Czytaj książkę: «Это злая разумная опухоль»

© 2019 by Peter Watts

© Роман Демидов, перевод, 2022

© Василий Половцев, иллюстрация, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2023

* * *

Были предприняты все попытки обеспечить достоверность представленной в этой книге информации, ссылки на размещенные онлайн материалы могли c течением времени измениться. Все содержащиеся в этой книге высказывания являются личной точкой зрения автора.

Известный своим невероятно мрачным взглядом на человеческую натуру и восхитительным умением исследовать странные стороны эволюции и животного поведения, Уоттс – один из тех писателей, кто проникает в ваш мозг и обосновывается там, подобно злой разумной опухоли.

Аннали Ньюиц, io9

Питер Уоттс – это злая разумная опухоль

Влюблен в текущий момент. До усрачки напуган будущим

Во имя кишок Христовых, мужик, зачем?

Я не буду вас винить, если вы зададите этот вопрос. Он определенно был первым сорвавшимся с моих губ после того, как Джейкоб Уэлман из издательства Tachyon предложил эту идею. Неужели во второй раз я прозвучу лучше, неужели мои тирады и размышления – изначально беспорядочно набрасываемые в течение пары десятков лет – каким-то образом станут более убедительными, когда из них выпарят концентрат и выпустят его единым высокооктановым блоком?

И самое главное – кто вообще теперь читает блоги? Кто станет продираться сквозь затянутые эссе, в то время как твиттер легко позволяет кому угодно – невзирая на опыт, грамотность и склонность писать капслоком – взвешенно рассуждать о сложных и неоднозначных проблемах в текстах объемом 280 и меньше знаков? И даже хуже – кто станет продираться сквозь затянутые эссе, когда их срок годности вышел несколько лет назад? Блоги как социальная валюта девальвировались, перейдя с передового рубежа в мейнстрим, а потом превратившись в мишень для шуток в веб-комиксах.¹

И мой блог – «Никаких настроений, реклам и злоебучих миленьких иконок», если вам интересно официальное название, – просуществовал все это время.

Я забыл, когда именно он зародился. У меня получилось отследить его историю как минимум на шестнадцать лет в прошлое: посты 2004 года все еще влачат жалкое существование в сети, если знать, где искать; двойные колонки текста: одна для личных новостей, вторая для научных комментариев – на сиреневато-синем фоне. Тогда мне не нужна была никакая вонючая сторонняя блог-платформа. Я написал все это вручную, в html. Это была своего рода политическая акция: само название блога – язык, высунутый в сторону «Живого журнала» с его полями «настроение», и вездесущей рекламой, и, ну, злоебучими миленькими иконками. Если платой за вход были спам и слащавость, я не желал иметь с этим никакого дела.

Разумеется, в итоге я сдался. Переехал со своего протоблога эпохи Web 1.0 на Blogger, а с Blogger – на Wordpress. Основной сайт rifters.com – «Никаких настроений», да, но вдобавок еще множество альтернативно-реалистических окошек в миры моих романов – переселился из Канады в Калифорнию, а потом за море, в Исландию, чтобы сбежать из-под назойливой юрисдикции обменивающихся данными стран Пяти Глаз. (А вы знали, что в Исландии право на защиту личной информации в сети охраняется конституцией? Если какому-нибудь шпику из Европы или Северной Америки захочется сунуть нос в логи вашего сервера, Исландия пошлет его в жопу. Чем больше я узнаю об этом месте, тем больше мне хочется отправить туда ходатайство о предоставлении статуса беженца.)

