Czytaj książkę: «В поисках чудесного. Четвертый путь Георгия Гурджиева»

Czcionka:

Предисловие

Наступил век, сломавший привычный мир.

Век больших машин, паровозов, пароходов, автомобилей и аэропланов… цивилизация сделала огромный скачок, и люди оказались в окружении машин и механизмов.

Откуда взялся этот загадочный человек, этот Георгий Гурджиев, имя которого произносили шёпотом, учениками или слушателями которого были практически ВСЕ известные фигуры того времени, включая Иосифа Сталина, Адольфа Гитлера, Сергея Есенина, Маяковского, Блока и многих других?

В чем тайна этого человека, который называл себя «просто учителем танцев»? Обладал ли он, на самом деле, каким-то тайным знанием или он был просто харизматичным шарлатаном?

Дал ли какое-то тайное знание этим людям?

Может, он правильно рассчитал, что именно сейчас всего люди хотят новых знаний о своей природе, ведь именно в то время тысячи открытий, изобретений, новых теорий стремительно меняли жизнь. Захватывало дух от гордости за человечество, от грандиозности возможностей. И от страха за будущее.

Новые возможности дают преимущество тому, кто применит их первым. И это соревнование не может закончиться мирно.

Удобство и комфорт имели свою цену: машины не только сделали жизнь легче, но и убивали эффективнее.

Уже грохотала смертоносная машина Первой мировой войны, но в России никто не мог представить, что совсем скоро все перемешается там, где, казалось, все было комфортно, привычно и спокойно. Хотя спокойно – вряд ли. Было тревожно и суетно.

Однако мысль о том, что все рухнет, казалась настолько фантастичной, что самые мрачные скептики не слышали голоса ревущей катастрофы. Именно в это время кто-то активно действовал, какие-то силы производили свою работу, какие-то люди жертвовали собой во имя того, чтобы другие деятельные люди подготовили себе место в этом новом мире.

Ситуация казалась нереальной, временной, и эта иллюзия погубила многих.

Именно в это время среди людей возникает мучительный, страстный интерес к возможностям самого человека как к резервным, как к факторам выживания в этом мире. Теософские и эзотерические общества, попытки расширить область знаний о человеческой природе и природе мира, ибо это кажется существенным фактором выживания, – все это приобрело грандиозные размеры.

Чем же отличался от других гуру этот странный Гурджиев?

Он был другим. Он сравнил человека с машиной, которой нужно научиться управлять. Он говорил: человек – это машина, он живет во сне: посмотрите, это на самом деле так. Только разобравшись в свойствах этой машины, можно получить огромные преимущества, и стать больше, чем машиной.

Законы мироздания сходны с законами гармонии музыки. Можно заставит машину работать правильно – в резонансе с этой гармонией. И тогда можно научиться управлять не только своей жизнью…

Он основал не одну школу или группу учеников, в которых различными способами пытался, какой говорил, пробудить человека. Он делал это не только читая лекции или давая уроки динамической медитации. Гурджиев обладал, несомненно, способностями, которые однозначно можно назвать сверхнормальными.

Его объяснения устройства мира могут показаться странными, но удивительно созвучны самым современным теориям в физике и астрономии.

Он изучал своих учеников и оттачивал на них свой метод преподавания.

Многие даже не верят, что он погиб, по официальной версии, в автокатастрофе. Некоторые предполагают, что он и сейчас преподает. Что и кому?

Он был всегда на виду и всегда один. О нем, в сущности, никто ничего не знал.

Глава 1

Возвращение из Индии. – Война и «поиски чудесного». – Старые мысли. – Вопрос о школах. – Планы дальнейших путешествий. – Восток и Европа. – Заметка в московской газете. – Лекции об Индии. – Встреча с Гурджиевым. – «Переодетый». – Первая беседа. – Мнение Гурджиева о школах. – Группа Гурджиева. – «Проблески истины». – Дальнейшие встречи и беседы. – Организация московской группы Гурджиева. – Вопрос о плате и средствах для работы. – Вопрос о тайне; обязательства, принимаемые учениками. – Беседа о Востоке. – «Философия», «теория» и «практика». – Как была найдена эта система? – Идеи Гурджиева. – «Человек – это машина», управляемая внешними влияниями. – «Всё случается». – Никто ничего не «делает». – Чтобы «делать», необходимо «быть». – Человек отвечает за свои поступки, а машина – нет. – Нужна ли психология для изучения машины? – Обещание «фактов». – Можно ли прекратить войны? – Беседа: планеты и Луна как живые существа. – «Разум» Солнца и Земли. – «Субъективное» и «объективное» искусство.

