Czytaj książkę: «Тайга, море, человек. Рассказы», strona 2
– Что тут смешного? – обидчиво спросил Кирьян. И снова услышал взрыв веселья.
«Как так можно? Ни грамма сочувствия. Дикость какая-то», – кое-как опять умостившись на оленя, думал мокрый пострадавший.
Однако к концу дня всё наладилось. Тело Кирьяна расслабилось и синхронно оленьим шагам равновесно покачивалось в связке «олень – наездник». Но что особо его радовало: за несколько часов пройдено расстояние двухдневного пешего пути. И никакой усталости. Разве только седалище с непривычки побаливало.
Караван остановился ночевать, когда Солнце ещё возвышалось над лесом, и оленеводы сразу принялись за обустройство стоянки. Кирьян, прекрасно знающий ночлежные хлопоты, но не знакомый с заботами оленеводов, взялся за топор.
– Пойду, дров натаскаю для печки! – крикнул он Виктору.
– Для дымокуров сырых или гнилух притащи. Олени попасутся и прибегут, – попросил тот.
До темноты никто, кроме детей и собак, ни разу не присел отдохнуть. Развьючивание оленей, распаковка вещей, установка палатки, заготовка дров, костёр, дымокуры, приготовление ужина, и ещё десятки разных забот помельче – казалось, что и спать будет некогда. Но вот дела наконец переделаны, и перед сном, сидя в палатке у воткнутой в землю лучины с горящей свечкой, Кирьян посочувствовал:
– Хлопотно с таким хозяйством.
– Без него никак. Это и транспорт, и еда, и постель. Вся жизнь на олене держится. Ты вон один, и то к нему потянулся, а семье без оленя совсем никак…
– Да, я бы пешком и половины не прошёл. Эх, мне б одного в качестве носильщика.
– Один плохо. Убежит – где искать? След не увидишь. Стадо ходит – видно хорошо. – Виктор помолчал и переменил тему. – Ты чего не говоришь, куда идёшь? Секрет, что ли?
– Да какой секрет! Хочу посмотреть на места, где знаменитый Улукиткан, проводник Федосеева, обитал. Очень он человек хороший. Человека ведь воспитывает среда. Вот и хочу на неё глянуть.
Виктор внимательно посмотрел на Кирьяна.
– Он из нашего рода был. Я его не помню, но старики говорили, обыкновенный был, как все. А места – вот они. Здесь испокон веку пас оленей наш род. По верховьям Зеи, Учура, Алгамы. Места обыкновенные. Правда, много испортили артельщики. Золото моют, рыбы не стало в реках. Скоро, говорят, через хребет железную дорогу проложат, уголь будут добывать. Зверя не станет. Как жить будем?.. Не станет скоро среды, в которой Улукиткан жил.
В голосе Виктора не было злости на печальное настоящее и мрачное будущее. Годы научили его говорить без страстей. Однако по неторопливым жестам, по их едва заметной медлительности видно было, что будущее это не даёт ему покоя, мучает своей неотвратимостью. Не зная, что сказать, Кирьян молчал.
– На притоке Алгамы живёт охотник. Ему лет 70 уже. Раз в году его видят, когда пушнину сдаёт, припасы покупает. Остальное время живёт один. Много знает. Если повстречаешь, может, расскажет тебе чего… Ну, давай спать…
На второй день Кирьян уже ничем не отличался от остальных наездников. Он всё меньше следил за дорогой и равновесием, и всё больше успевал разглядывать окрестности. Управлять оленем не было необходимости. Привыкший во всём доверять вожаку, тот, словно привязанный, следовал за впереди идущими собратьями по натоптанной тропе. Бездельничая, Кирьян млел. Даже ликовал. Неожиданная оказия сэкономила ему силы, дала отдых, сократила расстояние. В благодарность он пытался даже отгонять от своего олешки назойливых оводов. Он восседал на спине безропотного животного, ощущая себя путешествующим князьком из далёкого прошлого, и думал о том, что ещё два дня назад его посещали чувства, схожие с чувствами бурлака.
Но хорошее всегда быстро кончается. Настало время прощания с оленеводами.