Конечно же, пока я был занят перескакиванием с платформы на платформу и из государства в государство, все остальные подались в твиттер – миграция была столь всеобъемлюща (можно даже сказать «обязательна»), что иные литературные агенты отказывались от талантливых и блестящих авторов только потому, что у тех не было аккаунтов в твиттере.² Я не желаю следовать за ними. Мне удалось миновать все социальные сети, за исключением фейсбука, да и с ним я связался только потому, что меня задолбало слышать «Чувак, а ты видел, что там про тебя на Фейсбуке написали?», не имея возможности это прочесть.³ Если уж мне суждено погрязнуть в этом болоте капитализма слежки вместе со всеми вами, я хотя бы буду выкладывать свои фантазии о поедании богачей на сайте, который не забанит меня в одну секунду, если какому-нибудь алгоритму, охраняющему стандарты сообщества, почудится вдруг голый сосок на jpeg-картинке. Блог продолжает существовать. Если вам интересно мое мнение, вы знаете, где меня найти.

Вопрос, конечно, в том, скольким людям на самом деле интересно мое мнение.

Число их изменилось со временем. Уж это я знаю точно. Меня порадовал всплеск посещаемости после того, как я впервые был номинирован на «Хьюго», но то была ерунда по сравнению с подъемом, спровоцированным моим арестом (и последующим судом) при бегстве из США в 2009 году. И даже это померкло, стоило мне запостить живописные фотки огромной дыры в моей ноге: сгнившее мясо отвалилось и счищено, икроножная мышца дергается, будто полосатый окунь, на дне кровавого провала размером с Австралию. Какое-то время я был так же популярен, как любая гифка с милым котиком, только по совершенно противоположной причине.

В тени этих вершин лежат многочисленные холмы. Я начал бесплатно выкладывать в Интернет свою прозу. Мне запретили въезд в США. У меня набрался довольно обширный список номинаций на премии, и значительно меньший – побед. Я сделался необъяснимо популярен в Польше (что предвосхитило проявившуюся позже закономерность, по которой у моих книг непропорционально высокие продажи в странах с опытом советской оккупации – по крайней мере, они лучше, чем в странах, оккупированных США). Меня чуть не прикончил некротический фасциит; когда ему это не удалось, я женился. Я поучаствовал в создании норвежской блэк-металлической научной оперы об отправке мраморных протоптеров на Марс. Начал писать ежемесячную колонку для польского журнала о фантастике (отдельные тексты оттуда ожидают вашего внимания под этой самой обложкой). Я видел, как вымирает вся моя родня, за исключением одного неприятного старшего братца, чьи отношения с детьми традиционно вызывали подозрения. (Теперь мы с ним почти не разговариваем.)

Кое о чем из вышеперечисленного вы сможете прочесть на этих страницах. Но, конечно, не обо всем: из приблизительно 660 000 слов, которые я вылил в блог за прошедшие годы, я отправил Джейкобу всего лишь 180 000. А он оставил от них еще меньше – 80 000. Почти девяносто процентов блога было отбраковано, прежде чем он предстал перед вашими глазами; пусть вас ободрит вероятность того, что тексты, прошедшие через настолько драконовские фильтры, должны быть как минимум читабельны, хоть и не вполне неподвластны времени.

Я мог бы поворчать насчет итоговой подборки. Мне хотелось бы еще раз поделиться любовно запечатленной и интимной хроникой моей колоноскопии 2012 года. Было бы приятно лишний раз напомнить о моей нелюбви к «Интерстеллару», моем уважении к несправедливо порицаемому «Солярису» Содерберга, моем двойственном отношении к «Из машины» (но вы хотя бы узнаете о моем двойственном отношении к «Бегущему по лезвию 2049» и моей нелюбви к «Звездному пути: Бесконечность»). Моя трактовка Климатгейта обладает определенным простонародным очарованием, как и мое мнение относительно того парня, который использует картинки с изуродованным скотом для выявления политической ориентации. Архивистов мог бы заинтересовать отзыв на «В поле зрения», после которого меня наняли, чтобы написать роман по этому сериалу (а потом уволили из-за другого поста на ту же тему). Все это сюда не попало. Жаль.⁴

С другой стороны, вы ознакомитесь с моими мыслями о лихорадке Зика как о потенциальной спасительнице человечества; об отважной преподавательнице английского, едва не потерявшей работу из-за того, что хотела прочитать со своими учениками «Ложную слепоту»; и об опубликованных в рецензируемом журнале выводах Дэрила Бема о телепатических способностях, опосредованных порнографией и проницающих время. Вы прочтете о Втором пришествии, которое, похоже, случилось в 2015 году, – только на этот раз в тот момент, когда оно произошло, Мессии делали ЭЭГ. Вы столкнетесь с бо́льшим количеством поминальных речей, чем кому-либо может понадобиться. И с рассказом о том случае, когда я нечаянно растворил жабу.