Я возвратился в Россию после довольно длительного путешествия по Египту, Цейлону и Индии. Это произошло в ноябре 1914 года, т. е. в начале Первой мировой войны, которая застала меня в Коломбо. Я вернулся оттуда через Англию.

Покидая Петербург в начале путешествия, я сказал, что отправляюсь «искать чудесное». Очень трудно установить, что такое «чудесное», но для меня это слово имело вполне определённый смысл. Уже давно я пришёл к заключению, что из того лабиринта противоречий, в котором мы живем, нет иного выхода, кроме совершенно нового пути, не похожего ни на один из тех, которые были нам известны и которыми мы пользовались.

Но где начинался этот новый или забытый путь – этого я не мог сказать. Тогда мне уже был известен тот несомненный факт, что за тонкой оболочкой ложной реальности существует иная реальность, от которой в силу каких-то причин нас нечто отделяет. «Чудесное» и есть проникновение в эту неведомую реальность. Мне казалось, что путь к неизведанному можно найти на Востоке. Почему именно на Востоке? На это трудно ответить. Пожалуй, в этой идее было что-то от романтики; а возможно, тут имело место убеждение, что в Европе, во всяком случае, найти что-либо невозможно.

На обратном пути, в течение тех нескольких недель, что я провёл в Лондоне, все мои мысли о результатах исканий пришли в полный беспорядок под воздействием безумной нелепости войны и связанных с нею эмоций, которые наполняли атмосферу, разговоры и газеты и против моей воли часто захватывали и меня.

Но когда я вернулся в Россию и вновь пережил те мысли, с которыми её покидал, я почувствовал, что мои искания и всё, что с ними связано, более важны, чем любые вещи, которые происходят и могут произойти в мире «очевидных нелепостей». Я сказал себе, что на войну следует смотреть как на одно из тех катастрофических условий жизни, среди которых приходится жить, трудиться и искать ответа на свои вопросы и сомнения. Эта война, великая европейская война, в возможность которой я не хотел верить и реальности которой долго не желал допускать, стала фактом. Мы оказались погруженными в войну, и я видел, что её необходимо считать великим memento mori, показывающим, что надо торопиться, что нельзя верить в «жизнь», ведущую в ничто.

Кстати, о выражении «очевидные нелепости». Оно относится к книжке, которая была у меня в детстве. Книжка так и называлась – «Очевидные нелепости», принадлежала к ступинской «библиотечке» и состояла из таких, например, картинок, как изображения человека с домом на спине, кареты с квадратными колёсами и тому подобное. В то время книжка произвела на меня очень сильное впечатление – в ней оказалось много картинок, о которых я так и не мог понять, что в них нелепого.

Они выглядели в точности так, как и обычные вещи. И позднее я стал думать, что книга на самом деле давала картинки из подлинной жизни, потому что по мере взросления я всё больше убеждался, что вся жизнь состоит из «очевидных нелепостей», а последующие мои переживания только укрепили это убеждение.

Война не могла затронуть меня лично, по крайней мере, до окончательной катастрофы, которая, как мне казалось, неизбежно разразится в России, а может быть, и во всей Европе; но ближайшее будущее её пока не сулило. Хотя, разумеется, в то время эта приближающаяся катастрофа выглядела лишь временной, и никто не мог представить всего того внутреннего и внешнего разложения и разрушения, которое нам придётся пережить.

Подводя итоги всем своим впечатлениям о Востоке и в особенности об Индии, мне пришлось признать, что по возвращении моя проблема оказалась ещё более трудной и сложной, чем к моменту отъезда. Индия и Восток не только не потеряли для меня своего очарования как страны «чудесного», но, наоборот, это очарование приобрело новые оттенки, которые раньше не были заметны.

Я ясно видел, что там можно обрести нечто, давно исчезнувшее в Европе, и считал, что принятое мною направление было правильным. Но в то же время я убедился, что тайна сокрыта лучшей глубже, нежели я мог до тех пор предположить.

