Recenzje książki «Сатирикон»

Когда я первый раз читал Сатирикон (случилось это когда мне не было 18, и это была вторая моя книга из античных времен, после «Дафнис и Хлоя» Лонга ) я, признаться, побаивался. Побаивался именно расстояния, отделяющего читателя от писателя – две тысячи лет это вам не кот чихнул. Тем более, что за плечами уже были «Декамерон» и «Гаргантюа и Пантагрюэль» . Но совершилось чудо, что может подтвердить любой читающий - расстояние, отделяющее современного человека от Боккаччо и Рабле намного больше, чем расстояние от Петрония. И знаете что? Сатирикон был и остается самым лучшим произведением античной литературы, которое я прочитал (а с тех пор я прочитал немало). Если бы существовал литературный джинн, и ему можно было бы загадать любое желание из литературы – мое желание было бы, пусть откопают где-нибудь библиотеку, и там будут все таблички с романом Петрония. Не жалкие обрывки, которыми мы сейчас довольствуемся, а именно все. Много лет после этого я возвращаюсь к данному произведению, и оно не теряет для меня актуальность и интереса, и, что самое главное – известные мне способы «проникновения» в анатомию данного текста, похоже, не работают. По крайней мере тот обычный набор скальпелей, которые я используются, требуют другой манеры применения. Самая главная отличительная черта произведения (если на секунду забыть, что ему больше 2000 лет), это то гармоничное смешение высокого и низкого, поэтического и вульгарного, разврата и любви, нравственности и глубочайшего морального падения. Казалось бы, много таких произведений, которые пытаются сочетать – но у них не получается это сделать легко и естественно. У меня есть объяснение – Сатирикон написан во времена, когда тема, условно, гомосексуальность главных героев (и много чего еще. Как, например, тема скотоложества у Апулея ) не была табуированной общественной культурой и моралью. Когда вы читаете даже «фривольные» новеллы Боккаччо (в сравнении с античной литературой в целом, типа комедий Аристофана , или отдельных произведений, типа «Золотого осла» Апулея – Боккаччо завзятый моралист и скучный брюзга) – вы ощущаете, что они написаны уже в традиционной христианской культуре, и главные герои хоть и скандализируют читателя своими историями, но все-таки сам момент скандализации идет именно на основе их четкого понимания запретного и допустимого. Это как четкое представление слепого, что где-то рядом есть стена – как-бы нарочито легко он не двигался, мы чувствуем в его движениях, что он осторожен. Он не видит стены, но она есть – и в реальности и, что самое главное, в его голове. Но этой стены еще нет у Петрония – нормы общественной морали, привнесенные иудаизмом и закрепившиеся в христианстве, вообще не имеют особого значения для интеллигента из Рима I в. н.э. (времена Нерона). Разумеется, плотно разрезавший автора и последующего читателя изменившийся культурный код не может не ставить в тупик. Кто-то может увидеть там порнографию или пропаганду нетрадиционных сексуальных отношений (хотя по тем временам они были вполне себе традиционные, по крайней мере общество относилось к ним совершенно иначе). Кто-то – чистую историю любви. Кто-то – авантюрно-плутовской роман. Но это все-равно попытка подтянуть большой текст, фактически, из другого мира, под наши имеющиеся и сформированные в определенной культурной среде представления. Прокрустово ложе сегодняшней «большой» литературы со всем литературоведением оказывается слишком мелко для самого древнего в истории человечества романа. Даже вопрос формы данного произведения, равно как и его жанрового определения, дискуссионный, и решен скорее волевым актом, чем консенсусом филологов и литературоведов. Разумеется, вынесенные из своей культурной среды, фактически, «инопланетный» роман, оказывается крепким орешком не только для читателей и литературоведов. Вспомнить фильм Феллини, чтоб понять, что режиссер просто не знал, как подступиться к такому произведению – даже для прославленного режиссера-итальянца (итальянцы – наследники того самого древнего Рима, если что) это оказалось невыполнимой задачей именно в плане органичного воспроизводства той культурной ткани, из которой плетет повествование Петроний. И если мечты Энклопия о своем «юном» друге Гитоне у Фелинни это вызов, то у Петрония это просто жизнь – простая и органичная, и оттого такая, которая не может эпатировать (но все-таки эпатирует нас, людей из другой эпохи). В результате получается странная вещь – первый роман оказывается шире последующей литературы. Причем жалкие обрывки трех глав, известные нам, шире по всем фронтам – по литературным приемам (эти постоянные скачки от высокой поэзии «под Гомера» до низких и бездарных стихов; от высокого описательного штиля возвышенных чувств до грязных похотливых мыслей), по форме (что это? Роман – не роман. Повесть – не повесть. Поэма – не поэма), по содержанию (на обложке +18, хотя ставить надо +21, а по современным российским меркам вообще сжечь). Каким инструментарием его исследовать? Скальпель мой не то чтоб туповат, а просто не той формы – ткань повествования им нормально не разрезается. Собственно, любой современный писатель, реши он написать эту историю сейчас – неминуемо столкнулся бы с «неестественностью» повествования. Писать историю про воров, убийц, мошенников, осквернителей храмов, гомосексуалистов, педофилов (и все в одном лице) невозможно без осознания эпатажа темы. Внутренний барьер в голове, созданный культурой, – намного крепче любых других барьеров. В итоге и получается тот самый странный и неповторимый, в современной культуре, текст. Всегда, когда читаешь, думаешь – смог бы или не смог сделать что-то подобное – вот сделать подобный текст я бы не смог. Произведение это, прочитанное еще в молодости, стало для меня огромным источником житейской мудрости. В каком литературном произведении я мог бы узнать стопроцентную истину, подтверждаемую мной в жизни многократно – что если у мужчины «большое орудие», то он никогда не пропадет, и всегда будет хорошо устроен, и что «большое орудие» намного выгоднее чем большой ум? А? Кто мне сказал бы эту правду? А за истинность этого тезиса я ручаюсь больше чем на 100% - личных примеров из жизни тому было предостаточно (не спрашивайте меня, что мне помогло в жизни больше, но знайте, что большой ум несет больше проблем для человека, его карьеры, жизни в современном социуме, чем большой уд. И да, уд несет несравненно больше плюсов, чем ум– здесь за 2000 лет вообще ничего не изменилось). Отдельные пассажи книги просто шокируют – насколько это точно и актуально:

«- Не понимаю, как это бедность может быть сестрой высокого ума…»

Ну т.е. фраза «Если ты такой умный, то почему такой бедный» была афоризмом еще во времена Христа.

«- Скажи, пожалуйста, что это за болезнь у тебя? Неполных два часа говорил я с тобою, и за это время ты произнес больше поэтических слов, чем человеческих. Не удивительно, что народ преследует тебя камнями.»

Любой, кто встречался с людьми, считавшими себя поэтами, знаю, что они невыносимы в попытках ознакомить тебя со своими стихами, и да, желание гнать их камнями возникает очень быстро. Примеров таких «житейских» наблюдений в Сатириконе десятки, если не сотни. Поразительно – он описывает наш мир, но делает это так, как я никогда не видел. Такой близкий, и такой далекий. Для всех ли эта книга? Нет, не для всех. Я боюсь, огромное количество людей просто не сможет абстрагироваться от сюжетной канвы повествования – кстати, подозрительно низкие оценки для такого искрометного романа. Прочитанный данный роман в молодости расширяет мировоззрение, но, когда оно уже закостенело, – сокрушение его явно не будет безболезненным. Возможно, это, отчасти, объясняется тем, что наш человек просто не ждет подвоха от «старой книги» - раньше то все были духовнее, честнее, добрее и умнее (и уж понятно, что гомосексуализм занесли проклятые американцы, чтоб русский народ не размножался – очевидно же). Модернистский (для эпохи написания Сатирикона) тренд на романтизацию архаики – это тоже неотъемлемый атрибут христианского понимания исторического процесса. Это самый древний роман, известный человечеству, и сохранившийся в таком виде, когда мы можем хоть немого прочувствовать и сюжет, и главных героев. И знаете – это один из лучших романов именно на основе того, во что превратилась литература позже, при христианстве. Как Голливуд мы ругаем за шаблонные сюжеты – дескать, где разнообразие? Но почему мы не ругаем литературу – ведь получается, что современная высокотехнологическая литература это и есть Голливуд – та же шаблонность сюжетов, то же «тупое» деление на обычный фильм и порнографию, и, если в одном появляются элементы другого, – мы все относим к одному жанру. Неудивительно, что японцы, у которых в голове полярность не так ясно выражена (сказываются культурные различия) – таки смогли сделать что-то похожее на новое слово в искусстве (я про аниме), а современный кинематограф делится на качественный оригинал (мэйд ин Голливуд), и дешевые подделки с периферии. Благодаря Сатирикону этот процесс становится нагляден еще и в литературе. Этот роман дышит жизнью – это не картонные фигуры Рабле, это не боязливый морализм Боккаччо, вообще, без этого средневекового душка, так характерного для Чосера – это нечто большее, нечто куда более сложное и интересное, потому что иное. Может, когда познакомимся с инопланетянами – они расширят наше понимание литературы еще раз. Пока же чего-то более «иного» чем этот «привет из прошлого» у нас нет. К сожалению. Эх, джинн, найдись пожалуйста, я загадаю тебе желание выдать мне оставшиеся главы. Да, и экранизировать Сатирикон нормально мог бы только Пьер Паоло Пазолини. У всех остальных бы не вышло, а у Пазолини бы получилось.

Это продолжение моего мини-исследования по Сатирикону Петрония на русском языке — свои впечатления о произведении я писал уже более 5 лет назад здесь. Сейчас же куда более интересным является исследование судьбы Сатирикона на русском языке.

Итак, наиболее часто можно встретить три варианта перевода Сатирикона (я специально опускаю переводы Чуйко и Пояркова как редкие, и интересные разве что историкам переводоведения):

Перевод Амфитеатровых(переводил сын, редактировал отец)-Ярхо (переиздается у нас сейчас просто как перевод Ярхо, видимо, все никак не могут забыть эмиграцию Амфитеатрова). Сделан в начале ХХ века;

Перевод А.К. Гаврилова 1989 г. (издавался в сборнике Римская сатира , и до недавнего времени тоже был библиографически редким — сейчас все чаще появляются переиздания именно в переводе Гаврилова, хотя изданий в переводе Ярхо подавляющее большинство). Важно отметить, что Гаврилов перевел только прозу — стихотворные вставки остались от Ярхо;

Перевод Г.М. Севера — перевод опубликован в 2016 г., найти его оказалось не такой легкой задачей, но я справился.

В результате у нас имеется три перевода, написанные, можно сказать, разными поколениями, и с очень разным отношением к материалу.