Эй, не надо на меня так пялиться. Я просто написал всю эту хрень. Хотите кого-нибудь обвинить – так это Джейкоб решал, что печатать.

Здесь также будет довольно много злости: на то, как мы засрали планету, на наше нежелание взять на себя ответственность за устроенный нами бардак, на дебильное восхваление человеческого поведения, которое, если убрать технологию и рационализацию, не сильно отличается от повадок диких зверей. Если прищуритесь, то сможете заметить в моих текстах последних десяти лет некий тренд. Раньше в том, что я писал, прослеживался такой подтекст: «Срань господня, народ, давайте развернем эту тачку, пока она не грохнулась с обрыва». А сегодня я скорее скажу вот что:

«Пожните бурю, жалкие уебки.

Пусть ваши дети поперхнутся ею» —

это, если что, цитата из эссе, которое сюда не попало.⁵ Я понимаю, почему Джейкоб не включил его в книгу: оскорбления обычно не считаются лучшим способом привлечения потенциальной паствы, особенно когда настолько большое количество читателей изначально пребывает в патологическом состоянии отрицания. Если, прочитав эти слова, вы отложите этот сборник и никогда больше не откроете его – все нормально.

Вы просто докажете, что мы оба правы.

И тем не менее моему блогу предпослан такой эпиграф: «Влюблен в текущий момент. До усрачки напуган будущим». Вы заметите, что я использовал его в качестве названия для этого вступления.

Это потому, что Текущий Момент так драгоценен. Потому, что рвущий планету апокалипсис меня пока что не коснулся. О, я вижу, как он приближается, намного быстрее, чем кто-либо мог ожидать. Когда дело касается изменения климата, оптимисты всегда ошибаются, а пессимисты слишком оптимистичны; перемены очевидны даже на моем заднем дворе. Но расплачиваются за это – вынужденной миграцией, голодом, потерей дома и работы, смертью от болезней, насилия или попросту гипертермии – пока что другие. На чисто эгоистическом уровне я сейчас счастливее, чем когда-либо в жизни, счастливее, чем заслуживаю. Конечно, долго это не продлится. Я не надеюсь умереть спокойно и не надеюсь умереть в государстве со стабильной инфраструктурой. По крайней мере, мне не нужно беспокоиться о том, какой мир я оставлю своим детям: я стерилизовался в девяносто первом году.

Величайшая трагедия, чудовищный экоцидальный грех нашего вида в том, что мы до сих пор принимаем так много решений, полагаясь на нутро – а для нутра Текущий Момент всегда реальнее Будущего. Я так усердно пытаюсь смотреть вперед, смотреть хотя бы по сторонам – на огненные смерчи, и засухи, и периоды убийственной жары, на миллионы климатических беженцев, на волны пандемий и общественный коллапс, на истощенные ошметки биосферы – но слишком часто у меня не получается. Мои глаза видят письмена на стене, но нутро не дает их прочесть. Мы запрограммированы на обманчивый оптимизм. Даже перед лицом апокалипсиса мы воображаем себя Безумными Максами. Кто же станет воображать себя одним из черепов, наваленных на заднем плане?

Мне суждено стать одним из этих черепов, и вам тоже – но сегодня еще можно найти повод для радости, даже здесь. Пусть мой блог и служит провозвестником гибели – но еще он служит песочницей для идей. Вы можете увидеть, как я восторженно распаковываю научные открытия, верчу их так и этак, выясняю, как их можно инкорпорировать в собственные истории. Вы можете пронаблюдать, как я разбираю по косточкам свежий фильм про Чужих, словно до сих пор учусь в аспирантуре и все мы сидим вокруг барного стола, уставленного полупустыми кружками. Если не будете моргать, то сможете даже заметить мгновения оптимизма на климатическом фронте, проблески надежды, порожденные политическими и технологическими достижениями, которые, возможно, означают, что у нас еще есть крохотная вероятность искупить свою вину.