Отправляясь в путь, я знал, что еду искать школу или школы. Уже давно пришёл я к убеждению о необходимости школы. Я понял, что личные, индивидуальные усилия недостаточны, что необходимо войти в соприкосновение с реальной и живой мыслью, которая должна где-то существовать, но с которой мы утратили связь.

Это я понимал; но сама идея школ за время моих путешествий сильно изменилась и в одном отношении стала проще и конкретнее, а в другом – холоднее и отдалённее. Я хочу сказать, что для меня школы во многом утратили свой чудесный характер.

К моменту отъезда я всё ещё допускал по отношению к школам многие фантастические возможности. «Допускал» – сказано, пожалуй, слишком сильно. Лучше сказать, что я мечтал и возможности сверхфизической связи со школами, так сказать, на «другом плане». Я не мог выразить этого ясно, но мне казалось, что даже первое соприкосновение со школой могло бы иметь чудесную природу. Например, я воображал, что можно установить контакт со школами далёкого прошлого, со школами Пифагора. Египта, строителей Нотр-Дама и так далее. Мне казалось, что при таком соприкосновении преграды времени и пространства должны исчезнуть. Сама по себе идея школ была фантастической, и ничто, относящееся к ней, не представлялось мне чересчур фантастичным. Я не видел противоречия между этими идеями и моими попытками найти школы в Индии. Мне казалось, что как раз в Индии можно установить некий контакт, который впоследствии сделается постоянным и независимым от внешних препятствий.

Во время обратного путешествия, после целой серии встреч и впечатлений, идея школы стала для меня более ощутимой и реальной, утратив свой фантастический характер. Вероятно, это произошло потому, что, как я понял, «школа» требует не только поиска, но и «отбора» или выбора – я имею в виду выбор с нашей стороны.

Я не сомневался в том, что школы существуют, но в то же время пришёл к убеждению, что школы, о которых я слышал и с которыми сумел войти в соприкосновение, были не для меня. Эти школы откровенно религиозного или полурелигиозного характера являлись определённо конфессиональными по своему тону. Меня эти школы не привлекали главным образом из-за того, что если бы я искал религиозный путь, я мог бы найти его в России. Другие школы были слегка сентиментального морально-религиозного типа с налётом аскетизма, как, например, школы учеников или последователей Рамакришны. С этими школами были, связаны прекрасные люди: но я чувствовал, что они не обладают истинным знанием. Так называемые «школы йоги» основывались на обретении состояния транса; на мой взгляд, они приближались по своей природе к «спиритизму», и я не мог им доверять: все их достижения были или самообманом, или тем, что «православные мистики (я имею в виду русскую монашескую литературу) называют «прелестью» или «искушением».

Существовал ещё один тип школ, с которыми я не смог установить контакт, но о которых слышал. Эти школы обещали очень многое, однако и очень многого требовали. Они требовали всего сразу. Мне пришлось бы остаться в Индии и отбросить мысли о возвращении в Европу, отказаться от собственных идей и планов, идти по дороге, о которой я не мог ничего узнать заранее. Эти школы меня весьма интересовали, а люди, которые соприкасались с ними и рассказывали мне о них, явно отличались от людей обычного типа. Но всё-таки мне казалось, что должны существовать школы более рационального вида, что человек имеет право – хотя бы до определённого пункта – знать, куда он идёт.

Одновременно с этим я пришёл к заключению, что какое бы название ни носила школа – оккультная, эзотерическая или школа йоги, – она должна находиться на обычном физическом плане, как и всякая иная школа, будь то школа живописи, танцев или медицины. Я понял, что мысль о школах на «ином плане» есть просто признак слабости, свидетельство того, что место подлинных исканий заняли мечты. И я понял тогда, что такие мечты – одно из главных препятствий на нашем пути к чудесному.

По дороге в Индию я строил планы дальнейших путешествий. На сей раз я хотел начать с мусульманского Востока, главным образом с русской Средней Азии и Персии. Но ничему этому не суждено было совершиться.

Из Лондона через Норвегию, Швецию и Финляндию я прибыл в Петербург, уже переименованный в Петроград и полный спекуляции и патриотизма. Вскоре я уехал в Москву и качал редакторскую работу в газете, для которой писал статьи из Индии. Я пробыл там около полутора месяцев, и к этому времени относится небольшой эпизод, связанный со многим, что произошло впоследствии.

