Czytaj książkę: «Саратовские игрушечники с 18 века по наши дни», strona 6
Фима
Давно это было. Очень давно – ещё при царе-батюшке. Жили в деревне Большая Крюковка, что неподалёку от города Саратова стояла, пять братьев, звали их – по уличному Африкантовы, потому как их отца звали Африкант. Так уж в деревне заведено было, тем более, что фамилий у крестьян тогда не было.
Весной, летом и осенью, обычно, жители деревни занимаются сельским хозяйством, а как придёт зима, то каждая семья своим подсобным промыслом занимается: кто в извоз подаётся, кто шорничает, кто кадушки на продажу мастерит, кто шапки да обувь шьёт. Братья Африкантовы мастерили сани. Чем отец занимался, тем и они. Если про глиняные игрушки сказать, то их Африкант лепил только к празднику, родственникам в подарок, да ребятишкам на утешение, а лишние продавал в соседних деревнях. Санное ремесло считалось делом более выгодным.
Первым широко игрушечным промыслом стал заниматься один из сыновей Африканта – Илларион. Или посчитал, что игрушки выгоднее, или у него к этому особая тяга была. Возможно, что и то и другое присутствовало, только и без случая здесь тоже не обошлось. Был он ещё не женат, тогда как брат Евдоким имел молодую жену Прасковью и в город на базар Африкант брал неженатого – Иллариона. В Саратов, как правило, везли шерсть, мясо, масло. Африкант всегда за прилавком стоял, торговал, а Илларион всё больше по базару ходил, да приглядывался, кто чем торгует, как берут, с продавцами заговаривал, ему всё надо.
Дольше всех Илларион задерживался у игрушечников. Тряпичные, глиняные, деревянные, каких только игрушек не было. Тряпичные были самые дешёвые. С размалёванными прямо по материи лицами куклы смотрели на покупателя всегда с улыбкой. Деревянные поделки были подороже, но не на много. Чаще всего люди толпились около глиняных. Наряду с дешёвыми собачками и кошечками в разных видах продавались и игрушки дорогие, такие как рыбачка или медведь, играющий на балалайке. Медведь был самым интересным: с открытой пастью, он лихо стучал по струнам. Мужичонка в треухе, заметив Илларионово любопытство, стал ему нахваливать товар. Хотел было Илларион медведя того купить, очень уж он ему понравился, да поостерёгся – отец заругает, свои игрушки имеются, да так и отошёл от прилавка. И не так Илларион хотел купить того медведя, как расспросить о хитростях нанесения рисунка и покраске. Они свои игрушки немного по-другому расписывали. Только застеснялся и не спросил.
Распродав товар, стали отец с сыном домой собираться. А тут к ним и пристань тот самый мужичонка в треухе. Узнал видно, что они по Петровскому тракту поедут: «Подвезите до Елшанки, – говорит, – тут недалеко от города.
– Где Елшанка сами знаем, сказал Африкант, только ты случаем не с кистенём ко мне напрашиваешься? – покосился он недоверчиво.
– Да это игрушечник, я его знаю, – вступился Илларион.
– Ну, то-то же, для доброго человека место всегда найдётся, – сказал Африкант и подвинулся.
– Ну вот, то кистень, то добрый, – засмеялся мужичок, усаживаясь поудобнее.
И только стали из ворот выезжать, вдруг откуда не возьмись чудненькая Агапка, что на базаре нищенствовала, раз к саням, да и говорит Иллариону смеясь:
– Скоро, молодой, с мясом да кожами скудель в город повезёшь, – а сама сгорбилась, изогнулась и прихрамывает.
Хлестанул Африкант кнутом лошадь, да на Агапку замахнулся, чтоб под сани не бросалась, а та, смеясь, кричит вдогонку:
– Скудель, молодой, повезёшь! Скуде-е-ль!!! – И долго ещё слышался смех Агапки, пока скрип полозьев не заглушил её голос.
«Вот чудная, привязалась, – думал Илларион, усаживаясь поудобнее,– Что за скудель? Чего кричит дура-баба? И впрямь полоумная, что с неё взять. Ей что, она сказала, а тут в голову всякая дребедень лезет. Ну, её».
– Как бы чего худого не вышло, – хрипло сказал Африкант, – прям под полозья кинулась.
– Агапка, часто дело говорит, – просипел попутчик, – только иносказательно. Её понимать надо. На базаре ей каждый торговец, что-нибуть дать норовит, чтоб торговля лучше шла. Люди всё примечают, А ты, Африкант, – кнутом…. Борода лопатой, а в этих делах не силён, – и он, не договорив умолк, наверное, чтоб не сердить Африканта, а то высадит в чистом поле и иди семь вёрст пешком.