Даже самые ядовитые мои диатрибы могут быть не до конца фаталистичными. Мне никогда не были близки тихая обреченность и уход смиренный в сумрак вечной тьмы, за которые выступают люди вроде Джема Бенделла и Кэтрин Ингрэм. Во мне куда больше ярости, чем смирения.

Может быть, это значит, что я пока еще не сдался.

Местами я сжульничал, чтобы задним числом представить себя в лучшем свете, подрезав кусочки некоторых эссе, если они слишком сильно пересекались с другими. Колонки из журнала Nowa Fantastyka содержали определенное количество ремарок, адресованных польским читателям, которые для вас, жителей Северной Америки, не имели бы никакого смысла, – от них я избавился. Возможно, я кое-где подправил те или иные тирады, чтобы включить в них (или хотя бы упомянуть) новую информацию. Скорее всего, вы не заметите этих отличий, если только не прочешете весь архив в поисках неприятностей на свою голову. Я бы вам этого не советовал. Все изменилось к лучшему.

Однако я так и не ответил на вопрос, с которого начал: «Зачем вообще это делать?» Я до сих пор не до конца понимаю. Возможно, блогуары сейчас в моде, как космическая опера или литература Dumb Adult. В конце концов, этот, как его, Скальци уже дважды выпустил сборники постов из своего блога, и никто не жаловался.

Иисусе. Надеюсь, от меня не ждут, что я буду конкурентом Скальци. Да мне ни в жизнь не выиграть состязание в популярности у этого парня. Он такой, такой… жизнерадостный. Как мне с ним тягаться?

Полагаю, я мог бы поменьше сыпать ебаной нецензурщиной…

Всему, что нужно знать о Рождестве, меня научила бабушка
(Блог, 25 декабря 2011 года)

Рождество в доме профессиональных баптистов всегда было временем задуматься о радости дарения. В моем случае оно оказалось палкой о двух концах, так как, с другой стороны, это было время не думать о радостях «получения». Видите ли, выделять хоть какие-то нейроны для размышлений о том, что тебе могут подарить на Рождество, – так не по-христиански: нам положено бескорыстно заботиться о других, а не гадать, достанется ли тебе столь желанная моделька бронемашины Капитана Скарлета от Dinky. (Я никогда до конца не понимал, как примирить эту чушь про «добродетель бескорыстия» с тем фактом, что единственная цель щедрости – это билет в рай, в то время как Розенберги, живущие дальше по улице, окажутся в Другом Месте, но да ладно.)

В доме Уоттсов считалось дурным тоном демонстрировать хоть какой-то интерес к тому, что может достаться лично тебе двадцать пятого числа. В тех редких случаях, когда кто-то спрашивал, что ты хочешь получить на Рождество, кодекс чести требовал молчать – или хотя бы отмахнуться от вопроса, сказав что-нибудь вроде «Да я об этом как-то и не думал». Подойдя к периоду полового созревания, я сообразил, как обыграть эту систему (просто выдать всем самодельные открытки, на которых написано «В честь Христова Рождества я сделал от твоего имени пожертвование в ЮНИСЕФ» – никто и никогда не был настолько бестактен, чтобы попросить у меня чек). Но даже после этого концептуального прорыва рождественское утро так и осталось довольно унылым мероприятием, во время которого люди сидели с натянутыми и безжизненными улыбками и благодарили друг друга за подарки, которые их явно бесили, причем бедолаги не могли даже пожаловаться, потому что, в конце концов, никогда и никому не говорили, чего им хочется. В число подарков, врученных лично мне в детские годы, входили пижамы, большая катушка розовой с зазубринками ленты для укладки волос и набор складных столиков для еды перед телевизором (что, как вы все знаете, является абсолютной, блядь, мечтой для каждого одиннадцатилетнего мальчишки).