Однажды, подготавливая в редакции очередной номер, я обнаружил заметку (кажется, в «Голосе Москвы»), где упоминалось о сценарии балета «Борьба магов», который, как утверждала газета, принадлежал некоему «индийцу». Действие балета должно происходить в Индии и дать полную картину восточной магии, включая чудеса факиров, священные пляски и тому подобное. Мне не понравился излишне самоуверенный тон заметки, но, поскольку индийские авторы балетных сценариев были для Москвы редкостью, я вырезал её и поместил в своей газете, дополнив словами, что в балете будет всё, чего нельзя найти в настоящей Индии, но что путешественники жаждут там увидеть.

Вскоре после этого, в силу различных обстоятельств, я оставил работу в газете и уехал в Петербург.

Там, в феврале и марте 1915 года, я прочел публичные лекции о своих путешествиях по Индии под названием «В поисках чудесного» и «Проблема смерти». Лекции должны были послужить введением в книгу, которую я собирался написать о своих путешествиях, я говорил в них, что в Индии «чудесное» ищут не там, где нужно, чти все обычные пути здесь бесполезны, что Индия охраняет свои сокровища гораздо лучше, чем мы это предполагаем. Однако «чудесное» там действительно существует, на что указывают многие вещи, мимо которых люди проходят, не понимая их скрытого смысла, не зная, как к ним подойти. Здесь я опять-таки имел в виду «школы».

Несмотря на войну, мои лекции вызвали значительный интерес. На каждой из них в Александровском зале Петербургской городской думы собиралось более тысячи человек. Я получил много писем, со мной приходили повидаться люди, и я почувствовал, что на основе «поисков чудесного» можно объединить немало людей, не способных более разделять общепринятые формы лжи и жить во лжи.

После Пасхи я отправился в Москву, чтобы и там прочесть свои лекции. Среди людей, которых я встретил на чтениях, оказалось двое, музыкант и скульптор, которые вскоре сообщили мне, что в Москве есть группа, где занимаются различными «оккультными» исследованиями и экспериментами под руководством некоего Гурджиева, кавказского грека; как я понял, это был тот самый «индиец», что написал сценарий балета, упоминавшийся в газете, которая попала мне в руки три-четыре месяца назад. Должен признаться, что все рассказы этих двух людей о группе и о том, что там происходит, – все виды самовнушенных чудес, – меня почти не заинтересовали. Такие рассказы я уже слышал много раз, так что по отношению к ним у меня сформировалось вполне определённое мнение.

Так, какие-то женщины видят вдруг в комнате чьи-то «глаза», которые парят в воздухе и очаровывают их, женщины следуют за ними с улицы на улицу, пока наконец не приходят к дому «восточного человека», которому и принадлежат глаза. Или другие люди в присутствии этого же «восточного человека» внезапно ощущают, что он смотрит сквозь них, видит все их чувства, мысли и желания; они испытывают необычное ощущение в ногах и не способны двинуться, а затем подпадают под его влияние до такой степени, что он может заставить их делать всё, что захочет, даже на расстоянии. Эти и многие другие подобные истории всегда казались мне просто скверными выдумками. Люди сочиняют себе на потребу чудеса – ив точности такие же, каких ожидают сами. Это какая-то смесь суеверий, самовнушения и недоразвитого мышления; согласно моим наблюдениям, такие истории никогда не возникают без определённого содействия со стороны лиц, к которым они относятся.

Так что, имея в виду свой прошлый опыт, я согласился встретиться и поговорить с Гурджиевым лишь после настойчивых усилий некоего М., одного из моих новых знакомых.

Первая встреча с Гурджиевым совершенно перевернула моё мнение о нём и о том, чего я мог бы от него ожидать.

Прекрасно помню эту встречу. Мы вошли в небольшое кафе на шумной, хотя и не центральной улице. Я увидел человека восточного типа, уже немолодого, с чёрными усами и пронзительными глазами: более всего он удивил меня тем, что производил впечатление переодетого человека, совершенно не соответствующего этому месту и его атмосфере. Я всё ещё был полон впечатлений Востока; и этот человек с лицом индийского раджи или арабского шейха, которого я сразу же представил себе в белом бурнусе или в тюрбане с золотым шитьём, сидел здесь, в этом крохотном кафе, где встречались мелкие дельцы и агенты-комиссионеры. В своём чёрном пальто с бархатным воротником и чёрном котелке, он производил странное, неожиданное и почти пугающее впечатление плохо переодетого человека, вид которого смущает вас, потому что вы понимаете, что он – не тот, за кого себя выдаёт, а между тем вам приходится общаться с ним и вести себя так, как если бы вы этого не замечали. По-русски он говорил неправильно, с сильным кавказским акцентом; и самый этот акцент, с которым мы привыкли связывать всё, что угодно, кроме философских идей, ещё более усиливал необычность и неожиданность впечатления.