Сравнивать необходимо по трем критериям:

1. Качество русского языка — увы, к русскому языку все эти переводы относятся очень по-разному;

2. Количество цензуры — ни для кого не секрет, что Сатирикон очень специфическое произведение, и, например, тот же перевод Ярхо изобилует большим количеством цензурных вырезок;

3. Общее ощущение от перевода — то, что нельзя свести ни к русскому языку, ни как каким-то ошибкам (при моем то знании латыни — кому как не мне судить об ошибках). Ну, приступим к сравнению.

Выбирать я буду заведомо специфические моменты, чтоб можно было оценить, как автор обошел «острые углы» данного конкретного фрагмента текста:

Краткий подвод к тексту: Энклопий возвращается домой, и обнаруживает, что на его «братца» Гитона покушался Аскилт (возраст всех героев мы упустим, я не хочу под статью):

Перевод Ярхо:

9. Наконец, как в тумане, завидел я Гитона, стоявшего на обочине переулка, и бросился туда же... Когда я обратился к нему с вопросом, приготовил ли нам братец что-нибудь на обед, мальчик сел на кровать и стал большим пальцем вытирать обильные слезы. Тронутый видом братца, я спросил, что случилось. Он ответил нехотя и нескоро, лишь после того как мои просьбы стали сердитыми.

— Этот вот, твой братец или товарищ, прибежал незадолго до тебя и стал посягать на мою чистоту. Когда же я закричал, он обнажил меч, говоря: — Если ты Лукреция, то я твой Тарквиний.

Услыхав это, я едва не выцарапал глаза Аскилту.

— Что скажешь ты, потаскуха мужского пола, чье самое дыхание нечисто? — кричал я.

Аскилт же, притворяясь страшно разгневанным и размахивая руками, заорал еще пуще меня:

— Замолчишь ли ты, гладиатор поганый, отброс арены! Замолчишь ли, ночной грабитель, никогда не преломивший копья с порядочной женщиной, даже в те времена, когда ты был еще способен к этому! Ведь я точно так же был твоим братцем в цветнике, как этот мальчишка — в гостинице.

— Ты удрал во время моего разговора с наставником! — упрекнул его я.

Перевод Гаврилова:

9. Словно в тумане, я увидел Гитона, стоявшего в конце проулка, и ринулся прямо к нему. Когда я спросил, приготовил ли нам братик чего-нибудь поесть, мальчонка сел на кровать и стал большим пальцем унимать потоки слез. Всполошившись от вида братика, спрашиваю, что у него такое. Он отвечал не сразу, через силу, уступив тогда только, когда я и гнев примешал к моленьям. «Да твой же, — говорит, — не знаю, брат или товарищ прибежал пораньше в снятую нами комнату и вознамерился одолеть мою стыдливость. Я кричать, а он меч вытащил и „коли ты Лукреция, нашелся, — говорит, — твой Тарквиний“. Услыхав это, я потянул руки к Аскилтовым глазам и „что скажешь, — кричу, — шкура ты, волчица позорная, чье смрадно и дыхание?“. Аскилт изобразил напускной ужас, а затем, размахивая руками, возопил что было мочи. „Молчи, — кричит, — ты, гладиатор паскудный, кого из праха отпустила арена! Молчи, ляд полуночный, ты, который и прежде, когда не был еще слабак, ни с одной приличной женщиной не управился и кому я в садах был тем самым братцем, каким теперь служит тебе мальчуган этот на постоялом дворе“. — „Но ты же улизнул, — говорю, — с беседы наставника“».

Перевод Севера:

[7] Когда я спросил приготовил ли нам братец что-нибудь закусить, мальчик присел на постель и стал большим пальцем вытирать потекшие слезы. Встревоженный состоянием братца, я спросил что случилось. Он же, нескоро и нехотя, и только после того как просьбы разделил гнев,

— Твой, — говорит, — этот то ли братец, то ли товарищ, только что прибегал на квартиру и собирался отнять мою честь. Когда же я закричал он выхватил меч, и «Если ты, — говорит, — Лукреция, я — твой Тарквиний».

Услышав такое, я чуть не вцепился Аскилту в глаза, и

— Что говоришь, — вопию, — шлюха ты девственница, у кого и дыхание-то нечисто!

Аскилт, притворившись разгневанным, немедля воздевает руки и голосит еще громче:

— Кто это говорит — гладиатор поганый, которого [...] освободила арена — обрушась? Кто это говорит — ночной убийца, который даже был когда в силах не одолел порядочной женщины? Кому я точно так был братцем в саду, как сейчас в гостинице — этот мальчишка!

— Ты удрал, — говорю, — во время разговора с наставником.

— Что же я, глупейший ты человек, должен был делать — когда умирал с голоду? Конечно, слушать сентенции о битом стекле и толкования снов? Клянусь Геркулесом, ты сам куда сквернее меня — расхваливал поэта чтобы пообедать в гостях.

И так, разрешив безобразнейший спор смехом, мы перешли к остальному.

Безотносительно того, что в переводе Севера ощутимо сбилась нумерация, все-таки нельзя не отметить, что именно в переводе Севера как-то чересчур сильно пострадал русский язык. Не знаю как вам, но у меня сложилось ощущение гугл-переводчика, где просто слова переставили на латинский манер. Отдельные фразы, не прочитай я до этого иные фразы, я бы банально не понял. Особенно дивный пассаж про «шлюха ты девственница», хотя, вероятно, речь шла именно о вульгарном выражении, предназначенное для обозначения блудливого мужчины.

Стилистика переводов Ярхо и Гаврилова тоже отличается — Гаврилов старался сделать свой перевод максимально «поэтично-красивым». Если у Ярхо «после того как мои просьбы стали сердитыми», у Гаврилова «когда я и гнев применил к моленьям». Уж не знаю, что больше соответствует оригиналу.

Любопытно посмотреть на то, как в разных переводах обыграна отсылка к Лукреции-Тарквинию. Здесь интереснее всего решение у Гаврилова: «„коли ты Лукреция, нашелся, — говорит, — твой Тарквиний“» — действительно похоже на разговорную речь. И у Севера, и у Ярхо скорее просто отсылка, причем у Севера — с очень специфической пунктуацией.

Другая сцена — приаповы таинства (или банальная оргия), заканчивающаяся «свадьбой» лиц, возраст которого легко бы обеспечил маркировку 21+ на книге:

Перевод Ярхо:

25. При этих словах Психея со смехом подошла к ней и что-то неслышно шепнула.

— Вот, вот, — ответила Квартилла, — ты прекрасно надумала: почему бы нам сейчас не лишить девства нашу Паннихис, благо случай выходит?

Немедленно привели девочку, довольно хорошенькую, на вид лет семи, не более, — ту самую, что приходила к нам в комнату вместе с Квартиллой. При всеобщих рукоплесканиях, по требованию публики, стали справлять свадьбу. В полном изумлении я принялся уверять, что, во-первых, Гитон, стыдливейший отрок, не подходит для такого безобразия, да и лета девочки не те, чтобы она могла вынести закон женского подчинения.

— Да? — сказала Квартилла. — Но разве она сейчас младше, чем я была в то время, когда впервые отдалась мужчине? Да прогневается на меня моя Юнона, если я хоть когда-нибудь помню себя девушкой. В детстве я путалась с ровесниками, потом пошли юноши постарше, и так до сей поры. Отсюда, верно, и пошла пословица: «Кто поднимал теленка, поднимет и быка».

Боясь, как бы без меня с братцем не обошлись еще хуже, я присоединился к свадьбе.

26. Уже Психея окутала голову девочки огненного цвета фатой; уже кинэд нес впереди факел; пьяные женщины, рукоплеща, составили процессию и застлали брачное ложе непристойным покрывалом. Возбужденная этой сладострастной игрой, сама Квартилла встала и, схватив Гитона, потащила его в спальню. Без сомнения, мальчик не сопротивлялся, да и девчонка вовсе не была испугана словом «свадьба». Пока они лежали за запертыми дверьми, мы уселись на пороге спальни, впереди всех Квартилла, со сладострастным любопытством следившая через бесстыдно проделанную щелку за ребячьей забавой. Дабы и я мог полюбоваться тем же зрелищем, она осторожно привлекла меня к себе, обняв за шею, а так как в этом положении щеки наши соприкасались, то она время от времени поворачивала ко мне голову и как бы украдкой целовала меня...

Перевод Гаврилова:

25. Она еще не договорила, как подошла, посмеиваясь, Психея, чтобы на ухо ей шепнуть; о чем у них было, неведомо, только Квартилла «а что, — говорит, — спасибо, надоумила! Отчего бы, раз такой подходящий случай, и не лишить невинности нашу Паннихиду?» И тут же выводят премиленькую девочку, которой нельзя было дать больше семи лет. Все разом одобрительно рукоплещут, и затевается свадьба.

Я похолодел и принялся уверять, что ни Гитон, невиннейший мальчик, не годен для этой шалости, ни девочка по своим летам не способна претерпеть то, что положено женщинам. «А что, она моего, что ли, младше, — закричала Квартилла, — я-то когда впервые мужика стерпела? Да пусть прогневается на меня Юнона моя, ежели я помню себя девицею. Еще ребеночком баловалась я со сверстниками, а как подошли годы, стала и к старшим льнуть парням, пока, наконец, в нынешнюю пору не вошла. Отсюда, я так полагаю, и повелось это слово, что быка понесет, кто теленочка поднял». Делать нечего: дабы братик мой, оставшись без присмотра, не пострадал от худшей обиды, поднимаюсь, чтобы свершить свадебный обряд.

26. Уже Психея окутала голову девочки красной фатою; уже шествовал впереди с факелом ночной сосуд, уже хмельные подружки выстроились в длинный ряд, плеща руками и украсив брачный покой нескромным покрывалом, когда, разжегшись и сама сладострастными прибаутками, Квартилла тоже поднялась и, схватив Гитона, повлекла его в спальню. Мальчик, надо признаться, не противился, да и девочка не обнаружила ни грусти, ни робости перед словом «свадьба». И вот, когда, запертые, они легли, мы устраиваемся у порога перед брачным чертогом, и впереди всех Квартилла, прильнувшая к бесчестно оставленной щелке и с упорством сластолюбия взиравшая жарким оком на забавы детей. Она и меня привлекла к тому же зрелищу цепкой рукою, а поскольку созерцание сблизило наши лица, она, чуть отпускало ее зрелище, украдкой шевелила губами и осыпала меня быстрыми поцелуями.

Перевод Севера (нумерация куда-то уехала в издании):

Когда она это сказала, к ней подошла Психея и что-то со смехом шепнула на ухо;

— Вот-вот, — говорит Квартилла, — хорошо, что напомнила. Почему бы, раз уж случай представляется превосходнейший, не лишить девственности нашу Паннихис?

Немедленно вывели девочку, весьма хорошенькую, с виду лет не больше семи, — ту самую что приходила с Квартиллой к нам в комнату. Когда, значит, все захлопали и стали требовать свадьбы, я остолбенел и стал уверять, что ни Гитон, стыдливейший отрок, для такой резвости не пригоден, ни девочка своими годами закона женской покорности принять не сможет.