– Я опасаюсь таперь, чтоб из этого чего худого не получилось, – ответил Африкант, – дорога в шесть десятков вёрст – не воробьиный скок.
Все умолкли, Лошадь бежала резво. Только Саратов проехали – ветерок неприятно засвистел, в городе за домами как-то незаметно было. Дальше, больше. До Елшанки версты три ещё, а ветер уже лошадиную гриву в косы вьёт, снег метелит.
– Не доедем – говорит Илларион, – отворачиваясь от ветра.
– Нам бы до Каменки дотянуть, – молвил Африкант, – там, у кума заночуем, не впервой.
– Не дотяните вы до кума, – просипел попутчик, – сверху сыпать начинает. Позёмка и верховушка, любую лошадь ухайдакают, а до Каменки ещё тянуть, да тянуть. Ей вон уже передувы по брюхо.
– Верно, говоришь, сам вижу, – стараясь перекричать ветер, ответил Африкант. – Ещё немного подсыпет, лошадь голову на оглоблю положит. Видно мы тебя до Елшанки не довезём. Назад вертаться будем.
– А ты не спеши вожжу тянуть, – проговорил попутчик, – до Саратова то дальше, чем до Елшанки. Тяни до деревни – у меня заночуете.
– Раз так, то и порешили, – ответил Африкант. – Чего Ларя, до Елшанки тянем, а утром оглядимся!? – спросил Африкант сына.
– Против непогоди не попрёшь, – ответил Илларион, – давай до Елшанки, судьба значит в Елшанке ночевать.
Не прошло и получаса, как лошадь остановилась перед высокими резными воротами, а ещё минут через пятнадцать, задав лошади овса и накрыв её попоной, все сидели в просторной горнице, освещавшейся лучинами. Сели за стол. Когда глаза пообвыклись к свету, Илларион заметил около печки, сидящую, как-то боком, на низкой скамееечке, в цветастом платочке девушку, она сноровисто катала тесто и готовилась видно лепить пирожки. Личико было её необычайно красиво. Илларион залюбовался. Она, заметив на себе пристальный взгляд юноши, смутилась и, быстро встав, юркнула за занавеску.
Илларион опешил – это лицом чудное создание, имело сзади уродливый горб, который перекашивал всю её фигуру, Иллариону показалось, что она к тому же была ещё и хрома. Он посмотрел ей недоумённо вслед. Борис, так звали хозяина, поймав взгляд Иллариона, пояснил, понизив голос до шёпота: «В детстве в погреб упала, – и тут же добавил, – да вы не думайте, она почитай всю семью кормит. А, точнее, выкормила. Братья поженились, сестру по осени замуж отдали, если бы не Фимушка, разве б управились. Гляньте на её производство, – и он отдёрнул занавеску. В небольшой комнатке, половину которой занимал большой стол да лавка, а по стенам размещались широкие дубовые полки – всё было заставлено игрушками в разной готовности. Одни были раскрашенные, другие стояли красноватые, видно обожженные, третьи сухие, а четвёртые были тёмные, только что слепленные. Готовые игрушки, отливая расписными боками, казалось, с любопытством смотрели на постояльцев.
– Вот это да! – с восхищением выдохнул Илларион и уважительно с интересом посмотрел на мастерицу. Та смутилась и, бросив лукавый взгляд на Иллариона, потупилась, водя кисточкой по собачке. Её тонкие, с длинными изящными пальцами руки, казалось, только и созданы были для этой работы.
– А можно мне посмотреть поближе, – спросил Илларион, глядя то на девушку, то на хозяина.
– За смотр денег не берём, – просипел Борис,– смотри раз интересно. Только в вашей деревне это мастерство вам не к чему, вы люди чисто сельские; зерно, куры, гуси. Да и потом в этом деле, окромя всего прочего, талант богом данный нужён. Хомуты шить, и то сноровка нужна, а тут…
Африкант мигнул сыну, дескать про наше игрушничество помалкивай.
– А как же она? – кивнул Илларион на Фиму.
– Она – это она, – ответил хозяин, – тут особый случай. Мы-то сначала горевали, плакали. А потом, когда я один остался, после смерти жены, да мозгами раскинул и понял – не случайность всё это.
– А што же тогда,– спросил Африкант?
– Ну, тя-тя, опять вы, – засмущалась красивая калечка. Голос её был подобием журчащего ручейка.