Не помню, как началась наша беседа; вероятно, мы заговорили об Индии, эзотеризме и школах йоги. Я понял, что Гурджиев много путешествовал и побывал в таких местах, о которых я только слышал и которые очень хотел бы посмотреть. Мои вопросы ничуть не смутили его, и мне даже показалось, что он вкладывает в свои ответы гораздо больше, чем я готов был услышать. Мне понравилась его манера выражения, тщательная и точная. Скоро М. покинул нас. Гурджиев рассказал мне о своей работе в Москве, но я не вполне его понял. Из того, что он рассказал, явствовало, что в этой работе – в основном психологического характера – большую роль играла химия. Слушая его впервые, я, разумеется, понял его слова буквально.

– То, что вы говорите, – сказал я, – напоминает мне об одной школе в южной Индии. Некий брахман, человек во многих отношениях исключительный, как-то сообщил в Траванкоре молодому англичанину о школе, которая изучает химию человеческого тела; вводя в организм или удаляя из него различные вещества, можно изменить моральную и психологическую природу человека. Это очень похоже на то, что вы говорите.

– Возможно, и так, а возможно, и что-то совершенно иное, – ответил Гурджиев. – Существуют школы, которые используют одни и те же методы, но понимают их совершенно по-разному. Сходство методов или идей ещё ничего не доказывает.

– Меня очень интересует и другой вопрос, – продолжал я. – Есть вещества, которые йогины применяют для того, чтобы вызвать особые состояния сознания. Не могут ли в некоторых случаях это быть наркотики? Я сам провёл много опытов в этом направлении, и всё, что я прочел о магии, убедительно мне доказывает, что школы всех времён и народов широко применяли наркотики, создавая такие состояния сознания, которые делают «магию» возможной.

– Да, – сказал Гурджиев, – во многих случаях эти вещества – то, что вы называете «наркотиками». Но применять их можно совершенно по-разному. Имеются школы, которые правильно употребляют наркотики. В этих школах люди используют их для самоизучения, для того, чтобы заглянуть вперёд, чтобы лучше узнать свои возможности, узнать предварительно, «заранее», чего им удастся достичь в будущем, после продолжительной работы. Когда человек видит и убеждается в том, что усвоенное им теоретически существует и в действительности, тогда он работает сознательно; он знает, куда идёт. Иногда это самый легкий способ убедиться в реальном существовании тех возможностей, которые человек лишь подозревает в себе. Этим занимается специальная химия: для каждой функции есть особые вещества, и её можно усилить или ослабить, пробудить или усыпить. Но здесь необходимо большое знание человеческой машины и этой специальной химии. Во всех школах, которые применяют подобный метод, эксперименты производятся только тогда, когда они действительно необходимы, и только под руководством опытных и знающих людей, способных предвидеть все результаты и принять меры против нежелательных последствий. Употребляемые в указанных школах вещества – это вовсе не «наркотики», как вы их называете, хотя многие из них приготовляются из опия, гашиша и т. п. Кроме школ, где проводятся такие опыты, есть и другие, пользующиеся этими и им подобными веществами не для экспериментов, не для изучения, а для достижения определённых результатов хотя бы на короткое время. Благодаря умелому применению таких веществ, человека можно на некоторое время сделать очень умным или невероятно сильным. Впрочем, потом он умирает или теряет рассудок; но это во внимание не принимают. Существуют и такие школы.

Так что, как видите, о школах мы должны говорить весьма осторожно. Они могут делать практически одно и то же, а результаты окажутся совершенно разными.

Меня глубоко заинтересовало всё то, что говорил Гурджиев. Я ощутил в его словах какую-то новую точку зрения, не похожую на всё, с чем я встречался раньше.

Он пригласил меня с собой в один дом, где должны были собраться на беседу его ученики. Мы наняли экипаж и поехали в сторону Сокольников.