Перед второй и последней в стойбище ночевкой, сидя возле установленной на улице печки в окружении отдыхающих собак, они чаевали со свежеиспечённым хлебом, замешанном на соде, и Кирьяну казалось, что вкуснее этого хлеба ничего испечь невозможно. На северо-западе гранатово отсвечивал закат, обещая на завтра ветреный, безкомарный день. Неспешно прихлёбывая из эмалированных кружек, они обменивались короткими фразами.
– За день перевалишь, а там надуешь лодку, и опять верхом.
– Как получится. Вдруг вода малая.
– Мяса возьмёшь?
– Благодарю. И так помогли. Без вас бы тащился ещё чёрт-те где. Да и ноша легче будет.
– На олене мешок свой отвези, – неожиданно предложил Виктор. – По тропе за полдня обернёшься.
– А что? – с усмешкой подхватил Кирьян, – я уже заправский каюр.
– Тогда бросай свои путешествия, и давай к нам в общину, – в свою очередь усмехнулся Виктор. – Сидишь ты на олене безвредно. Холка у него не сбита, я посмотрел.
– Может, когда-нибудь так и сделаю… Так ты серьёзно насчёт оленя?
Виктор минуту помолчал, прихлёбывая из кружки.
– Раньше думал – покалечишь олешку… – Он снова примолк и потом, пропустив объяснения, досказал. – Мешок привяжем на вьючного, а на своём верхом езжай.
Не зная, как благодарить за предложение, и всё ещё сомневаясь в нём, Кирьян забалагурил:
– На оленях – это хорошо. Но с другой стороны, почует их медведь, нападёт. Собаки нет, чтоб облаять. А тут я под горячую лапу…
– Днём не нападёт, побоится. Разве только дурной какой, – засмеялся Виктор. – Но нынче тайга не горит, и дураков нету.
– А часто здесь пожары бывают?
– Беда, как часто. Каждый год. И откуда берутся?! Как специально кто зажигает. Прошлым летом стояли, всё нормально было, а ночью неподалёку загорелось. И людей кругом не было, и молний. Будто прилетело откуда.
Молчавшая до сих пор Дуся, хлопотавшая у печки, вдруг степенно заметила:
– Олень жалко.
Кирьян с любопытством повернулся к женщине.
– Медведь задавит, жалко, – пояснила она.
– А меня? – спросил он, догадавшись, что Дуся слышала его балагурство.
– Русский не жалко.
– Почему? – опешил Кирьян.
– Русский много.
Не зная, как реагировать на такую бестактность, Кирьян опять задал вопрос. И поскольку разговор проходил в тайге Якутии, он произнёс первое, что пришло в голову.
– А якутов, значит, жалко?
– Якут много, зачем жалеть.
Кирьян растерялся ещё больше.
– Кого же тогда жалко?
– Эвенк мало.
– Ладно, – согласился Кирьян. – Я вообще один. Меня очень мало. Если медведь задавит меня, то меня совсем не останется.
– Хитрый, – обезоружила его умудрённая женщина.
– Нет, ну чем всё-таки эвенк лучше русского?
Стряпуха перевернула в сковороде содовую лепёшку и равнодушно подвела черту:
– Пришёл, ушёл. Какая польза?..
Утверждение таёжной жительницы, направленное в самую суть, расстроило Кирьяна. Да и что можно возразить, если государство создаёт такие условия, при которых русские люди вынуждены покидать Север?..
Ранним утром Виктор привёл к палатке двух оленей, и Кирьян, навьючив на одного перемётные сумы, в которые разложил содержимое рюкзака, отправился через перевал. Правда, в полдня он не уложился. Жалея оленей, ехал медленно, часто слезал и вёл их на поводу. Поэтому, когда вернулся с ними в лагерь оленеводов, идти назад было поздно. И он переночевал в их палатке ещё раз.
Расставшись с оленеводами, Кирьян после трёх дней сплава перевалил через очередной невысокий водораздел на соседнюю реку с мутно-бурой водой, петляющую между невысокими сопками. Где-то вверху, километрах в двухстах, люди бились за благородный металл, отчего вода в реке походила на кисель и воняла илом. Чтобы сварить на такой воде ужин, нужно отстаивать её несколько часов. А ухи и вовсе не сварить, потому что не поймать в загубленной реке рыбу.