– А что, тя-тя, что тя-тя? – сказал отец и добавил. – Перст на ней божий. Быть значит такому. А иначе как бы сему таланту проявиться? Так вот она лепит, а я торгую, и всё у нас ладится. – Он помолчал. – Вы лучше расскажите, как у вас в деревне? Снегу на полях много, – и хозяин, сев с Африкантом за стол, повёл разговор о хозяйственных делах.
– И давно вы этим занимаетесь? – спросил Илларион девушку, когда их отцы отвлеклись разговором.
– Не помню, вернее как себя помню, так этим всегда и занимаюсь, – прозвучал её очень нежный и звонкий как колокольчик голосок. – Подружки со мной не водились, всё больше дразнились, обзывали по-разному из-за моей внешности. Я с ними водиться перестала. Так, привыкла к одиночеству. – Но тут, же улыбнулась и добавила. – Только вы, Илларион, не подумайте, что я одинока, мне с ними ни капельки не скучно, – и она кивнула на игрушки, – я с ними разговариваю, а они со мной. Так и живём.
– Как же, Фима, они с тобой разговаривают, они же глиняные?
– Это для вас они глиняные, а для меня самые настоящие, живые, – и она посмотрела на парня доверчиво. – А гляньте внимательнее, вот это злюка,– и она указала на глиняную собачку, – а это ревнивец, – и показала на другую, а вот этот, – и она подняла со стола длинноухого глиняного щенка, – миротворец. Он их всех лижет и успокаивает.
Она взяла миротворца и, поцеловав его в носик, прижала к щеке. – Правда, милашка? – спросила мастерица,– и, не ожидая ответа, продолжила. – Игрушки – это те же люди, со своими характерами и манерами. Я их и ругаю, и стыжу, и хвалю – а вы говорите скучно. А хотите, я вас научу лепить и о глине расскажу много чего?
– Глину мы тоже видали, сараи мажем, саманы сбиваем, – сказал Илларион, решив пока не говорить девушке о собственном игрушечном деле. – Да и какое это дело по сравнению с этим. – Он окинул взглядом помещение. – Тут целая мастерская, а у них в деревне лепят после ужина, как стол освободиться или на широкой кухонной лавке, размах конечно не тот.
Фима засмеялась. Илларион насупился.
– Не сердитесь, я не про саманы…, я про лепное дело, – сказала Фима. – У вас ведь в деревне лепкой не занимаются?
– Так если что из надобности, – уклончиво ответил юноша, думая о том, что если он скажет о собственных игрушках, то девушка замкнётся и разговора не получится.
– А что, из надобности?
– У нас в чулане и сейчас петух глиняный стоит, дед слепил.
Девушка удивлённо подняла брови.
– Понадобилось соседского петуха от нашего двора отвадить, – добавил Илларион.
– Зачем?
– У нас в деревне хороший петух особую цену имеет, это, можно сказать, авторитет хозяина. И каждый в своём хозяйстве старается таким петухом обзавестись, чтоб в драке другим не уступал.
– А ваш, что же, уступал? – полюбопытствовала Фима.
– Наш не уступал, только сосед наш Фомка, как отец рассказывал, откуда-то привёз драного петушишку, который всех петухов в деревне побил. Вот дедушка и слепил из глины такого же петуха как наш и выставил его на навозную кучу.
– И что, получилось?– заинтересовалась девушка.
– Забияка Фомкин на него налетает и в толк не возьмёт, почему глиняный петух не убегает?
– Он, что поверил, что петух настоящий!? – удивилась девушка.
– Ещё как поверил! Клюёт, крыльями бьёт, а тому, хоть бы что.
– И чем дело кончилось?
– Кончилось тем, что Фомкин петух сбежал, когда наш, глиняный его в голову клюнул.
– Как это, клюнул? Он же не живой…
– Он в виде ваньки-встаньки сделан, качается. Если его сильно отклонить в сторону хвоста, то, возвращаясь в первоначальное положение, он как бы клюёт. Вот так и клюнул…
Фима весело засмеялась. – Рассмешил ты меня этой историей, давно уже так от души не смеялась. А говорил, что в вашей деревне лепкой не занимаются, а только сараи глиной мажут, а у вашего деда талант, петух и тот глиняного петуха от настоящего не отличил.
– Это так, по необходимости. Игрушки тоже по необходимости лепим для ребятишек, а чтоб как вы, то нет, – немного проговорился Илларион.
– А вы попробуйте, – и Фима подала парню кусок глины.
– Боюсь осрамиться, – сказал юноша, но глину взял и тут же слепил вислоухую собачонку.