По пути Гурджиев рассказал мне, как война расстроила его планы: многие ученики ушли на фронт в первую же мобилизацию, очень дорогие аппараты и инструменты, заказанные за границей, оказались утерянными. Затем он заговорил о чрезмерных затратах, связанных с работой, о высокой цене за нанятое помещение, куда, как я сообразил, мы с ним ехали; далее он сказал, что его работой интересуются многие известные москвичи – «профессора» и «художники», как он выразился. Но когда я спросил, кто именно эти люди, он не назвал ни одной фамилии.

– Я спрашиваю об этом, – сказал я, – потому что родился в Москве; кроме того, я в течение десяти лет работал здесь в газетах, так что знаю в Москве почти всех.

Гурджиев и на это ничего не ответил.

Мы вошли в большую пустую квартиру, расположенную над школой городской управы; по-видимому, она принадлежала учителям этой школы. Это было где-то на месте бывших Красных Прудов.

В квартире находилось несколько учеников Гурджиева – три-четыре молодых человека и две девушки, обе похожие на учительниц. Я и раньше бывал в таких квартирах. Отсутствие мебели укрепило моё предположение, так как учительницам городской управы мебели не давали. При этой мысли мне стало как-то неловко смотреть на Гурджиева. Зачем он говорил об огромных затратах на квартиру? Во-первых, квартира была не его; во-вторых, за неё не взималась плата; в-третьих, она стоила не более пятидесяти рублей в месяц. Этот очевидный обман был настолько необычен, что я тут же заподозрил в нём какой-то особый смысл.

Мне трудно восстановить в памяти начало разговора с учениками Гурджиева. Кое-что из услышанного меня удивило. Я попытался выяснить, в чём заключается их работа, но прямых ответов мне не дали, настойчиво употребляя странную и непонятную мне терминологию.

Кто-то предложил прочесть начало повести, написанной, как мне сказали, одним из учеников Гурджиева; автора в то время в Москве не было.

Естественно, я согласился; и вот один из присутствующих начал читать рукопись вслух. Автор описывал свою встречу и знакомство с Гурджиевым. Моё внимание привлек тот факт, что повесть начиналась с момента, когда в руки автора попала та же заметка о балете «Борьба магов», которую я видел зимой в «Голосе Москвы». Далее – и это мне очень понравилось, потому что я этого ждал, – автор при первой встрече с Гурджиевым почувствовал, что тот как бы положил его на ладонь, взвесил и поставил на место. Повесть называлась «Проблески истины»; писал её, очевидно, человек, не имевший никакого литературного опыта. Тем не менее она производила впечатление, так как в ней содержались указания на какую-то систему, в которой я угадал нечто для себя интересное, хотя не мог ни назвать, ни сформулировать её сущность; кроме того, некоторые очень необычные и неожиданные идеи об искусстве вызвали во мне очень сильный отклик.

Позднее я узнал, что автор повести – вымышленное лицо, а повесть начата двумя учениками Гурджиева, которые присутствовали на чтении; целью повести было пересказать идеи Гурджиева в литературной форме. Ещё позже я услышал, что мысль о повести принадлежала самому Гурджиеву.

Чтение первой главы на этом месте прервалось. Гурджиев всё время внимательно слушал; он сидел на диване, поджав под себя одну ногу, пил кофе из стакана, курил и иногда поглядывал на меня. Мне нравились его движения, в которых чувствовалась особого рода кошачья грация и уверенность; даже в его молчании было что-то, отличавшее его от других людей. Я подумал, что мне следовало бы встретиться с ним не в Москве, не в этой квартире, а в одном из тех мест, откуда я недавно вернулся: во дворе каирской мечети, в каком-нибудь разрушенном городе Цейлона или в одном, из храмов Южной Индии – в Танджуре, Тричинополи или Мадуре.

– Ну как вам понравилась повесть? – спросил Гурджиев после краткого молчания, когда чтение закончилось.

Я сказал, что слушал с интересом, но, с моей точки зрения, в ней есть недостатки – неясно, о чём именно идёт речь. Повесть рассказывает об очень глубоком переживании, о сильном впечатлении, которое произвела на автора какая-то доктрина, с которой он встретился; однако адекватного раскрытия самой доктрины не даётся. Присутствующие начали со мной спорить, указывая, что я пропустил важнейшую часть повести. Сам Гурджиев ничего не сказал.