Но самый лучший подарок в своей жизни я получил от бабушки по отцу, Эйвис Уоттс, да пожрет ее душу Потолочный Кот.

Эйвис была непревзойденной мастерицей в экономии. Например, поскольку день рождения у меня через месяц после Рождества, она частенько присылала мне один подарок, покрывавший оба праздника. В тот раз, о котором я веду речь, – кажется, это был мой тринадцатый день рождения, – она сэкономила даже на открытке. Сначала я этого не заметил: сорвал упаковочную бумагу с коробки, извлек оттуда плоский кожаный кошелек и – думая, что внутри найдутся деньги (а что еще могут положить в кошелек, м-м-м?) – раскрыл его достаточно широко, но оттуда – куда более щедрая душа вложила бы двадцатку – выпала маленькая картоночка.

Даже не рождественская открытка. И не открытка на день рождения. Это было приглашение на вечеринку: по крайней мере, его украшали мультяшные розовые слоны и бокалы для мартини, а поверху шла веселенькая надпись:

НАДЕЕМСЯ, ТЫ СМОЖЕШЬ К НАМ ЗАГЛЯНУТЬ!

А сразу под этим бабуля написала шариковой ручкой:

С Рождеством и днем рождения!

Я открыл приглашение и прочитал текст внутри:

Дорогой Питер,

Этот кошелек мне кто-то подарил, но у меня уже есть свой, и я подумала, что тебе будет приятно получить его на Рождество и день рождения. С днем рождения тебя!

С любовью, бабушка.

P. S. Пожалуйста, передай папе, что умер дядя Эрни.

За предшествующие двенадцать лет я уже многое понял о Рождестве. Но Эйвис преподала мне важный урок о семьях – вот этот: семьи – отстой.

Этот урок выдержал испытание временем в течение тех десятилетий, что пролегли между «тогда» и «сейчас». В отношениях с противоположным полом я частенько был вторым пилотом от вылета и до крушения; сопутствующие отношениям семьи прямо посреди полета наваливались на меня неодобрительным и дестабилизирующим балластом, и мое вынужденное присутствие на их посиделках под Рождество и День благодарения только подкрепляло мою решимость никогда не заводить собственной (как и, без сомнения, их убежденность в том, что их доченька заслуживает гораздо лучшего). Урок, который преподала мне бабушка, всегда был для меня опорой.

До недавнего времени.

А теперь, как ни странно, я столкнулся с семьей, которая, ну, не совсем отстой. Честно говоря, она совсем не отстой. До меня это дошло не сразу. Им пришлось терпеливо и постепенно подманивать меня, как будто они завоевывали доверие дикой и осторожной кошки маленькими кусочками тунца. И неожиданно я свернулся калачиком у очага, а вокруг не было ни католиков-фундаменталистов, ни банкиров из Берлингтона, ни используемых в качестве дубины клюшек для гольфа. А значит, настало время неохотно отложить бабулин урок в сторону, выпустить его на свободу, завещать тем, кому он может еще пригодиться.

Я завещаю его вам. Обращайтесь с ним бережно. Внемлите его мудрости: он оказывается прав гораздо чаще, чем ошибается. На самом деле, сейчас он может быть правдивее, чем когда-либо, поскольку я вполне мог захапать последнюю офигенную семью на планете.

Большинство семей – отстой. Особенно в это время года. Ничего страшного нет в том, чтобы признать это; ничего страшного нет в том, чтобы высказать им все в лицо. Пропустите для начала пару стаканчиков – так оно будет легче.

Счастливого Рождества.

Нам нужно поговорить о Кевине⁶
(Блог, 16 октября 2017 года)

«Ох, сука, – думаю я. – Сейчас меня опять арестуют».

В овраге, примыкающем к нашей земле, все больше и больше людей в униформе: городские рабочие, полицейские, парочка ребят с незнакомыми мне знаками различия. Два копа ломятся в палатку неподалеку от нашего забора. Их машины брошены перед домом: новенькие, в агрессивной черно-серой раскраске, потому что старые бело-синие недостаточно напоминали Бэтмобиль.