– Вот…. А говорите, что серьёзно не лепите, – заметила девушка, искренне удивляясь ловкости Илларионовых пальцев. – Ваши руки лепить должны, а вы сани рубите. Дайте – ка мне вашу руку. – Фима взяла в ладони Илларионову кисть, повернула её ладонью вверх, посмотрела на неё изучающе, пощупала подушечки пальцев и, быстро отбросив кисть на стол, весело засмеялась, – не своим делом занимаетесь Илларион, не сво-и-и-м.
– А, каким же?– спросил удивлённо юноша.
– А у вас имя интересное. Ил-ла-ри-он,– произнесла девушка по слогам, переменив тему разговора.
– Так поп окрестил, – буркнул, смутившись, парень и немного помолчав, добавил, – как будто ты сама Прасковья или Евгения.
– Да вы не обижайтесь, – произнесла миролюбиво девушка, – имя интересное, встречается редко. Я, так его первый раз слышу, мне понравилось.
– Правда?! – Илларион обрадовался и согласно кивнул. – У нас в деревне Фимами никого не зовут, а Илларион я один на всю округу.
– Я, Ефимия, а зовут Фима, так короче. Меня Ефимией никто и не зовёт. А вот вас по-другому и не назовёшь. Илларион, есть Илларион, вот и всё.
– Моё имя в деревне тоже укоротили, Ларионом все зовут, а можно и совсем коротко – Ларя,– подсказал юноша.
– Так вас жена будет называть, да близкие, семейные, – лукаво, взглянув на Иллариона, проговорила калечка.
В этот вечер Фима долго рассказывала Иллариону о том, где они глину берут, с чем смешивают. Но чем дольше девушка говорила, тем меньше воспринимал сказанное ею Илларион. Он просто смотрел на её аккуратненький милый ротик, да на то, как мелькали в её глазах чудные искорки. Этот вечер 1854 года не прошёл для молодых людей бесследно. Наутро Илларион с отцом уехали. А почти через год, 23 января по старому стилю запряг Илларион в санки Чубарого, да и привёз Фиму к себе в деревню, прихватив с собой мешок Елшанской глины. Иллариону исполнилось к тому времени девятнадцать, а Ефимии шестнадцать лет.
«Илларион Африкантов молодушку горбатую с Елшанки привёз», – судачили по деревне бабы. А девки на выданье, уязвлённые поступком Иллариона, встретив его, обязательно спрашивали: «Что-то твоя из дома не выходит, прячешь её что ли?» И нарочно, уходя, начинали прихрамывать да кособочиться. Илларион был парень хоть куда, и девчата в деревне на него засматривались, каждая с удовольствием бы за него замуж пошла, а тут он взял да и отмочил такое. Свекровь же Фимина откровенно плакала без голоса, глядя незаметно на сноху-калеку и молчала, Африкант кряхтел и тоже молчал.
Но только недолго было такое отношение к Фиме. Кроме лепки игрушек, оказалось, она ещё умела вышивать, шить и вязать. Делала она это искуснейшим образом. Вскоре потянулись к ней деревенские модницы не только из своего села, да и с соседних сёл тоже. Сначала из Графки пришли, потом из Ворыпаевки, а там и из Песчанки с Большой Фёдоровкой. И поплыла Фимина слава по округе. Африкант же, откровенно, похваляясь среди мужиков невесткой, как бы, между прочим, говорил: «Вязальщиц снопов в этом году найму из Большой Фёдоровки». А Прохор – сосед, до которого туже всех доходило, обязательно говорил: «Конешно, твоя сноха в поле не работница, куда денешься, надоть нанимать».
– Дурак ты, Прохор, – укорял его Африкант, – её руки больше стоят, а ты – снопы-ы. Этими руками снопы даже при здоровом теле не вяжут. Она вон связала барыне оборки, вот и плата вязальщицам, да и косцам заодно.
– Верна-а, сосед, не подумалось как-то, – ответствовал Прохор.
– А ты думай, прежде чем языком по зубам колотить.
Лепку же Фима не оставила, а наоборот, приобщила к ней не только Иллариона, но и брата его Евдокима с женой. Мужики были молодые, смекалистые, быстро поняли, что из глины можно «копейки» лепить, да так дружно и занялись этим подсобным ремеслом. Семья Евдокима, правда, лепила игрушки из серо-белой местной глины, а Илларион с Фимой из Елшанской, что для Фимы была привычней.
Прасковья с Евдокимом не слишком были в этом деле людьми одарёнными, но денежку, как Илларион, тоже хотели заработать, потому и избрали способ изготовления игрушек полегче, да попроще. Они игрушки не обжигали, а просто сушили и подкрашивали. Так игрушек можно было вдвое больше наделать, да пустить подешевле. Сами они игрушку придумать не могли, а всё Фимины копировали, только они у них хуже получались.
