и дух сокрушен, и все остальное. Размышляя об этом, подхожу ко храму, заворачиваю за угол, ко входу…

Полумертвый от первача Сергей на багажник велосипеда какого-то местного парня ретиво привязывает пьяными руками мешок цемента. Церковного цемента. Завидев меня, парень бросил свой велосипед и ретировался.

– Какое счастье, Сережа! Нам кто-то пожертвовал мешок цемента! Отвязывай его скорее да заноси в храм! А куда же девался жертвователь? Поблагодарить бы…

При этих словах «труженик» стал внимательно разглядывать шеренгу одинаковых настоятелей, возникшую перед ним. У всех, видимо, было по два креста, по два носа и не менее двух пар глаз. Сережа фокусировал то левое, то правое око, щурился. Наконец икнул, в его кармане булькнуло и он навел-таки резкость. Увидев меня одного, он многозначительно ответил: «Э-э. Да-а, жертва…»

Аргументы и факты

Задолго до появления над церковным забором очков слышна дружеская брань. Это явление можно наблюдать хоть каждый вечер. Жара ли, стужа ли… Макар отличается почти английским постоянством. Ругательства слышатся отчетливее, отчетливее. И вот наконец над изгородью появляются бифокальные очки в роговой оправе. Шнурками от ботинок они привязаны к оттопыренным ушам, которые прячутся под навесом кепки-аэродрома. Макар самый высокий в селе человек и большой любитель посудачить «за жисть» сам с собой. Сам себя материт, сам оправдывается. Да так громко, словно двое глухих общаются через дорогу. Поравнявшись со мной, он приостанавливается, приподнимается на цыпочки. Теперь над двухметровым забором виден его небритый подбородок. Силится просмотреть насквозь свои залапанные линзы. Похоже, не получается. Он крякает, отправляется дальше и продолжает свою увлекательную беседу:

– Так вот. О чем это я? Ах да…

– Что, совсем, дурак, ничего не помнишь?

– Кто, я?

– Нет, я! Я-то помню.

Ему с собой не скучно ни общаться, ни – главное – выпивать. Вроде и компания, а самогон – в одну глотку.

Он удаляется. Завтра по-джентльменски пунктуальный Макар будет просыпаться у дороги под старой березой ровно с половины шестого, когда мимо него погонят коров, до без четверти девять, когда лежать под летним солнцем станет нестерпимо. До вечера будет искать в жизни главное, а когда найдет, побежит домой, сядет сам напротив себя и со здравицами самому себе будет пить это «главное». Оба налижутся, а что будет дальше, я уже рассказал. Будет вечер, и будет утро, вечер, утро…

Жизнь счастливого Макара при мне разнообразилась лишь однажды, когда мы с ним знакомились.

А было это так: осенним утром, когда холодно и мокро лежать под березой у большака, коров уже не погнали. Зато по дороге побрел я служить первую литургию в этом селе. Макар лежал и ежился от холода. Такой несчастный, одинокий. Кутается в телогрейку, натягивает кепку чуть не на плечи. Я и не подозревал тогда, что под этой кепкой их двое. Подошел, наклонился: «Живой? – спрашиваю. – А? Мужик?»

Он отмахнулся, как от мухи. Немного погодя приподнял голову, взглянул на черную зимнюю рясу. Под линзами захлопали удивленные глаза. Он встал, спокойно ткнул пальцем чуть правее меня:

– Этот поп с рогами!

И сам подтвердил:

– Точно!

Затем указал левее меня:

– Этот… с хвостом, что ли?

– Угу, сам что ли не видишь?

– А этот, – он кивнул на меня, – с рылом?

– С каким рылом?

– С каким, с каким… с поросячьим, конечно.

– Я боюсь, а ты?

– И я боюсь! Это ведь анчихристы в попов вселились!

Макар с перепугу «побежали» куда-то. Я отправился на службу. Рассказал утреннюю сценку Алексею Семеновичу. Тот решил, что Макар допился «до чертиков». Однако уже вечером Петровна шептала своим товаркам, что поп – антихрист, крестилась, плевала через плечо. Клялась, что с рожками. Сама видела! Ей-ей!

Покровские летуны

Потрепанная полукруглая «Волга» с оленем на капоте не спеша плывет по укатанному проселку. Я сижу рядом с водителем, пономарь Алексей Семенович царствует за нашими спинами на огромном диване, точно секретарь райкома.