Это было всего лишь делом времени. Бо́льшую часть прошлой ночи Кевин снова угрожал деревьям смертью. Видимо, кто-то пожаловался.

Я включаю диктофон в мобильнике, убираю его в задний карман и мрачно продираюсь через кустарники. Миную тех двоих, чьи знаки различия не разобрал из окна: оказывается, они из Армии спасения («„Врата“: Рука Божия в Сердце Города»). Они выглядят обеспокоенными и готовыми помочь. Я гадаю, знают ли они, что Кевин – гей; «Салли Энн» – организация, знаменитая своей гомофобией.

– И что тут происходит? – спрашиваю я, проходя мимо. Один из них пожимает плечами, указывает большим пальцем на центр происходящего.

Копы подняли полог и теперь разговаривают со съежившейся фигурой, которая раскачивается в открывшемся нутре палатки. Когда я подхожу, они поднимают глаза.

– Привет. Это моя палатка. – Может, и не оптимальная фраза для того, чтобы растопить лед, но уж всяко лучше, чем «отвалите от бездомного и никто не пострадает».

Они пялятся на меня.

– Я отдал ее Кевину, чтобы он не мок под дождем.

Несколько месяцев назад случилась буря с ливнем, она пробила дыру в нашей крыше и промочила все вплоть до потолка гостиной. Тем вечером я вернулся домой и обнаружил, что Кевин прячется у нас на крыльце. Он извинился за вторжение. Это был первый наш разговор, хотя он обитал в овраге уже пару месяцев, не меньше.

– Он безобидный, правда. Кричит много, но когда успокоится, то даже обаятельный.

Один из копов ростом примерно с меня и шире. Второй достаточно низкорослый, чтобы пасть жертвой комплекса Наполеона. Это он первым говорит мне отойти, говорит, что я «мешаю их работе».

– Кевин? – зову я. – Ты в порядке, чувак?

Фигура в палатке продолжает раскачиваться.

Мне снова приказывают отойти.

– Беда в том, – говорю я, – что у вас, ребята, очень дурная репутация в плане обращения с чернокожими,⁷ у которых проблемы с душевным здоровьем (см.: Сэмми Ятим). Я беспокоюсь из-за того, что вы можете с ним сделать.

В какой-то момент этого разговора я вытащил из кармана телефон и переключил его на видеосъемку.

– Слушайте, если хотите вернуть свою палатку – мы вам ее отдадим.

– Дело не в палатке, он может ей пользоваться.

– Если хотите снимать – снимайте. Но вы мешаете нашей работе. Так что отойдите назад.

Я, несмотря на то, что подсказывают мне инстинкты, вынужден признать, что это резонно. Делаю несколько шагов назад.

– Дальше, – говорит тот, что пониже.

Еще шаг.

– Дальше.

Я решаю, что отошел на достаточное расстояние; уж точно вышел из Зоны вмешательства.

– Ну уж нет, – отвечаю я. – Я останусь тут.

Он не настаивает.

И, должен признать, они, похоже, как могут, пытаются сделать трудную работу. Никто до сих пор не выстрелил в Кевина (или в меня) из тазера или пистолета. Они не обостряют конфликт, как бывает в случаях, кончающихся тем, что невооруженных людей расстреливают в спину или душат за продажу сигарет поштучно. Они на самом деле пытаются с ним поговорить.

Один из парней, работающих во «Вратах», уже имел с Кевином дело. Его приводят, чтобы он попытался убедить Кевина выйти из палатки. Я завожу разговор с чиновниками; они говорят, что разбивать палатки на землях общего пользования запрещено. Они предупредили Кевина за неделю до своего прихода. И еще вчера заскочили, чтобы напомнить, а когда не нашли его, оставили записку. Существуют приюты. Во «Вратах» для него найдется койка.

