Czytaj książkę: «О любви на собачьем»

Давно-давно я еще не была знакома с Ней, тогда мне никто не кидал палочку и не говорил, что я хорошая девочка. У меня была большая мохнатая мама, и ее было вкусно сосать, а в ее шерсти было очень-очень тепло. Тогда было холодно, я нюхала воздух, мороз колол мне нос, и я чихала. Но я точно знала, что сегодня случится важное, и ждала. Очень-очень ждала.

И потом я почувствовала, как пахнет вкусным. И вылезла из коробки, хоть моя мама и пыталась меня ухватить за хвостик, и побежала к вкусному. И увидела Ее. И Его. Я их сразу узнала, хоть никогда не видела, потому что это точно были Они. Они меня гладили и смеялись, и мне было с ними хорошо. Но потом Она и Он встали и куда-то пошли, и я испугалась, что они про меня забыли, и побежала за ними. Они шли очень быстро, я за ними не успевала и заплакала.

Тогда Она остановилась, и я сразу догнала Ее и взяла зубами за шнурок, чтобы Она больше не убегала. Так мы пришли к нам домой и стали там жить.

Я позвоню ему в девять: ритуал, без которого вечер совершенно немыслим. В руках – чашка какао, в ногах – сопящая собака, в трубке – знакомый голос.

Пока я раскладываю перед ним все прошедшие события дня и слушаю его едкие забавные комментарии, отчетливо вижу, как он сидит, прижав телефон плечом к уху, а в его руках исходит уютным вкусным дымом трубка. Огорчения сразу кажутся меньше, а радости – больше, и мне хорошо. Я слушаю пространные рассуждения о жизни и мире, задаю глупые вопросы и получаю на них умные ответы. В этих вечерних разговорах у нас все прекрасно. А вообще-то мы уже год в разводе.

Моя Лада, прислушивается к нашим беседам и к голосу в телефонной трубке, шевелит ушами и заглядывает мне в глаза, будто бы умоляя вытащить хозяина из этой маленькой коробочки и не мучить ее только отзвуками его голоса. Она-то точно ни в чем не сомневается, она вся, от больших пушистых ушей до опахальего хвостика баранкой, – чистая любовь к этому человеку. Я ей немного завидую, ей легче: она любит, страдает и переживает.

А разбираться в себе у меня мужества нет. Я немного опасаюсь в процессе самораскопок обнаружить нечто неожиданное, что перевернет все с ног на голову.

Поэтому – какао, тихий вечер, голос в трубке. Пусть так и будет. Так лучше.

Но сегодня вечером я ему позвонила, а трубку он не взял. Прислал коротенькое смс, что занят, – мне показалось, что от экрана повеяло холодом. Я ответила «ок», бросила какао остывать на кухне и легла с книжкой собаке под бок. Мне не читалось. Я слушала собачье дыхание, чувствовала Ладин мокрый нос на руке и в красках представляла себе, чем он там занят вместо того, чтобы слушать про моего коллегу, который не пользуется дезодорантом и бесит. Или про смешного пса, которого я утром кормила сосисками. Или… Про чьи дни он слушает сейчас?

Соседка по квартире Оксана отчаянно била по гитарным струнам, подбирая мелодию, а в унисон ей – и столь же отчаянно – в коридоре подвывал ее пес Барбос. Дурдом.

Гитарные струны замолкли, раздались шаги по коридору и стук в мою дверь: «А какао ты не будешь? Можно выпью?» «Не буду, пей». Шарканье ног по коридору, шебуршение на кухне, шаги к моей двери – снова стук: «А у тебя там еще бутерброды есть и блинчики. Я их съем?» «Э нет!» С надеждой: «А салат?» Дурдом, да.

Лада просительно ткнулась в щеку. Куда деваться, пошли гулять. Спустила ноги, пару секунд пыталась вдеть ноги в мирно спящих клубком кошек, схлопотала лапой – и все-таки нашарила тапочки. Глядя на Ладину улыбку с вываленным языком, торчащие уши и бубликовый хвост, невозможно было не улыбаться. Прогулка с собакой – правильное решение, когда мыcли заняты грустной ерундой, а твое какао уже выпили. Кошки проводили нас презрительными взглядами (кто же ходит на улицу в такую погоду?) и снова превратились в нежные сонные клубки тепла и уюта.