К вечеру тени прибрежных деревьев накрыли реку, стало прохладно. Кирьян занервничал. Смешно сказать: плыть по таёжной реке и высматривать по берегам воду для того, чтобы сварить ужин.
Лодка ткнулась в песчано-галечную отмель неподалёку от небольшого притока. Кирьян разгрузил поклажу, вытащил лодку на берег и пошёл за водой к береговым зарослям, обозначающим устье впадающего в реку ручья. Не дойдя десятка метров, он остановился. На подсохшей песчано-илистой проплешине, чётко отпечатались медвежьи лапы. На взрыхлённых длинными когтями краях вмятин лежали мокрые комочки песка. Свежесть следа не оставляла сомнений, и Кирьян невольно оглянулся вокруг, прислушался, хотя и знал, что медведь может быть бесшумной тенью.
– Чёрт бы его побрал, – пробормотал он, прикладывая подошву сапога сорок второго размера к отпечатку задней лапы, – точь-в-точь. Ночью, гад, может сапоги стащить…
Однако сплавляться дальше было поздно. Выбрав небольшую площадку под обрывистым берегом, Кирьян устроился на ночлег, отгородившись костром от открытого пространства.
А глубокой ночью ему приснилось, как идёт он по хрустящему снегу, удивляясь, отчего вдруг в августе наступила зима. И почему это снег не скрипит, как положено, а хрустит? Странное это явление натолкнуло на соображение о том, что вообще-то он плыл в лодке… «Стоп! Где лодка? Как же без неё?» Кирьян испугался этого соображения и проснулся.
Странный хруст снега не прекратился. Более того, он превратился в явственный хруст галечника, приблизившийся к его биваку и замерший всего в двух-трёх метрах за спиной. Кирьян оцепенел, а под накинутым на голову капюшоном энцефалитки шевельнулись волосы, мелькнула дурацкая мысль: «За сапогами пожаловал». Спиной он чувствовал слабое тепло углей, но на обрыве не виднелось ни единого, даже слабого отблеска огня. Костёр прогорел. Ни единым движением Кирьян не выдал своей осведомленности о пришельце. После нескольких секунд напряжённого затишья хруст гальки возобновился и стал ритмично удаляться. Словно гора свалилась с Кирьяна, ему стало жарко. Навалилась усталость, и он, так и не шевельнувшись, неожиданно уснул. Потом он снова просыпался, подкладывал дрова в костёр, прислушивался, но хруста галечника более не слышал. «Наверно, приснилось», – решил он. Но утром, пройдя по берегу, увидел следы, которых раньше не было и понял, что сон все-таки был явью.
2
Таёжные просторы при взгляде со стороны великолепны, будят в душе человека много прекрасных чувств, взгляд же изнутри превращает их в однообразный утомительный путь, которому нет конца. После двух-трёх сотен километров наступает момент, когда для путника самой желанной панорамой становится не безбрежная ширь или нагромождение живописных скал, а вид обыкновенной палатки с дымом костра возле неё.
Минули три недели, как Кирьян свернул с трассы на таёжную тропу, остались за спиной сотни километров, и кроме встречи с семьёй оленеводов он не встретил более никого. Он ни разу не заметил не только палатки, но и свежих человеческих следов. Встречались, конечно, охотничьи зимовья, но они обитаемы лишь во время зимнего промысла пушнины, а летом пусты. И всё равно зимовья эти радовали Кирьяна. Прежде всего тем, что являли собой, хоть и косвенно, присутствие человека. Увидев какою-нибудь крохотную избушку, приткнувшуюся возле ручья, он словно чувствовал рядом душу другого человека, вроде бы исчезало даже надоевшее безлюдье. Со слов Виктора он знал, что где-то тут, в верховье Алгамы, может встретиться жильё старого охотника и, опасаясь проглядеть его, внимательно осматривал распадки. Но всё равно встреча оказалась неожиданной.
– Эй, прохожий, почему мимо идёшь, не смотришь? – услышал Кирьян укоризненный голос.