— Ну да, — молвит Квартилла, — она моложе чем была я когда первого потерпела мужчину. Да прогневается на меня моя Юнона, если я вообще припомню себя невинной. В детстве я путалась с ровесниками, потом стала заниматься мальчиками постарше, и так до теперешних лет. Отсюда, верно, пословица и пошла: «Кто поднимал теленка — поднимет быка».

Тогда, опасаясь как бы братец не претерпел от меня втайне насилия большего, я присоединился к свадебной церемонии. Психея уже окутала голову девочки алой венчальной фатой; «глоток» понес впереди факел; пьяные женщины, хлопая в ладоши, выстроились в длинную вереницу и украсили брачный покой греховным покровом.

Здесь Квартилла, возбужденная сладострастием этой игры, встала сама, схватила Гитона и потащила в спальню. Мальчик, разумеется, не сопротивлялся, да и девочка зловещему слову «свадьба» не испугалась также. Итак, пока они возлегали за запертыми дверьми, мы уселись на пороге спальни, Квартилла — впереди всех, приложив любопытный глаз к бесстыдно проделанной в двери щели, и подглядывая за детской забавой со сладострастным усердием. Цепкой рукой она привлекла к этому зрелищу и меня, а так как, разглядывая, мы соприкасались лицами, она всякий раз отвлекаясь от представления заодно подставляла губы, и то и дело украдкой осыпала меня поцелуями.

Очень сложный со всех сторон кусок. С чем объективно плохо справились все переводчики — с поговоркой про теленка и быка. Мысль понятно — если в детстве сделал что-то большое для своего возраста, то и в зрелости сделаешь что-то большое для зрелого возраста. Похоже, никакого адекватного аналога в русском языке нет, поэтому все переводчики решили её не трогать.

Отдельная история — поцелуи, которыми Квартилла осыпает Энклопия — у Ярхо «украдкой целовала меня» — по-моему, худший вариант учитывая всю ситуацию; у Гаврилова «осыпала меня быстрыми поцелуями»; у Севера — «украдкой осыпала меня поцелуями». Забавно, что «украдкой» здесь у двух переводчиков из трех, хотя почему именно и откуда это «украдкой» тут взялось совсем непонятно — ситуация то явно не располагает к «украдкой».

В чем нельзя отказать — все переводчики стараются максимально оставаться в рамках приличий (насколько это возможно). У Ярхо и у Гаврилова Квартилла не помнит, когда была девушкой, у Севера же не помнит, когда была невинной.

Стоит сразу сказать, что самым «легким» для прочтения мне здесь кажется именно перевод Ярхо, а самым тяжеловесным — Севера. Гаврилова почему-то сильно синтаксически перегружает свой перевод, что для меня плохо ассоциируется с первоисточником. Ну да идем дальше. Многократно переизданный, всем известный эпизод Эвмолпа и его юного ученика (в Декамероне, по-моему, его тоже пересказывали, пусть и в значительно более мягкой форме):

Перевод Ярхо:

85. [Эвмолп] Когда квестор, у которого я служил, привез меня в Азию, я остановился в Пергаме. Оставался я там очень охотно не столько ради удобств дома, сколько ради красоты хозяйского сына; однако я старался изыскать способ, чтобы отец не мог заподозрить моей любви. Как только за столом начинались разговоры о красивых мальчиках, я приходил в такой искренний раж, с такой суровой важностью отказывался осквернять свой слух непристойными разговорами, что все, в особенности мать, стали смотреть на меня, как на философа. Уже я начал водить мальчика в гимнасий, руководить его занятиями, учить его и следить за тем, чтобы ни один из охотников за красавцами не проникал в дом. Однажды, в праздник, покончив уроки раньше обыкновенного, мы лежали в триклинии — ленивая истома, последствие долгого и веселого праздника, помешала нам добраться до наших комнат. Среди ночи я заметил, что мой мальчик бодрствует. Тогда я робким шепотом вознес моление.

— О Венера-владычица! — сказал я. — Если я поцелую этого мальчика так, что он не почувствует, то наутро подарю ему пару голубок. Услышав о награде за наслаждение, мальчик принялся храпеть. Тогда, приблизившись к притворщику, я осыпал его поцелуями. Довольный таким началом, я поднялся ни свет ни заря и принес ему ожидаемую пару отменных голубок, исполнив свой обет.

86. На следующую ночь, улучив момент, я изменил молитву.

— Если дерзкой рукой я поглажу его и он не почувствует, — сказал я, — я дам ему двух лучших боевых петухов.

При этом обещании милый ребенок сам придвинулся ко мне, опасаясь, видимо, чтобы я сам не заснул. Успокаивая ею нетерпение, я с наслаждением гладил его, сколько мне было угодно. На другой же день, к великой его радости, принес ему обещанное. На третью ночь я при первой возможности придвинулся к уху притворно спящего.

— О боги бессмертные! — шептал я. — Если я добьюсь от спящего счастья полного и желанного, то за такое благополучие я завтра подарю ему превосходного македонского скакуна, при том, однако, условии, что мальчик ничего не заметит.

Никогда еще мальчишка не спал так крепко... С раннего Утра засел он в спальне, нетерпеливо ожидая обещанного. Но, сам понимаешь, купить голубок или петухов куда легче, чем коня; да и побаивался я, как бы из-за столь крупного подарка не показалась щедрость моя подозрительной. Поэтому, проходив несколько часов, я вернулся домой и, взамен подарка, поцеловал мальчика. Но он, оглядевшись по сторонам, обвил мою шею руками и осведомился:

— Учитель, а где же скакун?

Перевод Гаврилова:

85. Как-то взял меня квестор по службе с собою в Азию, и вот я прибыл на постой в Пергам. Проживая там с охотою не только оттого, что жилье было превосходно, но и оттого, что чудо как хорош был сын у хозяина, стал я изобретать способ, чтобы отец семейства не заподозрил во мне поклонника. Чуть зайдет за веселым ужином речь о красавчиках, я вскипал так яростно и возражал так строго, будто слух мой оскорблен непристойной речью, а потому матушка начала считать меня прямым философом. И вот уж я провожаю юношу в гимнасий, уже ведаю ходом его занятий, уже наставляю и обучаю, дабы не проник в дом какой-нибудь теловредитель.

Как-то раз возлежали мы в триклинии. Был праздник, занятия укорочены; под действием затянувшегося веселья поленились разойтись. И вот около самой полуночи я чувствую, что ведь не спит мальчишка. Тогда я и побожился робким таким шепотом. «Владычица, — говорю, — Венера, если я мальчика этого поцелую, да так, что он и не заметит, завтра же дарю ему пару голубей». Услышав, какая цена наслаждению, мальчишка принялся храпеть. Тогда приступился я к притворщику и несколько раз поцеловал его совсем слегка. Удовольствовавшись этим началом, я встал с утра пораньше, выбрал пару голубей и — во исполнение обета — поднес их поджидавшему.

86. В другую ночь, как представилась такая же возможность, я изменил свое пожелание и говорю: «Если я этого вот обласкаю нескромной рукой, а он не заметит, так я же подарю ему этаких двух петь-петушков за его терпение». После этого обета юнец сам изволил придвинуться и, пожалуй, даже боялся, как бы я ненароком не уснул. Ну, я приголубил встревоженного и натешился всем его телом, не дойдя разве что до вершины утех. Затем, когда пришел день, принес я, ему на радость, что пообещал. Когда же была нам дарована третья вольная ночь, приблизился я к чуткому уху сонного и «о бессмертные, — говорю, — боги, если я от него сонного возьму соитие полное и совершенное, то я за этакое счастье завтра же дарю мальчишке македонского жеребца, на том, конечно, условии, что он не заметит». Никогда еще юнец не засыпал более глубоким сном. И вот я сперва наполнил ладони млечной его грудью, потом приник поцелуем и наконец совокупил воедино все желания. Наутро он остался сидеть в спальне, поджидая, что я поступлю по своему обыкновению. Да ты, верно, знаешь, что покупать голубей да петь-петушков много легче, чем купить жеребца? К тому же я и того боялся, что такой изрядный подарок сделает подозрительной мою щедрость. Вот почему, погулявши несколько часов, я вернулся в дом и просто-напросто расцеловал мальчишку. А он огляделся, за шею меня обнял и говорит: «Что же, наставник, где жеребец?»

Перевод Севера (не спрашивайте что там у него с нумерацией):

[27] — Когда вызывал меня по делам своим квестор в Азию принимал я постой в Пергаме. Проживал где охотно не только по убранству жилья, но по красоте также писаной хозяйского сына. Дабы отец семейства не заподозрил во мне возжелавшего, я выдумал способ — всякий раз когда на застольях речь заходила о шашнях с красавчиками, я вскипал столь яростно, со столь строгой суровостью не желая оскорблять уши свои непристойностями, что меня — мать семейства особенно — стали считать одним из философов. Уже начинаю водить эфеба в гимназий, начинаю руководить занятиями, начинаю учить да предписывать — как не быть допущену в дом совратителю.

Раз, когда возлегаем в триклинии — день был праздничный, занятия укорочены, и идти на покой, развлекаясь дольше обычного, была неохота, — в полночь, или вроде того, замечаю, что мальчишка не спит. Тогда робчайшим шепотом возношу клятвенную молитву, и «О Венера, — произношу, — владычица! Коль поцелую мальчишку, да чтобы он не почуял, — завтра подарю ему пару голубок!» Цена наслажденью услышана; мальчишка начал храпеть. Тогда, подступившись к притворщику, несколько раз нежно его целую. Довольный таким началом, поднимаюсь пораньше и приношу ожидающему пару отборных голубок, выполнив свой обет.

На следующую ночь, когда случилась та же возможность, я изменил желание, и «Если, — говорю, — трону его дерзкой рукой и он не почувствует, подарю ему за покорство двух самых боевых петухов». По такому обету юнец придвинулся сам, и даже, думаю, стал бояться как бы я не уснул. Я, значит, соблаговолил встревоженному и насытился всем его телом, оставив лишь высшее наслаждение. Затем, когда наступил день, я принес радостному обещанное. Когда дала мне волю третья ночь, я приблизился к уху притворно спящего, и «Боги бессмертные, — говорю, — если от него спящего получу соитие полное и вожделенное, завтра за такое счастье подарю мальчишке астурийца, лучшего македонской породы — на том, конечно, условии, что он ничего не заметит».

Здесь, конечно, невооруженным глазом видно как проигрывает перевод Севера — периодически его банально сложно читать. «допущену», «робчайшим», «почуял». У Севера «почуял» — прям так и вижу, как матерый разбойник «чует» слежку, у Ярхо и Гаврилова «почувствовал» и «заметил» — все-таки намного точнее. Забавно, что из всех только Ярхо не экономит на абзацах — у остальных текст идет прям цельным монолитом, видно, что следуя оригиналу, но не всегда следуя правилам удобочитаемости.