Илларион с Фимой игрушки обжигали. После обжига изделия из такой глины получали светло- бежевый оттенок и их можно было, не боясь расписывать. Расписывала их Фима как никто искусно и её бежевые игрушки выделялись из всего базара.
Дела шли у братьев неплохо. И всё бы хорошо было, кабы не зависть. Зависть к поделкам, зависть к умению Фимы шить и рукодельничать подтачивали добрые отношения двух семей и истоньшили ткань отношений до разрыва. Случилось это зимой. Мороз стоял на улице, а братья поехали в город на одной лошади. Товара было немного, и к Рождеству хотелось продать и чего-нибудь прикупить. Иллариону ещё нужно было к тестю заехать, подарки передать от Фимы. Пока ехали в город оттеплило, пошёл дождь, Евдоким не досмотрел, и часть его игрушек намокла. Когда он хватился, то вместо игрушек была уже глиняная жижа. Илларионовы игрушки тоже намокли, но им ничего не сделалось, и он их выгодно продал. Это заело Евдокима, и на обратном пути у них произошёл спор. В споре Евдоким обозвал Фиму «Горбушкой». Илларион обиделся и пересел на задок. Кончился этот спор тем, что при подъёме в гору, ударил Евдоким кнутом лошадь, та рванула, Илларион из саней выпал. Как потом рассказывал Илларион, он думал, что Евдоким поднимется повыше, где дорога ровнее и остановится, а он нет, выехал на горку, стеганул лошадь кнутом и ускакал. Илларионова шапка в санях осталась. Пришлось Иллариону идти пешком, без шапки. Ночью подморозило. Пришёл Илларион домой под утро, заиндевевший и злой. Пришёл, не раздеваясь, сел на лавку и сказал:
– Не брат он мне, так даже с гнилыми людьми не поступают. – Потом пришла Прасковья, говорила, что не заметил Евдоким, как Илларион выпал. Ясно, мужа выгораживает.
– Он что же и домой приехал, не заметил, что меня нет? – спросил Илларион, – почему не вернулся, раз нет?
– Думал, что ты спрыгнул, чтоб домой через овраг, покороче так, – мямлила Прасковья.
– Иди и передай – пока не покается – я его не знаю…
А когда Евдоким не пришёл ни через день, ни через неделю, сказал: «Видно нет у меня больше брата». Евдоким в ссоре пошёл ещё дальше. В то время продолжалась перепись населения и крестьяне получали фамилии. Кому фамилии давали по прозвищам, а чаще по именам родителей и дедушек. Сыновья Африканта: Михаил, Семён, Григорий, Ларион и Евдоким были записаны по имени отца – Африкантовыми. В ссоре Евдоким отказался с Илларионом носить одну фамилию и записался «Тетериным», по уличному имени деда, прозвище которого было «Тетеря». Больше к этому вопросу в семье Иллариона не возвращались. Только счастливая семейная жизнь у Иллариона с Фимой оказалась не очень долгой. Народив Николая, Федосью и Акулину, она при следующих родах умерла.
Долго горевал по Фиме Илларион, однако со смертью жены лепить игрушки не перестал, душой к лепке прикипел. Второй раз Илларион женился на Анфисе Васильевне, которая, тоже оказалась женщиной со сноровкой и с художественным вкусом, что для Илларионова игрушечного дела было как раз кстати. Думается, этот выбор не был случайностью. Видно он такую женщину и приглядывал себе в жёны, чтоб могла игрушечным делом заниматься.
Помирились братья в день рождения у Анфисы с Илларионом долгожданного сына – Андрияна. На радостях простил Илларион давнюю на брата Евдокима обиду и всех позвал на крестины. Евдоким тоже не держал зла на брата, а вот фамилию «Тетерин» менять не стал, сказав: «Чего её менять, чай не баренья какие, понятно чьи будем и ладно».
– Андриян Илларионыч Африкантов будущий игрушечных дел мастер, –говорил Илларион в изрядном подпитии, поднимая младенца к потолку.
Анфиса радостная стояла рядом и боялась, как бы, не уронили новорождённого. Никто из них в то время не знал, что в расшитом ещё Фимой одеяльце басовито кричит не только продолжатель рода Африкантовых, и будущий игрушечных дел мастер, но и от роду, свободный землепашец, а уж о том как его отец Илларион получил от барыни Быстряковой вольную, особый сказ.