Когда я спросил, какую систему они изучают, каковы её отличительные черты, я получил самые неопределённые ответы. Затем они принялись говорить о «работе над собой», но не смогли объяснить мне, в чём эта работа заключается. Мой разговор с учениками Гурджиева протекал в целом не очень-то хорошо, я ощущал в них нечто рассчитанное и искусственное, как если бы они играли заранее выученные роли. Кроме того, ученики не шли в сравнение с учителем. Все они принадлежали к тому слою довольно бедной московской интеллигенции, которую я хорошо знал и от которой не ожидал ничего интересного. Я даже подумал, что странно встретить их на пути к чудесному. Вместе с тем все они выглядели вполне порядочными и приятными людьми, и истории, которые я слышал от М., явно исходили не от них и относились не к ним.

– Я хотел спросить вас об одной вещи, – сказал Гурджиев после паузы. – Нельзя ли напечатать эту статью в какой-нибудь газете? Таким образом, мы сможем познакомить публику с нашими идеями.

– Совершенно невозможно, – ответил я. – Это не статья, а только часть повести, без конца и начала, для газеты она слишком велика. Обычно мы считаем материал по строчкам. Чтение заняло два часа – значит, около трёх тысяч строк. Вам известно, что такое газетный фельетон: в фельетоне около трёхсот строк.

В московских газетах фельетоны с продолжением печатаются не чаще, чем раз в неделю, так что для повести потребуется десять недель, – а ведь это всего-навсего тема беседы одного вечера. Если её и можно напечатать, то разве что в ежемесячном журнале. Но сейчас я не представляю, какой журнал подойдёт для этой цели; в любом случае, у вас потребуют всю повесть, прежде чем что-то сказать.

Гурджиев промолчал; на этом разговор прекратился.

Но в самом Гурджиеве я сразу же ощутил нечто необычное, и в течение вечера это впечатление только укрепилось. Когда я уходил, в моём мозгу мелькнула мысль, что мне необходимо сейчас же, безотлагательно договориться о новой встрече, что если я этого не сделаю, я могу потерять с ним всякую связь. И я спросил, нельзя ли нам повидаться ещё раз до моего отъезда в Петербург. Он сказал, что завтра будет в этом же самом кафе, в это же самое время.

Я вышел с одним из молодых людей. Чувствовал я себя весьма странно – долгое чтение, в котором я мало что понял, люди, не отвечавшие на мои вопросы, сам Гурджиев с его необычными манерами и влиянием на учеников, ощущавшимся мною, – всё это вызывало во мне неожиданное желание смеяться, кричать, петь, словно я вырвался из школы или из какого-то заточения. Мне захотелось рассказать о своих впечатлениях этому молодому человеку, отпустив в адрес Гурджиева и довольно нудной и претенциозной истории несколько шуток, я вообразил, что обращаюсь к одному из своих друзей. К счастью, я вовремя удержался: «Он пойдёт и сейчас же расскажет им всё по телефону. Ведь они – его друзья».

Поэтому я постарался взять себя в руки; в полном молчании мы сели в трамвай и поехали к центру Москвы. После довольно долгого пути мы добрались до Охотного Ряда, где я жил, и, молча попрощавшись, расстались.

Назавтра я сидел в том самом кафе, где впервые встретил Гурджиева; это повторилось на следующий день, и через день, и каждый день. Всю неделю, которую я провёл в Москве, я виделся с Гурджиевым ежедневно. Очень скоро стало ясно, что он знал очень многое из того, что мне так хотелось узнать. В частности, он объяснил некоторые феномены, встретившиеся мне в Индии, которые никто не мог объяснить – ни на месте, ни впоследствии. В его объяснениях чувствовалась уверенность специалиста, очень тонкий анализ фактов и какая-то система, которую я не мог уловить, но присутствие которой ощущал, ибо все объяснения Гурджиева заставляли думать не только о фактах, о которых шёл разговор, но и о многих других вещах, которые я наблюдал или о которых догадывался.

С группой Гурджиева я больше не встречался. О себе Гурджиев рассказал лишь немногое. Один или два раза он упомянул о своих путешествиях по Востоку; мне интересно было узнать, где он побывал, но выяснить это я не смог.