Он отвык от человеческого голоса, и прежде чем оглянуться, сделал ещё несколько шагов по инерции, словно заново привыкая к давно не слышанным звукам. А когда оглянулся, то увидел старого лесовика с белой бородой, оттенявшей загорелое морщинистое лицо, с лёгким ружьём через плечо. Он стоял неподвижно, и от этого казался высоким замшелым пеньком. Одеяние его так притёрлось к окружающей местности, что непонятно было, какого оно цвета и из какого материала выкроено: то ли из сукна, то ли из шкуры, то ли из куска выделанной каким-то особым способом древесной коры. Кирьян поднял руку, приветствуя старика.
– Да вот, сказали, что здесь обязательно человека встречу, – пояснил он, подходя к старику и здороваясь.
Старик оживился. В глазах его спокойных, как лесное озеро, словно пробежала рябь от лёгкого ветерка.
– Человек – это я, дед Митяй. Других нет. Раз так, тогда айда в гости чай пить, знакомиться. Тут рядом, час ходу.
Пока они шли к обители старика, тот поведал, что узнал о его приближении ещё вчера вечером, и сегодня вышел поглядеть, кто пожаловал. Кирьян остановился и изумлённо спросил:
– Вы что, провидец? Или колдун?
Дед хихикнул.
– Ты вчера ужин как варил? На костре?
– Да. Как же ещё?
– Дым от костра как шёл?
– По долине стелился… – Кирьян, осенённый догадкой, замолчал, но тут же, невольно перейдя на «ты», недоверчиво спросил: – Неужели почуял дым на таком расстоянии? Ведь час ходу – это километров пять.
– Собаки мои морды вытянули; глядя на них, и я принюхался. Когда тайга не горит, дым издалека можно почуять.
– А как узнал, что в эту сторону иду? И где собаки?
– Кто здесь бывает, все через меня проходят. До тебя давно никем не пахло. Знать одна дорога у тебя, через меня. А собак привязал, чтоб скрытно глянуть. Мало ли кого несёт.
Кирьян лишь согласно кивнул в знак восхищения очевидной простотой его рассуждений, вспомнил об Улукиткане, сравнил с ним деда Митяя, и вдруг оказалось, что место, где родился прославленный эвенк, расположено неподалёку, хотя стойбища уже давно нет. Но в дне пути от исчезнувшего поселения есть избушки, оставшиеся от геологической партии. В одной из них и обитал одинокий старожил местности.
Три приземистые бревенчатые избушки прилепились на высоком берегу реки, обратясь окнами на величавый таёжный простор. Многие сотни километров отделяли эту местность от суетливого прогресса. Казалось, что вообще нет этого прожорливого и нервного слова. Есть сверкающий зимним нарядом островерхий Становик над пожелтевшей тайгой и приветливый хозяин уютного таёжного пятачка. Две рослые лайки, завидев старика, обрадовано завертели хвостами, а когда тот отвязал их, сразу принялись обнюхивать Кирьяна, не проявляя ни малейшего признака агрессии.
– Чего они не лают на меня? Я ж чужой, – удивился он.
– Ты со мной пришёл, значит свой. Они лайки, а не пустолайки.
Старик споро развёл огонь, повесил над ним чайник, вынес из сеней убитую утку и принялся её ощипывать.
– Хорошо здесь, вольно, красиво. Одна беда, далеко. Трудно добраться, – поделился Кирьян первым впечатлением.
– Какая ж это беда?! Наоборот, повезло, – возразил старик. – Я, бывает, сяду на бревно, смотрю и не могу насмотреться. Лет через сто таких непотревоженных углов не останется.
– Что будет через век, даже через полвека, одному Богу известно. Может, вообще ничего не будет.
Дед Митяй усмехнулся.
– То-то и оно. Я иной раз радио настрою, послушаю и радуюсь, что остаток жизни здесь проходит. Людей только жалко – всё про экономику судачат, будто ничего другого на свете нет.
– А про что ещё, если там всё от неё зависит?
– Голая выгода, она, как лампочка. Светит, а не греет. Люди ж не машины, в них души вложены. Вымрут без тепла, как мамонты.