Отдельная история — метаморфоза животных. «Боевые петухи» у Ярхо и Севера вдруг стали петь-петушками у Гаврилова. Вот честно — я вообще не понимаю, о чем идет речь. Зачем ребенку боевые петухи. Возможно, это какая-то сладость — допускаю. Или нет? В общем, загадочный для меня эпизод, пониманию которого мало способствует перевод.

Разумеется, история должна была закончиться комически:

Перевод Ярхо:

87. — Хотя этой обидой я заградил себе проторенный путь, однако скоро вернулся к прежним вольностям. Спустя несколько дней, попав снова в обстоятельства благоприятные и убедившись, что родитель храпит, я стал уговаривать отрока смилостивиться надо мной, то есть позволить мне доставить ему удовольствие, словом, все, что может сказать долго сдерживаемая страсть. Но он, рассердившись всерьез, твердил все время: «Спи, или я скажу отцу».

Но нет трудности, которой не превозмогло бы нахальство! Пока он повторял: «Разбужу отца», — я подполз к нему и при очень слабом сопротивлении добился успеха. Он же, далеко не раздосадованный моей проделкой, принялся жаловаться: и обманул-то я его, и насмеялся, и выставил на посмешище товарищам, перед которыми он хвастался моим богатством.

— Но ты увидишь, — заключил он, — я совсем на тебя не похож. Если ты чего-нибудь хочешь, то можешь повторить.

Итак, я, забыв все обиды, помирился с мальчиком и, воспользовавшись его благосклонностью, погрузился в сон. Но отрок... не удовлетворился простым повторением. Потому он разбудил меня вопросом: «Хочешь еще?» Этот труд еще не был мне в тягость. Когда же он, при сильном с моей стороны оханий и великом потении, получил желаемое, я, изнемогши от наслаждения, снова заснул. Менее чем через час он принялся меня тормошить, спрашивая:

— Почему мы больше ничего не делаем?

Тут я, в самом деле обозлившись на то, что он все меня будит, ответил ему его же словами:

— Спи, или я скажу отцу!

Перевод Гаврилова:

87. Этой обидой закрыв себе подступы, уже было налаженные, я вновь решаюсь дерзать. Переждал я несколько дней, но лишь только схожий случай подарил нас тою же удачей и я услышал, как храпит отец, сразу начинаю просить юнца, чтобы он снова со мной подружился, иначе говоря, позволил бы, чтобы ему было хорошо и прочее, что подсказывает наболевшее вожделение. А тот, очень сердитый, все повторял: «Спи, или отцу скажу». Нет, однако, ничего столь неприступного, чего не одолела бы порочность. Пока он твердил «отца разбужу», я таки подобрался и, преодолев слабое сопротивление, вырвал у него усладу. Тогда он, может быть даже не совсем недовольный моей проказливостью, принялся длинно жаловаться, как он обманут и в смешном виде выставлен перед товарищами, которым хвастался, какой я внимательный. В заключение «ты, однако, не думай, — сказал он, — что я таков, как ты. Хочешь, можно и снова». Я упрямиться не стал и скрепил дружбу с ним, а там, по его милости, провалился в сон. Так ведь не удовольствовался же этим повторением юнец, пришедший в пору и в самые лета, наклонные к терпимости! Он и сонного меня пробудил словами: «Не хочешь ли чего?» На этот раз уже оно было обременительно. Худо-бедно, с одышкой и в поту, помяв его, я дал ему то, чего он хотел, и, истомленный наслаждением, опять проваливаюсь в сон. И что же? Часу не прошло, а уж он меня под бок толкает и говорит: «Что ж мы время теряем?» Тут я, в который раз пробужденный, прямо вскипел от ярости, да его же словами ему говорю: «Спи, или отцу скажу».

Перевод Севера:

[28] Этой обидой закрыв себе налаженный подступ, скоро, однако, я снова вернулся к вольностям. Несколько дней спустя, когда схожий случай вновь подарил нам такую удачу, я, уразумев, что папаша храпит, стал умолять юнца вернуть свою дружбу — то есть чтобы позволил себе же во благо, и все прочее что диктует набрякшая похоть. А тот, явно сердитый, только что и сказал: «Спи, или я расскажу отцу».

Нет такого препятствия которого не одолеет бесстыдство! Пока он твердил «Я разбужу отца!», я однако же подобрался, и, вопреки робкому сопротивлению, услады добился. А тот, моим негодяйством вполне услажден, после долгих жалоб будто его обманули и выставили на посмешище перед товарищами по школе, которым он хвастался моим цензом, — «Увидишь, — говорит, — я не буду такой же как ты. Хочешь — сделай еще».

И я — все обиды забыты, — вновь заключив с мальчиком дружбу, пользуюсь его милостью и погружаюсь в сон. Юнец, однако, в своей полной зрелости, да в годах что стремятся уже к покорности, одним повтором не удовлетворился. И вот он спящего меня будоражит, и «Не хочешь еще?» — говорит. Эту повинность еще можно было осилить. С горем пополам, короче, — сам еле дышу и в изнеможении обливаюсь потом, — он что хотел получил, и я, утомленный усладой, снова падаю спать. Не проходит и часа, он давай тыкать меня рукой и твердить: «Почему мы ничего не делаем?» Тут, столько раз быв будим, я совершенно вскипел, да его же словами ему отвечаю: «Спи, или я расскажу отцу!»

Здесь особенно интересна максима Эвмолпа, и у всех она звучит по-разному:

«Но нет трудности, которой не превозмогло бы нахальство» у Ярхо, «Нет, однако, ничего столь неприступного, чего не одолела бы порочность» у Гаврилова и «Нет такого препятствия которого не одолеет бесстыдство!» у Севера. Забавно, но именно наиболее ранний вариант не носит какого-то однозначного негатива — «нахальство» у Ярхо. Окраска подчеркнуто бытовая. У Гаврилова и у Севера идет с четким обозначением отношения автора-переводчика — порочность и бесстыдство.

Отдельно интересен предмет для хвастовства — у Ярхо: «выставил на посмешище товарищам, перед которыми он хвастался моим богатством» (сложно понять, о чем идет речь, но, предположу, все-таки о том, какой богатый подарок сделает ему учитель), у Гаврилова: «принялся длинно жаловаться, как он обманут и в смешном виде выставлен перед товарищами, которым хвастался, какой я внимательный» (понять ещё сложнее), у Севера: «его обманули и выставили на посмешище перед товарищами по школе, которым он хвастался моим цензом» (цензом?! — понять просто невозможно). В дополнение можете изучить характеристику возраста ученика во всех трех отрывках.

Последний кусок для анализа — эпизод в бане с ценнейшей максимой для жизни (я серьезно — никогда не пропадете):

У Ярхо:

С жадностью осушив кубок, он начал уверять, что никогда еще не было ему горше, чем сегодня.

— Ведь меня, — жаловался он, — пока я мылся, чуть не избили только за то, что я вздумал прочесть сидевшим на закраине бассейна одно стихотворение; когда же меня из бани вышибли — совсем как, бывало, из театра, я принялся рыскать по всем углам, во все горло призывая Энколпия. С другой стороны, какой-то молодой человек, совершенно голый — он, оказывается, потерял платье, — громко и ничуть не менее сердито звал Гитона. Надо мною даже мальчишки издевались, как над помешанным, нахально меня передразнивая; к нему же, наоборот, окружившая его огромная толпа относилась одобрительно и с почтительным изумлением. Ибо он обладал оружием такой величины, что сам человек казался привешенным к этому амулету. О юноша работоспособный! Думаю, сегодня начнет, послезавтра кончит. А посему и за помощью дело не стало: живо отыскался какой-то римский всадник, как говорили, лишенный чести; завернув юношу в свой плащ, он повел его домой, видно, чтобы одному воспользоваться такой находкой. А я и своей бы одежи не получил от гардеробщика, не приведи я свидетеля. Настолько выгоднее упражнять уд, чем ум.

Во время рассказа Эвмолпа я поминутно менялся в лице: радуясь злоключениям нашего врага, печалясь его удачам. Тем не менее я молчал, как будто вся эта история меня не касалась, и стал перечислять кушанья нашего обеда.

У Гаврилова:

А Евмолп питье получил от мальчика да так выразительно «ты мне, — говорит, — дороже, чем вся баня», и, жадно осушив фиал, признается, что никогда еще не приходилось ему так гадко.

«Я еще мылся, — рассказывал он, — и уж едва не был бит за покушение прочесть поэму принимающим ванну, а когда был выкинут из бань, как ранее из театра, пошел оглядывать все углы, звонко выкликая Энколпия. Между тем появился откуда-то голый парень, который, оказывается, потерял вещи и с гневным — не хуже моего — воплем требовал Гитона. Ну, надо мной, конечно, мальчишки стали смеяться, передразнивая меня глумливо, словно безумца, зато его окружила целая толпа, пораженная им, кто шумно, кто оторопело. Дело в том, что срамные грузы были у него так весомы, что он весь казался лишь кончиком своего же конца. О великий труженик: небось что с вечера начнет, только назавтра кончит. Этот, конечно, тут же нашел себе печальников: один — не знаю кто — римский всадник с худой славой укрыл бездомного собственной одеждой и увел к себе с тем, видно, чтобы одному владеть этаким богатством. Ну а я, я и своей бы одежды не получил, когда б не привел поручителя. Выходит, легче привлечь великим срамом, чем великим умом». Пока Евмолп произносил это, я то и дело менялся в лице, радуясь бедам моего врага и унывая от его удач. И все-таки я молчал, будто не понимаю, о чем речь, и объявил распорядок ужина.

У Севера:

И, с жадностью осушив кубок, сообщил, что еще никогда ему не бывало кислее.

— Ведь меня, — говорит, — пока мылся, чуть не избили — пытался у ванны прочесть сидящим стихов. Потом, когда меня вышвыривают из бани, точно из театра, — начинаю бегать по всем углам и во весь голос орать Эн-колпия. С другой стороны какой-то голый юнец — одежду прохлопал — ничуть не менее гневно вызывает Гитона. Надо мной, наглейше дразня будто больного, глумятся мальчишки, а его окружает огромнейшая толпа — рукоплеща и с самым почтительным восхищением. Ибо имел он груз чресл своих столь велик, что подумаешь — сам человек такому члену придаток.

О юный страдалец! Небось сегодня начнет — завтра кончит. Ну, и помощь нашел немедленно. Кто-то, не знаю — сказали, что обесчещенный всадник, — завернул заблудшего в собственный плащ и уволок домой, чтобы этакий преогромный фарт, не сомневаюсь, попользовать в одиночку. А я своей бы у гардеробщика и одежды не получил, если бы не привел поручителя. Насколько полезнее надрачивать уд чем ум.

Пока Евмолп говорил, я то и дело менялся лицом, несчастьям врага моего, естественно, веселясь, удачам печалясь. И все же — будто о чем разговор не смекаю — смолчал, и объявил распорядок обеда.