Я споткнулась, как всегда, о Барбоса, разложившего громадные уши и печальные брыли в самом узком и темном месте, привычно чертыхнулась (аааа, дурдом!), щелкнула выключателем (конечно же, лампочка перегорела), нащупала поводок, сунула ноги в туфли (как выяснилось уже в лифте, в разные, но возвращаться было лень) – и вывалилась в синие сумерки. На улице весна разлилась во всю ширь, пахла свежестью, перекатывалась через мелкие камушки блестящими ручейками, чем-то шуршала и почти в голос пела о своем, весеннем. Голова разом прочистилась, а глаза, кажется, стали видеть все гораздо ярче. Ну какая разница, чем он там занят. Может, и вовсе не тем, о чем мне так мучительно думается.

А даже если и тем, то какое мне дело до уже давно чужого человека?

Да, прогулка с собакой необходима, чтобы поставить мозги на место. Лада вытягивалась в звенящую радостью струнку, вбирала кожаным мокрым носом воздух и была счастлива – и я вместе с ней.

Я люблю гулять с Ней вечером. Она много смеется и бросает мне палочку. Я лижу Ее в лицо, а она не уворачивается, только улыбается и целует меня в нос. Я люблю Ее. И люблю Его. Только я Его уже давно не видела и очень скучаю. Если бы Он был здесь, то это было бы совсем хорошо. Но так хорошо тоже. Я принесу Ей палочку, а Она скажет, что я хорошая девочка, и даст вкусную штуку из пакетика.

Он и Она меня всему научили: где надо делать свои дела, что грызть тапочки плохо и что хорошие собаки играют не в обувь, а в мячик. Это они научили меня разным словам, я раньше ничего не знала и не могла ни о чем рассказать. У них дома было два больших меховых зверя (их зовут кошки), и они меня сначала не любили и били больно по мордочке, а я их боялась. Но потом мы подружились, я таскала их за хвост (это очень интересно!), а они не сердились.

Я любила так жить. По вечерам Она ложилась к Нему на колени, я ложилась на колени к Ней, а мохнатые звери устраивались рядом, и мы смотрели интересное в большом окошке. Она называла это «телевизор», а Он – «проклятый ящик», но я не поняла, почему. Было очень-очень уютно, и Она говорила, что меня любит. Она это говорила еще кошкам и Ему, а Он – только Ей и иногда мне, когда Она не слышала. Нам было хорошо. А теперь я скучаю.

Лада беззаботно носилась по парку. Мне все время казалось, что встреча мохнатого песьего лба с окрестными деревьями неизбежна, – но каждый раз случалось чудо и могучие стволы предусмотрительно отпрыгивали с траектории собачьего полета. Я бы тоже с радостью носилась, пугая деревья,– но человек почему-то так глупо устроен, что все время все усложняет. Вот и теперь я, вместо того чтобы радоваться весне, искать под заборами мать-и-мачеху и наполняться до краев вкусной прохладой, стала вспоминать.

Как я думала, развод дался мне легко. Я с удовольствием, как подросток, пробовала самостоятельную вольную жизнь, которой мне, вышедшей замуж в 18, не досталось. Мне было забавно искать съемные комнаты, знакомиться с соседями, уговаривать хозяев, что мой довесок в две кошки и собаку совсем не навредит обстановке, искать подработку, пересчитывать деньги и думать о покупке собственной машины. Но изредка свербило как-то противно в районе живота, как в детстве, когда делаешь что-то плохое и боишься, что мама узнает. Иногда по вечерам мне не хватало стука по компьютерным клавишам (хотя на одинокую звенящую тишину мне с моей соседкой-бардом жаловаться не приходилось), было жалко всех смешных прозвищ, которые мы с Антоном давали друг другу, а теперь они стали ничьи, было обидно за нашу коллекцию кошачьих статуэток, с которой я теперь не смахиваю пыль по утрам, было жаль запланированных поездок, в которые мы так и не успели съездить, – и было больно за нашего нерожденного ребенка.

Когда я забеременела, муж погрузился в сосредоточенную задумчивость и долго переваривал эту новость («Рано! Мы не готовы! Я не готов!»), а я была ужасно рада. Врачи меня хвалили: какая хорошая здоровая мамочка. Мне все нравилось: мои наполненность, осмысленность и причастность к чудесному, то, что в животе потихоньку растет живой самостоятельный человек, похожий на меня и любимого мужчину. Я поправилась на два размера, трикотажные кофточки едва прикрывали живот, а я гордилась, гладила новую чудную выпуклость, обтягивала красивыми платьями и на улице придерживала рукой с гордой улыбкой.