– С деньгами доступно любое тепло. Хочешь – Египет, хочешь – Индия.
– Да не про то я, – поморщился дед. – Ясно, что без денег не проживёшь. Только надо так: срубил – посади. А для этого Душа нужна. Давай чай пить, – пригласил он, снимая с тагана забулькавший чайник.
Разговор переключился на охоту и рыбалку, без обсуждения которых не обходится ни одна таёжная встреча. После нескольких обычных для этой темы воспоминаний дед Митяй перевёл разговор в конкретное русло.
– Сегодня вечером поставим сети, а ночью косы обведём. Запастись на зиму надо, да и тебе в дорогу не помешает. Пару дней уделишь старику? – спросил он.
Гостеприимство и бесхитростность деда Митяя, необходимость определить дальнейший путь и отдохнуть перед дальней дорогой, и особенно прозорливость хозяина о невысказанном желании пополнить съестные запасы – всё это вызвало в Кирьяне абсолютное согласие с его предложением.
– Тоже мне, старик! За таким стариком молодому не угнаться, – начал он говорить лестные слова, но дед недослушал.
– Эх-хе… ты, видать, на собраниях любишь выступать?
– Почему? – смутился Кирьян.
– Ты вот пришёл сюда своим ходом и выбираться будешь также. А я своим ходом уже не смогу – силы не те. Вот и выходит, что мне за тобой не угнаться, и слова твои пустые, трибунные. – Заметив смущение гостя, дед добавил: – Я сам такой был, когда должности занимал.
– А кем был-то? – поинтересовался Кирьян.
Тот неохотно буркнул:
– Да так, исследовал, заведовал.
Кирьян присвистнул.
– Значит, бывшее начальство, ещё и учёное. А как сюда-то попал?
– Долго рассказывать, да и незачем. Мне здесь хорошо, а там, – он неопределённо махнул рукой, – худо. Остальное уже не имеет значения… Ты скажи лучше, откуда узнал, что здесь живая Душа обитает. Охотники ведь только в конце сентября появятся в тайге, – переменил он тему. – Наверное, Витьку повстречал?
– Опять в яблочко. Зачем спрашиваешь, если знаешь? – удивился Кирьян в очередной раз и рассказал хозяину о встрече с оленеводческой семьёй.
Старик с интересом выслушал и довольно усмехнулся.
– Мы с ним соседи. Другие все ближе к посёлку жмутся, а мы с ним, наоборот, подальше. Мы с ним одинаково на мир глядим, хоть виделись всего дважды. И ты вот, раз в такую даль без дела попёрся, тоже ищешь его.
– Кого?
– Взгляд на Мир.
– А почему же без дела-то?
– Ну, на рыбалку или охоту так далеко не забираются. В экспедиции по одному не ходят, да и сдохли экспедиции при перестройке. Туристы, те тоже табунами шастают. На кустарей-одиночек, что золотишком балуются, ты не похож. А больше дел в тайге нет.
– Может, я журналист, собирающий материал об Улукиткане?
– Э-э… Этих я повидал. Они там, где людно.
Кирьян развёл руками, сдаваясь.
– Всё, просветил насквозь. Тебе бы предсказателем быть где-нибудь в крупном городе, как сыр в масле катался бы.
Дед хмыкнул.
– В обществе зрячих не бывает. Мудрецы ведь не зря удалялись. А те, что в городах предсказывают, просто подмечают схожесть явлений. Или жульё, которое носится по пространству, как пыль. Через что летит, тем и живёт.
– Значит, ты мудрец! – с пафосом произнёс Кирьян.
– Опять на трибуну полез, – чуть укоризненно одёрнул гостя хозяин. —Так и быть, покажу тебе утром кое-кого…
Они пили чай, заваренный на чаге с листом моховки, потом, пока варилась утка, топили насквозь пропахшую копчёным духом уютную баньку; после наваристой утиной похлёбки, дед Митяй принялся готовить сети к предстоящей рыбалке, а Кирьян окунулся в банно-прачечные хлопоты. Он постирал одежду, развесил её сушиться, потом поплескал на раскалённую каменку горячей воды и принялся хлестать веником из кедрового стланика соскучившееся по бане тело. Докрасна распаренный, он трижды выскакивал из бани, бросался в холодную реку, а после голый стоял на берегу и, наслаждаясь, глубоко вдыхал вкусные таёжные запахи и ощущал себя лёгким и прозрачным, словно растворённым в воздухе. Расслабленный и счастливый пришёл он в избушку.