Здесь очень важна стилистика — и у Севера она самая грустная. Он старательно пытается придать языку «ореол» того самого первоисточника, но не получается — то «преогромный фарт» — слово явно не из того периода, то забавная (совершенно не в тему, конечно) игра слов «надрачивать уд чем ум». Отдельно волнуемся за судьбу всадника — у Ярхо он римский обесчещенный, у Гаврилова он римский и лишенный чести, а у Севера — просто обесчещенный. Учитывая, что «обесчещенный» это именно юридическое понятие, в соответствии с существовавшей тогда системой права, «лишенный чести» и «обесчещенный» совсем не синонимы — в этом смысле неточности есть и у Гаврилова, и у Севера.

Как человек, перечитавший все три перевода, могу смело высказать несколько тезисов:

1. Масштабному произведению нужны переводы для каждого поколения — разумеется, перевод должен быть на язык поколения. И если ты переводишь в ХХI в., не надо пытаться стилизовать этот перевод под век XVIII, или вообще под оригинал — выглядеть это будет очень нафталиново. Главный провал здесь именно у перевода Севера, когда вообще непонятно, что было «так и задумано», а что «просто косноязычно»;

2. Никаких «цензурных» изъятий я не нашел, и рыскать по интернету в целях какого-то «особого» перевода объявляю бессмысленным — все переводы в рамках литературной традиции своего времени, все более-менее близки и, самое главное, особо ужасной цензуры мной не обнаружено. «Порнографичность» Сатирикона несколько преувеличена, и ни на какой перевод это не списать;

3. Литературно, мне больше понравился перевод Амфитеатрова-Ярхо. Да, там надо следить, чтоб не было цензурных вставок, но при этом он именно максимально человеческий. История Ярхо очень жизненная, а ведь жизненность это очень важный элемент шарма Петрония;

4. Перевод Гаврилова стал слишком тяжеловесен в плане верстки. Уж не знаю, академическая ли традиция нависала над профессором Гавриловым, но он старательно экономил абзацы. Возможно, это обусловлено спецификой к написанию первоисточника — но так перевод все-равно на русский. Решение далеко не всегда понятно.

5. Такие тексты надо выпускать комментированными. Надо сказать, что это понимали все авторы — у Ярхо достаточно обильный ссылочный материал. Гаврилов (за что ему огромное спасибо) добавил между кусками текста краткие пояснения, что, вероятно, происходил в утерянных фрагментах. Но больше всего расстарался Север — издав свой труд в двух томах, где вторая половина первого тома — масштабные комментарии. И вот ради второго тома готов простить Северу почти все — автор старательно раскрывает многочисленные двусмысленности текста. Очевидно, что гигантская часть романа строится на игре слов, которая очень сложно передается в переводе, и если отсылки к древнегреческим мифам или Гомеру выхватываются легко, то бесконечные двусмысленность сексуального плана не угадываются вообще никак. Т.е. с позиции именно исследовательской, «глубокого» проникновения в текст, перевод Севера значительно лучше и продуманнее, пусть и в ущерб языку.

В общем и целом, каждый сам решает, какой перевод ему необходимо читать — могу лишь сказать, что ни один из переводов не портит всю красоту текста Петрония. Надеюсь, что дождусь новых переводов данной книги, сочетающих в себе литературные достоинства и академический аппарат. По отдельности это все уже есть.

Дитя Парнаса и арапа
(Известный нам как Нашевсё)
Пытался победить сатрапа
Или как Че, иль как Басё.
Стремясь снискать вниманье света
Отрывок о судьбе поэта,
Которого Нерон убил,
Он набросал, да и забил.
И вот онегинской строкой
Я расскажу из жизни Рима
Быль, где текут неутомимо
Пиры, сатира и яой.
Последний пункт, вам, не тая,
Сознаюсь, привлекал меня.

Петроний, добрый мой приятель
Ещё с моих младых ногтей,
Глава всех оргий и мечтатель
Немало мне смутил ночей.
Но как сказал однажды Сади:
"Побойтесь тех, кто любит сзади"
(Когда он очень сильно пил
И не такое говорил).
Друзья Озона и Ван Сента!
Пока нам рыжий депутат
Не выписал в тюрьму мандат,
Отгубим сладости момента:
Главгер в романе прохиндей,
Воришка, лицемер и гей.

Пока ты шоке, мой читатель,
Я ненадолго отвлекусь,
Тщеславье - вечный подстрекатель,
Мне делает ужасный кусь.
Рэйф Файнс, быть может, мимоходом,
Заметит рецу; пред народом
Онегина зело любя
Экранизирует меня.
О, бархатные кресла Каннов
Седалища, как геи, ждут,
Да и софиты там и тут
Мерцают в глубине стаканов,
Звенят бокалы, лёгкий жар
И нега славы - щедрый дар.

Теперь работать всё же нужно,
Чтоб подсластить себе сей час,
Спонтанно, быстро, ненатужно...
Я с оргии начну рассказ,
Что прервала дыханье ссоры,
Которой предавались воры,
Чей век воспел "Сатирикон":
Аскилт, Энколпий и Гитон.
Ревницев всё ж таки уняли,
Приапа жрицы в свальный грех
Влекут любителей утех.
Анализ сделаю в финале.
Уверен, ты сюжет срамной
Запомнишь сам, само собой.

Янтарь на трубках Византия,
Бежит, пенясь, сатирион,
Теперь излишества стихия -
На пир позвал Трималхион.
Мы все глядим в наполеоны,
Закон диктуют миллионы
И, как сказал о том Плутарх:
"Всяк нувориш - уж олигарх".
Тот шик уже почти блевотен,
Болит живот, дрожит рука,
Себе налью я коньяка,
И ты, мой друг, коль не бесплотен,
Налей, как завещал поэт,
Советское или Моэт.

Рыдает, свесившись с Парнаса,
Фебос, глядя, как повара
Из зайца делают Пегаса,
Из теста прилепив крыла.
Слепили рыбу из свинины,
Сребра побили словно глины,
Изобретатель средь затей -
Его величество плебей!
Ты скромный ныне обитатель
Надменной, может быть, Москвы,
Родился на брегах Невы,
Иль хоть бывал там, мой читатель.
Раба богатого ты нрав,
Узнал, хоть раз сей увидав.

Театр уж полон; ложи блещут:
Алмазы, злато, всё кипит,
Лакеи строем, все трепещут,
В айфон хозяин говорит.
Он матерится непрестанно
Балет смотреть ему уж странно,
Хотел, чтоб выступал сейчас
Тимати иль Михайлов Стас.
Антракт и он совсем уходит,
Шофёры ждут вокруг огней,
Всяк службой хвастает своей,
В душе при том господ поносит.
Хозяин вышел. Лимузин
Обдал грязюкой ряд машин.

Глядит на всё надменно, властно:
"Готов ли мир к ногам упасть?"
Глядят статуи безучастно,
Они-то знают, кто здесь власть.
А дома гости для банкета,
Рабу желают многи лета,
Ему даруют поцелуй
Босс, мент, блудница и холуй.
Бомонд суров. Желанье света:
Омары, лобстер, фуагра,
В бочонках подана икра.
По окончании фуршета
Велит подать в свой кабинет
Тотчас нажаренных котлет.

В столицах мог таких ты встретить,
Не изменился человек,
Но в скобках должен я заметить,
Что был честнее римлян век.
Представь, чтоб в современном мире
Хозяин честно, как в сортире,
Скрывать не думал от гостей,
Что путь лежал через постель.
А в Риме можно, и хозяин
В ответ своей жене на брань:
"Ну, трахнул, был грешок, отстань".
И вновь мальчишку обнимает.
За то, что жертвовал собой,
Он заслужил эфебов строй.

Во сне мне, может быть, не снилось,
Из тех, что довелось встречать,
То, что им членом приходилось
Себе дорогу пролагать,
Жену и мужа ублажать,
Друзей, знакомых, чернь и знать,
Царя, и конницу, и рать.

Не надо нам ругать разврата
И ты меж шлюхами ликуй
(Читатель ждёт немного мата?
Так на, извольте, вот вам ничего).
Аскилт скотина и предатель,
Гитона свистнул. Мой читатель,
В романе ор, а мой коньяк,
Всё не закончится никак,
Как и рецензия. Гитона
И я б похитил средь полей.
Ты мне ещё стакан налей,
Красив ты, как царей корона,
Мой мальчик, коньяка податель...
Чегот я пьян...
Прости, читатель.

* * *

Мне дорог день и нужно время,
Меня, как прежде, реца ждёт,
Похмелье - безрассудных бремя,
Мешает сильно сесть за Ворд.
Кефир открыт, стакан наполнен,
Мой мальчик благости исполнен
И шаловливая рука
Облегчит муки сушняка.
И каждому такой спасатель,
Необходим; и наш покой
Любовь венчает. Боже мой!
И ты устал, и я, читатель,
Я постараюсь поскорей
Покончить с рецею моей.

Варкалось. Злыдней зелюков
Ты разогнать, конечно б, мог,
Коль спас бы мюмзей от оков
Иль будь ты хливкий, как шорёк.
Энколпий же вернул Гитона
И с ним спасаясь от закона,
Со стариком-поэтом в ночь,
Уплыли от Аскилта прочь.
Мальчишки встретили хозяев,
По членам их узнали те,
И в сей моральной чистоте,
Чуть оргия вмест нагоняев
Случилась; но вот финт судьбы...
Зачем весь бред читаешь ты?

Ведь прочитать сие брифли
Мы б в Википедии смогли.

Он бунтовщик, как и Гевара,
Петроний - наш герой, друзья,
Да, он в бою, кипит где свара,
Как, может быть, хотел бы я.
Нерона мог царём представить,
А после тайно обесславить,
(Несносно, согласитесь в том,
Прослыть средь римлян дураком).
Разврат там извратил сакральность,
Пресыщен Рим там красотой,
Уроды правят бал; чужой -
Любой, кто ценит идеальность;
Киркеи явное уродство,
Средь плебса ей дало господство.

Нерон услышал обращенье:
"Ведь так сложилось, милый друг,
Ты царь говна, тебе презренье,
Поскольку ты и сам говнюк".
Его пример - другим наука,
Что жизнь? А жизнь такая сука...
Ведь так пришлось, что всяк народ
Всё возвеличивает сброд.
Хлеба и зрелищ! Вот порука,
Что даже оперный злодей
Отрадой станет всех очей,
Отрадной станет даже мука;
Поставь арену и обед -
Восславят смерть, восславят бред.

Народа знать не стоит мненья
("Тот слишком лыс, сей слишком пьян"),
Ведь для народа, без сомненья,
Всяк недостаточно тиран.
Патриций не пример для плебса,
Но всё же волею Зевеса,
Из века в век всяк узнаёт:
Себя, правителя, народ...
Кто стал тузами, кто нулями,
Роман влечёт и тех, и тех:
Кого влечёт содомский грех,
Кого сатира над царями.
Любовь, любовь - вот наша честь...
Кончаю!
Страшно перечесть...