Однако в приюты Торонто не допускают животных, а у Кевина есть кошка: пугливая, толстая, черно-белая и короткошерстная, по кличке Черничная Панда. Раньше они жили в квартире, предоставленной Общественной жилищной корпорацией Торонто. Кевин договорился с властями, что квартплата будет автоматически вычитаться из его пособия по инвалидности. Он несколько месяцев думал, что его жилье оплачивается; он верил в это вплоть до того весеннего дня в прошлом году, когда ОЖКТ его выселила. По-видимому, они отказались авторизовать перевод после того, как не смогли связаться с Кевином по телефону и получить «устное подтверждение»⁸.

Я объясняю все это чиновникам; они сочувствуют, но «чтотутподелаешь».

– Чисто гипотетически, – спрашиваю я, – а что, если Кевин переселится к нам на задний двор?

Они так на меня смотрят, будто это я в палатке взад-вперед раскачиваюсь.

– Что ж, тогда он, конечно, не будет жить на землях общего пользования, но останется еще проблема с нарушением общественного порядка.

И они, разумеется, правы. Текущая ситуация не может продолжаться. Несколько ночей назад я стоял под дождем в два часа ночи в попытке разглядеть через забор, не грозит ли разведенный Кевином костер сжечь наш сарай или охватить весь овраг. Он не грозил; однако парень действительно нуждается в помощи. Я только не знаю, может ли нынешняя система оказать ему эту помощь. С точки зрения охраны душевного здоровья здесь все развалилось в говно с тех пор, как правительство решило срезать расходы, переведя всех на амбулаторное лечение. Меньшее зло, типа.

У парня из «Врат» ничего не получается; Большой Коп (офицер Бэрд, как я узнаю позже) подходит ко мне и говорит:

– Думаю, мы неудачно начали знакомство. Вы меня не знаете, вы судите меня по моей форме. Я честно пытаюсь помочь этому парню; вы говорите, что общаетесь с ним? Может, тогда вам попробовать с ним поговорить?

– Да, хорошо, – отвечаю я, неожиданно чувствуя себя немного засранцем.

Мы возвращаемся к палатке Кевина – моей до недавнего времени, когда я отдал ее с условием, что он перестанет выкрикивать угрозы по ночам (или хотя бы начнет четко обозначать, что адресованы они не нам). Я помню, как он чуть грустно улыбнулся этим моим словам. Но теперь, вернувшись мыслями в прошлое, я понимаю, что никаких обещаний он не давал.

Кевин родом с Тринидада. Говорит с восхитительным текучим акцентом. В девяностые получил ученые степени в Университете Торонто по двум специальностям: химии и философии. Ну не круто ли?

А теперь ютится, полуголый, в лесу и сражается с чудовищами в три часа ночи.

– Кевин? Чувак? Помнишь меня?

В палатке воняет. Одна стенка разодрана там, где местные еноты пытались добраться до корма Панды. На грязном, добытом где-то матрасе высится горка зажигалок Bic. Куча пустых пластиковых бутылок. Недоеденная протухшая пища, завернутая в фольгу. Парочка пустых флаконов из-под лекарств (большой сюрприз). Рюкзак Кевина: из гнезда скомканных носков и трусов выглядывает тонкий краешек захватанного макбука.

Он сидит посреди всего этого, едва одетый: плечи укутаны грязным спальником, между пальцев догорает забытая сигарета. Он немного похож на перформера, изображающего Башню дьявола из грязи и мусора, которую Ричард Дрейфусс соорудил у себя в комнате в «Близких контактах».

После нашего первого мокрого знакомства Кевин, приходя и уходя, махал нам с НПЕ⁹ с веселым «привет, соседи!». Порой одалживал двадцатку, чтобы заплатить за крышу и душ в местной бане, а однажды разбудил нас поздним субботним утром, чтобы узнать, можно ли воспользоваться нашей ванной. Время от времени он слегка перегибал палку – спрашивал, нельзя ли оставить у себя в овраге мой молоток, пытался выяснить у людей, присматривавших за домом, пока нас не было в городе, пароль от нашего WiFi – однако принимал «нет» в качестве ответа. Поначалу мы немного беспокоились, не случится ли с нами история про верблюжий нос, но Кевин уважал границы. И всегда был весел и обаятелен, при свете дня, по крайней мере.