Осень выдалась на редкость сухая. Справа облетает посадка, слева чернеет перепаханное поле. Одолевает дремота. Хорошо, должно быть, медведям: нас везут в Покровку на похороны, а они, жирные и довольные, засыпают сейчас в своих берлогах под шелест золотистой листвы.

Путь неблизкий, и, чтобы разогнать сон и скоротать время, заговариваю с водителем, мужичком лет шестидесяти:

– Вы тамошний? Покровский?

– Да.

– Тогда, наверное, должны знать, почему вас, покровских, зовут летунами?

– О! Это действительно история любопытная, – он приосанился, поерзал и принялся за рассказ:

– Было это еще при Сталине, сразу после войны. Я тогда мальцом был, но прекрасно все помню. Никто теперь не разберет, откуда, но появилась в нашем сельце монашка – не монашка, чернушка – не чернушка… короче, бабка. Вся в черном, юбка по земле волочится. Бодренькая такая старушенция. Палка у ней сучковатая и котомка. Повадилась, значит, эта старуха шастать по дворам. Зайдет в дом, поднимет кривой палец к потолку и знай, проповедует. Да так грозно, словно поп какой.

– Кайтесь, – говорит, – грешники! Скоро суд Божий! Все пропадете!

Ну, кто понабожней, те слегка струхнули.

– А когда, – говорят, – суд-то этот?

– В среду!

– Завтра, что ль?

– Завтра! – говорит. – Раздайте свои пожитки соседям, а сами в одном исподнем лезьте все на крышу. Подымется страшный ветер, опустится черная туча. На ней – Бог! Кто раздаст все – тот лезь к Богу на тучу. Он спасет, а кто не послушается, тому гореть в геенне. Горе безбожникам и коммунистам!

Ну, деревенька-то наша невелика была – дворов эдак полста. Бабка всех обошла, страху напустила. А после войны дело было. Мужиков-то мало. Так, старички бородатые, бабы да ребятишки. Весь день про страшный-то суд судачили – кто верит бабке, кто не верит. Кто испугался, а кто смеется себе. Так день и прошел. Ну, а как стемнело – тут вовсе боязнь взяла. Суд-то, он ведь уже с утра начнется, а вдруг бабка не соврала?

Смотрю, бабы в потемках по задам шастают. Все с узелками да с мешками. Это они, кто понабожней, раздают, значит, скарб. Ну, жили-то бедно и раздавать вроде нечего, а нашлось-таки кое-что. Безбожники и рады: неси нам все! У вас, дураков, завтра конец света, а у нас нонче ваше барахлишко. Неси, неси!

Туда-сюда, уже утро. Солнце поднимается, а деды, бабки, вдовы кой-какие уже на крышах сидят. Все в одном исподнем. Молятся себе. То-то хохоту было. Безбожники и партийные веселились: вот, мол, дураки! Раздали все, да еще и перед всем селом в одних подштанниках! Те молятся, эти смеются, а конца света все нет и нет. Кое-кто уже и с крыши слез. Но тут! Началось! Не пойми откуда, ветер поднялся страшенный. За ним и туча опустилась. Темно так сделалось, жутко. Туча вся сверкает, гремит. Да нависла еще так низко-низко. Вот тут-то безбожникам не до смеху стало. Кинулись было и они барахло свое раздавать. А кому? Никто ведь не берет, дураков нет. Ну, может, и так Бог в рай возьмет? Поскидали все с себя портки и в одних подштанниках – на крыши. И давай себе рыдать да голосить. Молятся, молятся… А гром такой поднялся, аж мурашки по спине. Молнии лупят, земля трясется. Жуть! Ну а когда дождь хлынул, тут уж ясно стало – всемирный потоп! Не сбрехала бабка-монашка, дай Бог ей здоровья. С небес настоящий водопад. Тут уже спасаться надо. Соседних домов не видать. Позакрывали все глаза и на тучу попрыгали. Вот… Потому всех покровских летунами и кличут. Да…

– Да, действительно, летуны, – говорю водителю и жду продолжения истории. Но он насупился, молчит.

Не выдержал Алексей Семенович:

– Ну, и как же вас Бог судил?

– Как, как! Да никак. Тучу ветром сдуло, дождь кончился. Смотрю через плетень – соседи мокрые, злые, в грязи возятся. Бабку проклятую матерят. Кое-кто ее искать кинулся, а где ж ты ее найдешь?

Когда все умылись и обсохли, пошли по дворам свое, значит, барахло обратно требовать, а идти как? Все ж роздано – надеть нечего, так и блукали все, в подштанниках. Вот… Такой, значит, суд.