Мусью Рэйф Файнс в своём вояже,
Визитом нас своим почтил:
Всё веривелл, приветлив был,
И подношенья принял даже.
И до всего ему есть дело..
На берегу Невы стоит,
Опершись чем-то на гранит,
на стих мой смотрит о*уело
И тихо шепчет: Holy shit!

О боги и богини, как тяжко приходится живущим не по закону: они всегда ждут того, что заслужили.

Мне повезло читать этот самый ранний из дошедших до нас романов римлянина Петрония Арбитра со вставками Франсуа Нодо, пусть порою неуклюжими, но помогающими связать сохранившиеся фрагменты в единое целое. Авантюрно-приключенческий роман о похождениях вороватого Энколпия, его возлюбленного юноши Гитона, их вероломного друга Аскилта, а также позже присоединившегося бездарного поэта старика Эвмолпа. Чудеснейшая вещь! Текст перемежается стихотворными вставками, обширными эпизодами похождений приятелей; все спят со всеми, неважно, юноша то или девушка, похотливый муж или его жена, жрица Приапа или старый нищий. Живописания нравов римского общества порой удивительно созвучно настоящему, противореча присказке O tempora, o mores!, ибо гордыня, похоть и глупость человеческие вне времени. Причитания вроде "раньше у богов просили красноречия и упорства в овладении науками, а сейчас только Юпитера сдабривают золотом", хвастовство на пиру собственным богатством, глупые пьяные бредни - всё это можно увидеть и сейчас. Постоянно развивающееся действие и байки, которые травят персонажи (будь то вставленные Нодо или оригинальные) не дают заскучать и гонят дальше по непричёсанному тексту времён, когда литература была молода.

Первый официальный роман в истории человечества получился чрезвычайно легким и от души скабрезным. Глубочайшей скорбью преисполняется мой рассудок от мысли о том, что это выдающееся произведение дошло до наших дней не целиком, а лишь в виде разрозненных фрагментов. Парочка вьюных древних римлян, судя по всему, оказавшихся чуток вне закона, ступает на скользкую дорожку преступлений, вступает в гомосексуальные связи с несовершеннолетними, ну и вообще делает все то, что полагается делать уважающим себя древним римлянам. Однако все их приключения, все попадающиеся им на пути персонажи описаны настолько невероятно сочно и зло! И любопытно, действительно ли автором является приближенный Нерона, Петроний Арбитр, утонченный эстет? Ах, сколько интриг сеет этот обрывочно сохранившийся античный текст!

«Только сердце делает человеком — все остальное чепуха»

Начала читать вечером - закончила сейчас, под утро.

Что я могу сказать? Начитавшись не только текста, но и отзывов тут. О горе мне, сколько раз я говорила себе - не читать рецензий если не вообще, то хотя бы на понравившиеся произведения, особенно тут. К западным рецензиям отношусь обычно нормально и читать их не боюсь, по крайней мере, потому что... ↓ ↓

Мне не крайне сложно оценивать. Мне крайне сложно читать отзывы русских или украинцев (или кто ещё тут бродит; я из Киева, если что, и дела тут у нас не намного лучше).

Я не знаю, каким нужно быть ханжой, чтобы это произведение не понравилось.

Сложно ли мне оценивать? Читать? Воспринимать? Я, блин, отдыхала душой. Я не буду говорить, что нужно абстрагироваться или что я, не дай сатана, это делала. Мне, наоборот, приходится абстрагироваться от всего остального: от неестественного садистского средневековья, от такого милого, но всё равно чванливого английского викторианского романа и литературы эпохи регентства и т. д. Немножко отдохнуть душой получалось с французами-символистами. Очень хорошо было пообщаться с битниками, хотя у них уже чувствовался протест и надрыв. И сейчас начало появляться хорошее кино и хорошие книги, хорошие сериалы, но они идут всё равно как вызов, бунт и т. д. Против ханжеской морали общества, навязанной христианством (которое я ненавижу, не устану повторять, ненавижу с детства, я не крещённая – факт, и т.п.) Я реально ненавижу христианство и современную мораль, хотя не без удовольствия признаю, что мир, по крайне мере тот, который принято считать цивилизованным, идёт вперед нехилыми такими шагами. Изменения можно пронаблюдать чуть ли не каждые пять лет. Просто сравнить культурные тренды, тенденции в сериалах, кино, литературе, начиная с 2000 и по 2020. Изменения в каждые 3-5 лет колоссальные. Это Россия и Украина (и все остальное СНГ) на месте топчутся - время здесь как будто замерло. Я не использую такие выражения, как традиционная/нетрадиционная любовь, никогда не использовала, так как не понимаю, как это. Возможно, нетрадиционная любовь это бдсм или что, ну так и это не извращение, если оговорено двумя (или больше ;) ) людьми, и все получают от этого удовольствие. Сомневаюсь, что такое слово, как «извращение» вообще применимо хоть к чему-то. Если это не насилие и нравится всем участникам, то это не извращение. Возможно, это не входит в круг именно ваших предпочтений, но это не делает процесс извращением. Люди слишком помешаны на сексе. Вот поэтому и приходится обсуждать всё это в отзыве. В западных рецах такого нет, к слову говоря. Там как-то всё больше о самих книгах, и мне тоже не приходится с ними всё это обсуждать, так как всё это уже давно обсуждено. Кстати, парадокс, но люди стали намного более помешанными на сексе как раз с приходом монотеистских религий, изображающих секс греховным занятием.

Так что у меня шок не от этого произведения. У меня шок от другого. Как мир, такой свободный, смог превратиться в это ничтожество и пародию. Как дошло до того, что людей стали истязать под пытками за гомосексуальную любовь, чуть ли не в ж**у им заглядывать (не знаю, что там хотели найти, особенно если времени прошло уже много), как после огней Белтайна, где все вокруг друг с другом возлежали, празднуя жизнь, смогли превратить страстную женскую натуру, от природы к любви плотской более жадную, чем мужскую (физиология), в этот мёртвый культ девственницы? И стали потом англичанки «думать об Англии» и всё такое прочее, в то время как римлянки и гречанки во время секса вот точно не думали ни о Фивах, ни об Афинах, ни о Риме. Кстати, неудивительно, что, несмотря на все запреты, гомосексуальность среди мужчин в св процветала – с такими-то унылыми бабёнками. Можно было, конечно, предположить, что и фрейлины чем-то таким баловались, но с такими-то устоями вряд ли они вообще знали, где у них что находится.

Согласно «Сатирикону» же, скромность женщины была такой диковинкой, что

«В Эфесе жила некая матрона, отличавшаяся столь великой скромностью, что даже из соседних стран женщины приезжали посмотреть на нее».

Как можно было так изуродовать любовь, сделать секс порочным? Если и верить в богов, то только в римских, греческих – они честнее, они ведут себя, как люди, они не притворяются непорочными святошами. Кстати, я не знаю, что хуже – притворяться святошей или быть им. Что более извращенно? Если притворщик, по крайней мере, хоть исподтишка довольствуется естественными для человека развлечениями, хоть и с чувством вины, в то время как фанатик довёл себя до исступления, превратив себя из человека в истукана.

Как говорилось у Мартина, «от истинно верующих один вред». Кстати, вот те «традиционалисты» (это я чтоб культурно корректно их обозначить), если такие правильные и праведные, по их меркам, то пусть и занимаются самим сексом только для того, чтобы завести потомство, чо ) И да, в таком случае и оральным сексом тоже пусть не балуются - нельзя, ведь детей от этого не бывает.

Кстати, о педофилии. Вот почему-то, когда читают романы о СВ, где девиц замуж выдают в возрасте 12-13 лет, то ничего, не возмущаются – дескать, времена такие были. Ну а если тут мальчики немножко меньше возрастом, чем принято сейчас, то какие уж тут времена – гомосятина, вы что! То есть, гетеросексуальным мужикам в св можно было быть педофилами, а гомо- в античности – нет. Опять двойные стандарты.

Тем не менее, могу сказать, что на украинских ресурсах, которых ооочень мало, ситуация всё же получше. Но я связываю это с количеством, а не с качеством. Просто отзывов всего-то раз-два и обчёлся, и написаны они грамотными людьми, скорее всего, филологами.

Не помню, изучали ли именно «Сатирикон» в универе, но обсуждать этот роман в среде филологов и читать отзывы на этом сайте – это две большие разницы. Конечно, филологи филологам рознь тоже, но… Я говорю о превалирующей тенденции. Мне, например, странно, что вообще кто-то выделяет гомосексуальность в этой книге. Для меня это невежество. Я просто вижу людей, которые: любят друг друга, просто спят друг с другом, спят и просто любят друг друга и т.д. в разных вариантах. Возможно, сказывается ещё и то, что я всегда общалась в неформальной тусовке среди музыкантов, готохиппи, панкоты и т. п., а там нравы очень свободные, как бы это назвали сейчас «традиционалисты» (на самом деле, они бы назвали это не так, но не будем о плохом). Просто там, где общалась я, вполне нормально было спросить, встречается ли парень только с девушками или с парнями тоже. Совершенно нормально было спросить (у меня это спрашивали несколько раз), интересуется ли девушка девушками в интимном плане. Кто-то спрашивал через друзей, кто-то напрямик. Я, например, что на тусовке, что на свиданиях открыто говорила, что меня возбуждают геи, на свиданиях мне парни рассказывали о своих эротических фантазиях с участием Бреда Питта или Алекси Лайхо совершенно открыто. Так что меня шокирует не это произведение, а реакция на него большинства. Хотя к ханжеству жителей СНГ пора привыкнуть. В принципе, я привыкла (но не смирилась), тем не менее, считаю должным написать своё мнение по этому поводу ;) чтоб не думали, что все тут живут такие же забитые и зашоренные )

Более того, удивлю, возможно, но, ещё в пору детства (да-да, о геях и лесбиянках я узнала очень рано) у меня в голове бытовало мнение, что любовь между мужчиной и женщиной – это что-то такое не очень, обыденное и плоское, это по долгу и оттого, что у них инстинкт размножения, женщина в рабстве веников и кастрюль, а мужчины никогда дома нет, и непонятно, на кой черт им вообще все это надо, только потому, что так родители велели, что ли. А любовь между мужчинами – она честная и прекрасная. Только потом я узнала, что Платон о чём-то таком писал. В конце концов, в отношениях ж+ж и м+м неуместен сексизм. Вряд ли кто-то из них скажет: «Ну, ты же мужчина» или «Ты женщина, твоё место на кухне».