От сигареты отваливается сантиметр пепла и дымится на матрасе. Я пытаюсь его затушить. Кевин отдергивается, не глядя на меня.

Я спрашиваю, как у него дела, пытаюсь напомнить о нашем общем прошлом, чтобы привести парня в себя:

– Помнишь, как мы ставили эту палатку? Блядские насекомые меня чуть живьем не сожрали.

– Во сиреневом пространстве нет никаких насекомых, – резко говорит он.

Это уже что-то. Это больше, чем он сказал всем остальным. Я пододвигаю к нему кусок алюминиевой фольги:

– Просто чтобы от пепла, ну, знаешь, матрас не загорелся.

– Во сиреневом пространстве нет никакого пепла. Во сиреневом пространстве нет никакого матраса.

– Чувак? Что ты…

– Нет никакого тебя. Во сиреневом пространстве нет никакого…

Наконец до меня доходит. «Во всем времени и пространстве».

– Во всем времени и пространстве нет никакого тебя. Во всем времени и пространстве нет вообще ничего.

Теоретически это приличный защитный механизм. На каком-то уровне Кевин должен сознавать, что голоса, которые слышатся ему по ночам, твари, с которыми он воюет, пока все остальные пытаются уснуть, на самом деле не существуют. Поэтому он отвергает ложную информацию, вот только… чрезмерно обобщает. Он отвергает вообще все на свете как нереальное.

Я – ложная информация. С чего ему верить хоть каким-то моим словам?

Я совершаю еще несколько попыток, слегка утешаясь тем, что хотя бы смог разговорить Кевина, пусть только для того, чтобы он отрекся от реальности. А потом наконец выползаю из палатки и поворачиваюсь к Бэрду и его братану:

– Он ушел в полный солипсизм.

– Что такое сол… солисизм?

– Он считает, что все, кроме него самого, нереально. Похоже, думает, что мы все – галлюцинации или что-то вроде того; как будто он больцмановский мозг какой-то.

Уже подъехала скорая помощь. Мы с офицером Бэрдом отходим в сторонку и смотрим, как один из врачей приседает и просит Кевина выйти.

– Просто хочу измерить тебе давление, приятель. – Это, пусть и не откровенное вранье, далеко от истинной правды настолько, что с тем же успехом могло бы ей быть. И тем не менее – что еще тут поделаешь? Кевин в своем нынешнем состоянии и тест Тьюринга не сможет пройти.

– Знаете, журналисты выставляют нас в негативном свете, – замечает офицер Бэрд. – Говнюки попадаются, конечно, но большинство из нас – хорошие люди. Я – хороший человек.

И я ему даже верю. Последнему утверждению, по крайней мере. Отвечаю:

– Я это понимаю. Проблема в том, что вы, хорошие люди, покрываете говнюков. Вынуждены, потому что вам придется полагаться на них в трудную минуту. Я понимаю причины, но вы должны признать, что в таких обстоятельствах подозрительность – это логичный подход.

– Меня готовили к таким случаям. Я стараюсь снизить градус напряженности.

(Мне немедленно вспоминается парочка инцидентов из собственного прошлого, когда сотрудники правоохранительных органов, которые свободно могли повысить градус напряженности, отступали и решали вместо этого пойти на контакт. И другие – когда они, ну, этого не делали. Забавно, насколько вторые случаи сильнее отпечатываются в памяти.)

– Я всегда стараюсь решить дело миром, – продолжает Бэрд.

– Девяносто пять процентов змей тоже безобидны, – я обращаюсь к своей самой любимой биологической аналогии для полицейских, – но вы же все равно захватите в пустыню противоядие.

Он пожимает плечами и, кажется, сдается.

Кевина скрутили. Врачи провозят его мимо нас на каталке. Он обездвижен ремнями. Руки у него скованы за спиной наручниками. Он оглядывается, потерянный.