– Хлебни чайку и ложись отдохни, – приказал хозяин избы, указав на дощаные нары, устланные оленьей шкурой, – а то ночью резвости не будет. Я ещё чуток повожусь и тоже вздремну…
Часа через три старик растолкал крепко уснувшего гостя.
– Хоть и жаль тебя будить, да раз собрались, деваться некуда.
Кирьян кивнул в ответ, оправдывая свою сонливость:
– После спячки у костров, да после баньки – как дома. Красота!
Они неторопливо собрались и когда тени деревьев вытянулись к горизонту, спустились к реке, перевернули просмоленную дощаную плоскодонку и стащили её на воду.
– Мотора, что, нет? – поинтересовался Кирьян.
– Лет пять уж без него обхожусь. Да и когда был, почти не пользовался. Воды здесь мало. Весной да после дождей только в самый раз.
– Неужели на вёслах плаваешь?
– Где веслом, где шестом, а где и хребтом.
– Не, дед, зря ты меня в трибунстве обвиняешь. В твои годы мне бы с печки на полати перелезать без приключений, а так… – Кирьян запнулся, подыскивая слова, и, не найдя, спросил: – А сколько тебе? Виктор говорил, семьдесят.
Дед Митяй сложил сети в нос лодки, пристроил в корме пятидесятилитровый бочонок, и потом ответил:
– Вот пока ты в силе, значит, и таскай её на привязи. Я шестом буду нос от берега направлять. Тут до улва вверх триста метров. Там сетки поставим, а потом сплавом пойдём, сколько успеем. А назад уж – как солнце встанет… А годков мне по весне семьдесят три стукнуло… о
На берегу заводи дед Митяй попросил Кирьяна разжечь костёр, и пока тот рубил дрова, разводил огонь, в одиночку и точно к темноте расставил сети.
– Одному ловчее ставить, приноровился, – пояснил он, присаживаясь к костру. – А пока подождём. Пусть рыба выйдет ночевать на мелководье. Сейчас, правда, мало её, хариуз скатываться начнёт через месяц. Но тогда с сетями маета – забивает листом, хвоей; вода холодная, руки крутит; сейчас подловим, глядишь, меньше мёрзнуть придётся.
– Знаю, приходилось, – согласился Кирьян. – И косы обводил. Однажды попалась рыбина. В темноте не разобрать. По длине вроде ленок, но шире, по ширине будто бы сиг, но форма не та, по форме хариус, но чересчур велик. А возле костра разглядели – ахнули. Хариус! Никто из нас такого великана не видал, весь фиолетофо-чёрный, верхний плавник с ладонь. Килограмма под два.
– Здесь таких нет. Не вырастают. А когда на должностях был, ловил.
– Дед, а из-за чего хоть ушёл-то с хлебных мест?
– Разладилось. Устал от криков «ура!» из болота.
– Уволили?
– Сам ушёл… Ладно, слушай, всё равно ждать… Ещё в «застойные» годы пришла мне разнарядка из горкома выделить технику и людей на уборку урожая. А тогда бытовала на любой работе строгость: план – кровь из носу. И если помнишь, битва за урожай – это была икона партийной власти, а план – ведомственная икона. Я был беспартийным и разнарядку оставил побоку. Меня вызвал на «ковёр» председатель исполкома, мэр по-нынешнему, а там таких, как я, набралось десятка два. «Почему не выполняете?» – вопрошал тот каждого. Помню, один директор союзного подчинения спросил: «Как быть: нарушу приказ министра – отберут портфель, не подчинюсь вам – партбилет отберёте?». «Выбирайте сами, но без партбилета отберут и портфель, а с ним не всё потеряно», – ответил председатель… Мне бояться было нечего, масштабы не те, и я опять не выполнил разнарядку. Через день меня вызвал на «ковёр» сам босс горкома. На этот раз я оказался в одиночестве. «Я вам карьеру испорчу, я вас в двадцать четыре часа…», – начал он с места в карьер. «Пожалуйста, буду признателен», – огорошил я его. Но калач он был тёртый и сходу перешёл на мирные рельсы. Он выведал, что повлиять на меня может только начальник главка, тут же попросил телефонистку соединиться с ним, изложил ему всё, что обо мне думает, а потом протянул мне трубку. «План или разнарядка?» – спросил я начальника. Тот начал говорить и про то, и про другое, прекрасно понимая, что это несовместимо. Само собой, всё кончилось в пользу разнарядки, а через несколько месяцев я уволился, потому что начали пилить за план.