Джим Керри в интервью по поводу своей роли в фильме «Я люблю тебя, Филлип Моррис» (где он играл мужчину-гея), сказал, что тв отстаёт от реальности лет на 10. И это было в 2009 году. На сколько же отстаёт снг? Хотя если зайти на ютуб: там половина ютьюуберов, которые делают клипы про гомосексуальную любовь (по фэндомам)– из России и Украины.

Говоря за тот же ютуб и всяко-разно клипы на эту тему. Будь-то «Игра престолов» или «Александр», европейцы, как всегда, выгодно отличаются от жителей снг. Если здесь гомосексуальность по-прежнему остаётся предметом обсуждения (честное слово, как в другой мир попадаю – это ужас), то там всё наоборот: это не обсуждается как явление, этому просто либо делают комплименты, либо комплименты автору, либо работе, обсуждение сюжетов, развития персонажей и прочее, а если возникает какой-то маргинал в комментах (возможно, русский, владеющий английским?), то на него все быстренько и дружненько возводят хулу как на недочеловека. Так, вынуждена признать тот факт, что у европейцев (в большей степени) и американцев (в меньшей степени) более возведено в культ защищать кого-то или чьи-то права, их бесит, когда кого-то обижают, в то время как у жителей постсовка всё наоборот: тут лучше дружненько на кого-нибудь накинутся за то, что не так оделся, не того любил, не ту музыку слушает, вообще «не такой», не высовывайся, т. е. они как раз больше стремятся попирать чьи-то права, закидывать кого-то грязью, топтать, уничижать и закидывать камнями. То есть, страсть к самоуничтожению собственного вида у славян зашкаливает. В этом можно увидеть и плюс: возможно, такими темпами снг самоуничтожится и развалится, как когда-то ссср. Но вот станет ли лучше или возникнет на этом проклятом месте очередная антиутопия?

Если на секунду поверить в теорию, что Земля – это проект каких-то инопланетян, то на их месте я бы давно уже её уничтожила.

Теперь ближе к книге и её форме и содержанию. По форме тут всё до кучи: то ли роман с поэтическими вставками, то ли что. В общем, автор себя не ограничивал. По содержанию мне тут всё понравилось, я, повторюсь, просто отдыхала душой от всего этого нагромождения ханжества вокруг, где одни порицают, другие борются и бунтуют. Ну а здесь люди просто живут. Неужели так бывает? Вот оно, счастье.

Персонажи мне все оочень понравились. Они такие самобытные и интересные. Никто из них не идеализирован. Отдельно подчеркну, что мне понравились женские персонажи, которые в кои-то веки не мебель и не деревяшки. Нормальные, живые женщины, открытые и свободные, которые любят секс, а не вышивать или прясть - как в средние века стало. Очень понравилась Квартилла. Она вообще интересная такая дама. В каком-то отзыве (не тут) её назвали развратной... Мда. Был бы это мужик, небось, был бы мачо, а если женщина - то, конечно, распутница. Уж и нельзя быть любительницей плотских утех и красивых мужчин и не прослыть при этом распутницей и развратницей. Будто это что-то неестественное. О времена, о нравы.

Добавляет колорита, конечно, поэт, страдающий словоблудием.

Вообще, в виду того, что в любви римляне были свободны от предубеждений, и произведения их (и жизнь) куда красочнее. например, полнится она подобными сценками:

плюнь мне в лицо, если я что недолжное сделал. Я поцеловал славного мальчика не за красоту его, а потому, что он усерден: десятичный счет знает, читает свободно, не по складам, сделал себе на суточные деньги фракийский наряд и на свой счет купил кресло и два горшочка. Разве не стоит он моей ласки? А Фортуната не позволяет. Что тебе померещилось, фря надутая? Советую тебе переварить это, коршун, и не вводить меня в сердце, милочка, а то отведаешь моего норова. Ты меня знаешь: что я решил, то гвоздем прибито.

или

Трифена в это время сидела на коленях у Гитона и то осыпала его грудь поцелуями, то принималась поправлять его фальшивые волосы. Я печально сидел на своем месте, мучился невыносимо этим новым сближением, ничего не ел, ничего не пил и только искоса сердито поглядывал на обоих. Все поцелуи, все ласки, измышляемые похотливой женщиной, терзали мое сердце. И, однако, я до сих пор все-таки не знал, на кого я больше сержусь: на мальчика — за то, что он отбивает у меня подружку, или на подружку — за то, что она развращает моего мальчика. А в общем, и то и другое было мне чрезвычайно противно и даже более тягостно, чем недавний плен. И вдобавок еще ни Трифена не заговорила со мной, словно я не был ей человеком близким и некогда желанным любовником, ни Гитон не удостаивал меня чести хотя бы мимоходом выпить за мое здоровье или, по крайней мере, вовлечь меня в общий разговор. Мне кажется, он просто боялся, как бы в самом же начале наступившего согласия опять не растравить рану в сердце Трифены. От огорчения грудь моя переполнилась наконец слезами; глубокими вздохами старался я подавить в себе рыдания, которые как бы выворачивали мою душу…

И эта подача - "как бы выворачивали душу". Перевод хорош. Не знаю, насколько соответствует оригиналу, но читается очень хорошо. Вообще, весь роман - это стёб над всем, и читается очень легко и весело. Буквально за один присест, хотя он не такой уж маленький.

Было жаль героя, на которого в раз свалилось столько горя: возобладала над ним слабость мужская, так что он не смог порадовать ни красавицу, ни своего "брата" (так называли друга-любовника), в связи с этим его ещё и побили и вытолкали, потом на него гуси напали, и какого-то сострадания он особо не встретил.

на меня тотчас же напали три священных гуся, которые, как видно, обыкновенно в полдень требовали у старухи ежедневного рациона; я прямо затрясся, когда они с отвратительным шипением окружили меня со всех сторон, точно бешеные. Один начал рвать мою тунику, другой развязал ремень у моих сандалий и теребил его, а третий, по-видимому вождь и учитель свирепой ватаги, не постеснялся мертвою хваткой вцепиться мне в икру. Отложив шутки в сторону, я вывернул у столика ножку и вооруженной рукой принялся отражать воинственное животное: не довольствуясь шуточными ударами, я отомстил за себя смертью гуся. Удивленный непонятностью своего преступления, я растерялся и стал спрашивать, почему она так горячится и почему жалеет гуся больше, чем меня.

Увидев убитого и расспросив жрицу о причине ее горя, она принялась рыдать еще горше и причитать надо мной, точно я отца родного убил, а не общественного гуся.

Хочу и требую продолжения. Пусть будет подделка, пусть будет стилизация – плевать уже.

Кому посоветовать: не знаю, можно ли счесть произведение лекарством от ханжества, ханжи ханжами так и останутся, ещё и больше в своём ханжестве уверятся, наверное. В умах адекватных людей с устаканившимися взглядами вряд ли что-то добавится. Возможно, это поможет тем, кто на середине пути, увериться в том, что они идут в верном направлении.

Как хотите, а я – в древний Рим (пока инопланетяне ещё планету не грохнули).

P.S.: но для начала заполирую фильмом Феллини.

P.P.S.: в виду сбережения своих нервов в целости, комменты читать не буду. Поэтому, даже если ваш коммент адекватен, я его, увы, не прочту - извините.

Дополнение от 04.03.20, 20:06. Фильм просмотрен. К оригиналу и близко не валялся. Бред и ахинея - не тратьте время )

Очень много впечатлений связанно у меня с "Сатириконом". Петроний был третьим античным автором, которого я прочитала. После Апулея хотелось ещё античных романов, и я начала охоту за Петронием. Времена были бумажные, так что книга досталась мне не сразу. Принесла я её домой из библиотеки, вся в предвкушении... Открыла... А та-ам! Предупреждаю: если вы едите, не читайте дальше! Так вот, а там была книга, целиком, насквозь проссаная каким-то поклонником античной словесности. Я же не знала, что через два года у меня будет интернет, так что пришлось читать, закрывая лицо и сражаясь со рвотными позывами. (Всегда вспоминаю этот случай, когда слышу рассуждения о запахе книжных страниц.) Впечатления от книги были под стать запаху. Собственно, о них можете прочитать в любой из соседних рецензий. Грубость, е*ля, какой-то обрывок без начала и конца. Мне ещё "повезло" прочитать перевод с отсебятиной Нодо, которая только усугубила картину.

Но в следующий раз, когда я взяла в руки Петрония (электронного, на телефоне!), я уже имела знания по истории Древнего Рима и впечатления были совсем иными. Сейчас "Сатирикон" - одна из моих любимых книг, я перечитывала его раз десять. На этот раз - в оригинале (моя первая книга на латыни, ура!).

Почему я её люблю? Во-первых, из-за того, что это единственная римская книга, которая позволяет взглянуть на жизнь простых людей Древней Италии. Здесь полно мелких бытовых подробностей, примет, обычаев... Вряд ли можно найти книгу о римской повседневности, в которой не было бы ссылок на Петрония. Во-вторых, мне нравится композиция произведения. В основную канву (путешествие гг) вплетены вставные повести и поэмы - такое я и в современной литературе люблю. Главная линия с непривычки кажется странной - то герои крайне разумны и логичны, а то возьмут и откаблучат что-нибудь идиотское, вроде случая с повешеньем Энклопия и тупой бритвой. Скорей всего, это пародия на что-то, но точно могли бы сказать только современники автора. Книга вообще очень "для своих". Без знания реалий и проблем того времени лучше за неё не браться. Это делает её ещё более загадочной и привлекательной.

Язык в книге живой, украшенный пословицами и каламбурами. У многих персонажей свой стиль речи. В переводах "Сатирикон" получился грубее чем оригинал, и вычурней, что ли? Всё происходящее кажется неестественным, шутки и каламбуры не смешат, а настораживают. От латинского текста такого впечатления не остаётся.

Юмор, кстати, в книге варьируется от сортирного до более-менее адекватного. Тут для меня ещё одна загадка. Кто был целевой аудиторией Петрония? Для кого этот винегрет из актуальных (на тот момент) проблем, серьзных рассуждений (пусть и шуточно поданных), пародий, иронично-бытовых сценок, любовных приключений и примитивного юмора?

Претензий к сексуальным сценам я не понимаю. Ладно, я читала "Сатирикон" после школьных Булгакова и Достоевского. Пелевин с его матом казался мне тогда чем-то шокирующим. Но придираться к унылому фансервису от Петрония сейчас, когда в любой девичьей "романтической фэнтези" подробно описывается каждое хлюпанье, чмоканье и бульканье? А может, в этом и проблема. Сексуальные сцены, если можно так назвать фразы вроде "я отделал мальчишку" - совершенно не возбуждающие. Побольше бы стонов и хлюпаний, и всем бы нравилось.

Ну, и несколько впечатлений от оригинала:

1) Самая гнусная история в книге - повесть о соблазнённом наставником мальчике - оказалась не такой уж и гнусной. Потому что в оригинале "мальчик" не малыш лет 10-12, как мне всегда представлялось, а ephebus (эфеб) - парень 16-20 лет. В таком возрасте он уже прекрасно понимал что от него хотят, да и изнасилованию мог бы противиться.