Я оглянулся на Семеныча. Он закусил губу, чтобы не смеяться. И мне повеселело, дремота отбежала.

– Ну, – спрашиваю водителя, – а вы-то где были при «конце света»?

– Где-где! – не без иронии разозлился тот. – Не зря же мы все как один зовемся «покровские летуны»! Мне, правда, повезло, я с «небес» в навоз шлепнулся, там мягко, а вот тетка моя, та на дрова угодила, ногу сломала. Очень уж в рай хотела, Царство ей Небесное.

– Что, померла?

– Нет, то есть… тогда все обошлось, это она теперь… ее отпевать едем. Вы уж, батюшка, помолитесь, чтоб Бог ее, того, к себе взял. Очень уж хотела она… чтоб… в рай…

На пригорке за оврагом показалась крохотная деревушка. Десяток кривобоких домиков – все, что осталось от Покровки…

– Помолимся…

Светлый кот

На этот раз синоптики не обманули. После туманных дней показалось солнышко.

Мы служили литургию в древнем храме, который не закрывался ни в войну, ни в революцию. Служили я и тамошний настоятель – священник, может быть, в пятом поколении. Хор тихо и сладко пел, как, наверное, и двести лет назад. Лучик солнца просочился сквозь старинное стекло южного окна в алтаре и медленно пополз вниз по пережившим и холода и войны фрескам. Маленький красноватый зайчик застыл на лике Спасителя. Потом, во время «Трисвятого», сонно переполз на жертвенник. Затем зайчиков стало много. Они перестали румяниться и заиграли на парчовых покровцах, начищенных рипидах, на настоятельском облачении. А один, огромный, светлый и как будто бы главный, чинно воцарился на горнем месте, когда диакон принялся читать Евангелие. Такое великолепие обычно надолго впечатляет.

Диакон вручил настоятелю увесистое Евангелие и забасил сугубую ектению. Внезапно припомнилось, как лет двенадцать тому назад, в мою диаконскую бытность, в другом старинном храме и при другом настоятеле я так же однажды после Евангелия вышел на солею и почти остолбенел от восхищения. Тогда я впервые отметил, что церковное солнце – какое-то особенное. Оно светило в окна купола, и зайчики забавлялись, прыгали по золотым царским вратам с одной завитушки на другую, с виноградной грозди – на резной листок. Интересно, тогда были другие «зайцы» или те же, что и сейчас?

Летят годы… Поменялась эпоха. Лошадей заместили автомобили, фузеи сменились пулеметами, на место купцов и лабазников пришли брокеры и менеджеры. Когда-нибудь все это тоже уйдет – канет в историческую пропасть, а церковный веселый свет останется. Эти же зайчики будут резвиться на макушках у других певчих, эти же лучи будут светить на тот же вечный евангельский текст, правда читать его будет другой диакон, внимать – другие люди. Зато потом, когда все пройдет, а Церковь останется, на Ее торжество соберутся все, все, кто от века сумел оценить неповторимый церковный свет, и эта радость уже не закончится.

К концу службы зимнее солнце висело уже высоко. Настоятель проповедовал, я радостный стоял рядом и глядел на полтора десятка прихожан, утонувших в огромном лучистом храме. В этом селе люди почти не утратили традиций: левую половину занимали женщины, а правую – пара старичков. Посреди церкви, под главной люстрой сидел кот. Старый крепкий кот. Закончилась проповедь, миряне подошли «под крест». Настоятель, я и диакон удалились в алтарь и разоблачились, а кот все продолжал сидеть. Он дремал под церковным солнцем и во сне покачивался из стороны в сторону. Когда последняя прихожанка вышла из церкви и в храме воцарилась тишина, мы услыхали мурлыканье, временами походящее на храп. Я с любопытством глядел на полосатого прихожанина в приоткрытую вратницу. Мой интерес заметил настоятель:

– Что, нравится? Это Барсик. Мы его уже не замечаем, привыкли.

– А откуда он взялся? – полюбопытствовал я.

– Да он тут всегда был. Ну, конечно, не он, а там предки его какие-нибудь… Но я вот лет, почитай, как тридцать тут служу и сколько помню, что ни служба, он всегда на это место приходит и молит… то есть дремлет. Пускай сидит. Зато насчет мышей – полный порядок.

Настоятель отыскал свою скуфью, и мы отправились к нему в дом чаевничать. Проходя мимо полосатого мышелова, батюшка поприветствовал его: «Барсик! Кыс-кыс!» Кот упал на спину, скрестил лапки и будто ответил: «Мя-а».