2) У автора любопытное представление о красоте. Женщина невероятной красоты, краше любых изваяний, имеет "frons minima", т.е. лоб не просто низкий, а "минимальный", самый маленький. А ещё у неё брови до скул и почти срастаются на переносице... Римляне действительно так видели идеальную красавицу? Вот бы им к неандертальцам...

3) К своему члену гг обращается в женском роде, "она". Без комментариев, только сальная ухмылочка :)

Отличный, очень смешной роман о похождениях римских проходимцев. Правда, весьма фривольный, но таковы уж были эти римляне. И черт побери, хороши же были, собаки.

Понятно, почему это произведение до сих по популярно и пережило почти две тысячи лет суровой христианской морали. Этот авантюрный, во многом реалистичный роман, помимо огромного количества сексуальных сцен или ссылок на них (причем секс, по большей части – гомо), содержит в себе много юмора, равно как и довольно зрелых рассуждений о природе окружающей нас действительности.

Дальше...

Это дичайшее смешение самых разных жанров, от любовного романа, до треша малобюджетного кино. Фальшивые самоубийства, терзания главгероев по поводу предательства их возлюбленных, сцены с погонями, драками, выдачей себя за беглых рабов, владельцев африканских плантаций/ обжорство на пирах/ ругань и перебранки/ философствования на разные темы и даже разговоры главгероя с собственным членом, это не считая поэтических включений. Да да – римляне прекрасно умели совмещать поэзию с разнузданной половой жизнью.

Здесь нет пафосного тягучего размеренного гекзаметра Гомера, разве что в напыщенных поэмах, время от времени встречающихся в тексте – диалоги живые и весьма забавные. Так что продираться сквозь текст не нужно – язык очень легкий. Очень жаль, что до нас дошли только небольшие отрывки романа. Множество сюжетных линий остались за бортом сохранившихся отрывков, так что ни о предыстории героев ни о концовке ничего не известно.

Юмор

Юмора в книге много, самого разного. И довольно-таки тонкие шутки и курьезные сцены драк/перебранок персонажей друг с другом. Как, если не с юмором, воспринимать следующие мысли ГГ:

Только малочисленность ее свиты немного меня успокаивала. Если бы они захотели на нас покуситься, то против нас, каких ни на есть, но мужчин, — были бы всего-навсего три слабые бабенки. Мы, несомненно, были боеспособнее, и я уже обдумал расстановку сил на случай, если бы пришлось драться: я справлюсь с Квартиллой, Аскилт — с рабыней, Гитон же — с девочкой…

(девочке по тексту – 7 лет, Гитону - 16). Или вот этот пассаж Аскилта в адрес Энколпия:

«Замолчишь ли, ночной грабитель, никогда не преломивший копья с порядочной женщиной, даже в те времена, когда ты был еще способен к этому!»

Или вот это:

«когда мы пришли на форум, где увидели целые груды товаров, недорогих, но сомнительного качества, что, однако, легко было скрыть в наступивших сумерках.

- Разве не образец хорошего юмора?

Вот это звучит довольно забавно:

Сожительница моя что-то нос задирать стала. Поэтому, если любишь меня, отделай ее в стихах, чтоб она устыдилась…

А вот главгероя секут плетьми и его реакция:

Что до меня, то первые три удара я переварил с мужеством истинного спартанца.

– Разве не прелесть?

ГГ встречает старого знакомого:

Он не стал рассматривать ни моих рук, ни лица, но тотчас же направил свои взоры на другое место и, приветливо пожав его, сказал:

Или вот это:

На помощь к нашему защитнику бросились его слуга и еще два-три пассажира; но последние были очень слабы и более поощряли к борьбе, чем действительно помогали ему.

А вот зависть одного героя к достоинствам другого:

Ибо он обладал оружием такой величины, что сам человек казался привешенным к этому амулету.

В финальной же части сохранившихся отрывков текста ГГ пытается устыдить свой собственный член, который «предательски» не захотел работать в самый ответственный момент, оскорбив тем самым знатную даму.

Что тоже, согласитесь, весьма забавно.

Реализм

Не стоит думать, что книга целиком и полностью состоит из сцен секса, обжорств и приключений. Книга написана в довольно реалистичном ключе – весьма разумные диалоги и монологи героев являются тому прекрасным подтверждением.

Здесь и откровенное презрение к философии – к примеру, вот что хочет увидеть на своем надгробии один из персонажей книги – Трималхион (трижды противный):

...Благочестивый, мудрый, верный, он вышел из маленьких людей, оставил тридцать миллионов сестерциев и никогда не слушал ни одного философа.

Никакого заигрывания с ученостью – честно и открыто – не слушал ни одного философа. Без пафоса.

Мало того, что простые люди не чтят философов в книге, так они еще и начинают забрасывать поэта Эвмолпа камнями, как только он начинает декламировать свои стихи (или цитировать поэтов).

А вот и сам поэт Эвмолп, вспоминая увиденное «орудие» Аскилта и реакцию окружающих на него в банях говорит:

«Настолько выгоднее упражнять уд, чем ум.»

И сам поэт этот – нищий.

А вот разумная реплика о преподавании предметов в учебных заведениях:

Ибо, начни учителя преподавать не то, что нравится мальчишкам, — «они остались бы в школах одни», как сказал Цицерон.

– чем не общество любого времени (и современного в том числе)? Ну не было и не могло быть в истории человечества периода, когда все поголовно читали стихи и искренне интересовались науками.

А от еще вполне современная сценка – вышеупомянутый Трималхион ругается со своей то ли женой то ли сожительницей:

Как? Позабыла, что ли, эта уличная арфистка, кем она была? Да я ее взял с рабьего рынка и в люди вывел!

Конечно же, восторг вызывает не стремление жителей древнеримской империи побить назойливого поэта камнями и не пренебрежительное отношение к философии, да и в ссорах и перебранках нет ничего потрясающего – впечатляет другое – реалистичное отображение общества, в котором живут герои, без приукрашивания. Как есть.

Философия

А вот что герои думают по поводу окружающего их мира.

Труппа играет нам мим: вон тот называется сыном, Этот отцом, а другой взял себе роль богача… Но окончился текст, и окончитесь роли смешные, Лик настоящий воскрес, лик балаганный пропал.

Весь мир театр, а люди в нем актеры. Да да – в первом веке тоже об это знали.

А вот о разделении людей на своих-чужих. А заодно и о том, что на литературу и в древние времена смотрели в обществе пренебрежительно.

ибо ни один не одобрит того, кто на него не похож. Затем те, кто стремится лишь к обогащению, не желают верить, что есть у людей блага выше тех, за которые держатся они. Превозносите сколько угодно любителей литературы — богачу все равно покажется, что деньги сильней ее…

А вот тут вообще экклезиастовское:

Одному в сражении изменяет оружие. Другого погребают под собой развалины дома в тот миг, когда он дает обеты богам. Иному приходится испустить непоседливый дух, вылетев из повозки. Обжору душит пища, умеренного — воздержание. Словом, если поразмыслить, то крушения ждут нас повсюду. Правда, поглощенный волнами не может рассчитывать на погребение. Но какая разница, чем истреблено будет тело, обреченное на гибель, — огнем, водой или временем? Что там ни делай, все на одно выйдет. Пусть даже могут растерзать тело дикие звери… Но разве лучше, если пожрет его пламя? … Так не безумие ли заботиться о том, чтобы малейшая частица нашего тела не оставалась без погребения?

Полезность

Роман интересен прежде всего взглядом на жизнь разных слоев общества римской империи глазами самого жителя этой империи.

В частности, как соотносились раб-вольноотпущенник-господин. Парадоксально, но при системе рабства в римской империи социальный лифт мог вознести вчерашнего раба, а сегодня вольноотпущенника – в миллионеры, ребенок вольноотпущенника (даже не миллионера) – мог стать государственным деятелем или даже императором. Представьте себе, что завтра сын дворника станет президентом. В настоящем развитом обществе это в принципе невозможно. Настолько социальные касты закрыты фактически при видимой открытости.

А как свободно и спокойно относятся римляне к сексуальной жизни. Вот где настоящая толерантность. И при все при этом римляне отнюдь не вымирали и рождаемость не падала. Танцовщицы и танцовщики, рабы и рабыни, землевладельцы и проститутки в лупанарах– все спят со всеми. Никаких ограничений надуманной морали.

Вот к примеру, что говорит Трималхион (бывший раб, ставший вольноотпущенником и разбогатевший:

И все же четырнадцать лет был я любимчиком своего хозяина; ничего тут постыдного нет — хозяйский приказ. И хозяйку ублаготворял тоже. Понимаете, что я хочу сказать. Но умолкаю, ибо я не из хвастунов.

А еще можно со страниц книги подчерпнуть представления о красоте в римской империи из первых, так сказать уст. Автор довольно детально описывает ряд персонажей – можно представить себе эталон красоты того времени. К примеру Гитон – кудрявый. Кудрями же увенчана и описываемая Энколпием красотка, дожидающаяся его в чаще:

«брови — до самых скул, и над переносицей почти срослись;»

Представьте себе эдакого Брежнева в юбке.

А еще Петроний, за две тысячи лет до современных авторов, частично использует прием "попаданца", схему весьма и весьма популярную у современных авторов. Герои - по сути, проходимцы, постоянно попадают то на пиры, то на оргии, а чаще и туда и туда одновременно, при этом не прикладывая к этому никаких усилий.

Ну и самое главное - книга фактически является первым дошедшим до нас романом. Так что читать ее очень и очень интересно.

Петрония я читала под сильным впечатлением от "Камо грядеши". Читала и постоянно сравнивала образ автора "Сатирикона" и образ, созданный Сенкевичем (хотя это и неправильно, конечно). Не могу сказать, что осталась от книги в полном восторге, но написано очень иронично и умно.

Тот редкий случай, когда к аннотации практически нечего и добавить. Это своеобразное произведение, тем более необычное, потому что сохранилось только отрывочно. В оригинале больше 15 "книг", а в данном сборнике - фрагменты лишь нескольких. Так что можно себе представить масштаб полного текста. Для читателя подготовленного (скромно отнесу себя к этой категории после "Жизни древнего Рима" Сергеенко) здесь не будет ничего из ряда вон, "Пир Тримальхиона" показывает примерный уклад жизни состоятельного римлянина, естественно, изображенный в сатирическом ключе. Приключения же главных героев читаются как легкий авантюрный роман, который неожиданными поворотами сюжета порою немилосердно гнал мои брови куда-то ввысь ))) Автор порою высказывает мысли, схожие с сегодняшними представлениями, а тексту, на минуточку, почти два тысячелетия. Вот так вот время идёт, а словно ходит по кругу. Ну и следует отметить "пропаганду лгбт и педофилии", ибо Древний Рим и ооочень свободные нравы касательно детей и однополых отношений.