– А галочку не мог поставить?
– Поставил раз, а потом подумал, что живу я не на вражьей, а на своей земле, и больше не стал.
– Да-а… – вздохнул Кирьян. – Застой, перестройка, реформы, и когда только жизнь наладится?
– Не наладится, пока Русью помыкают тёмные силы.
– Чиновники, что ли?
– Длинный это разговор. Давай, лучше начнём потихоньку. Ночь нынче тёмная, добычливая. С той стороны, сразу за уловом первая коса. С неё и начнём.
– Мне по берегу или в лодке?
– Говоришь, обводил… Это хорошо. Тогда садись на весла, следи только, чтобы сетка не сильно натягивалась. А крикну, быстро к берегу приставай. И сразу выскакивай со своим краем, как лодка мели коснётся.
– И край не задирать, пока на урез не выйдет, и лодку подтянуть.
– Значит, вправду знаешь… А устанешь, поменяемся…
Ночная рыбалка удалась. В тридцатиметровую наплавную сеть на каждом замёте попадалось по две-три килограммовые рыбины, и километра через три, когда сеть наткнулась на топляк и в ней образовалась обширная дыра, бочонок оказался почти полным. Кирьян, снимая сеть с зацепа, вымок.
– Хорош! Давай сушиться, ждать утра, – скомандовал дед и сокрушённо добавил: – И как я, старый пень, забыл про этот дрын? Ну, да ладно, не велико горе, тебя просушим, а сеть починим.
Пока Кирьян снимал и выкручивал одежду, старик наломал сухих веток, разжёг рядом с лодкой огонь, и вновь отправился за дровами. И не успел Кирьян как следует пристроить у костра мокрые штаны и портянки, над огнём уже висел котелок с водой, из которой торчали рыбьи плавники.
– Ну вот. Сейчас отдохнём, подкрепимся, а как светать начнёт, сходим в одно место. Тут недалеко.
– А когда сети снимать?
– Зачем снимать? Проверим, выберем улов, протряхнём, и пусть стоят. Я только в дождь снимаю, и когда лист падает… Сегодня рыбу почистим, засолим, через сутки нарежем тебе балыка и повесим коптить, а ещё через двое – можно складывать в торбу… Днём я наплавушку заштопаю, а ночью ещё порыбачим.
– Мне много не надо, а то от рюкзака такой дух пойдёт, что за мной медведи охотиться начнут, – и Кирьян начал рассказывать о ночном госте с лапами сорок второго размера.
– Ты сюда сколько добирался? – перебил дед.
– Три недели.
– И выбираться не меньше будешь. Одного балыка, конечно, мало. Напечём лепёх, мукой я запасён. Сахару дам немного.
– Спасибо, дед. Но у тебя магазинов нет, так что…
– В дороге – где поймаешь, где подстрелишь, а без запаса за спиной в дальний путь не ходят, – не обращая внимания на слова собеседника, продолжал старик. – Или думаешь, раз русский дед живёт отшельником, то и Совесть от него отошла?
– Что ты! – возразил Кирьян, испугавшись, что обидел хозяина отказом.
– Да не волнуйся, – будто читая его мысли, успокоил старик. – Я пекусь ведь и о себе, чтоб рыбой запастись… Зима длинная, корм и себе, и собакам нужен; на приманку ещё… А медведь к тебе ночью пришёл, потому что ты спать на тропе улёгся. У меня был такой случай. – И старик ловко перевёл разговор на охотничью тему…
Из темноты проступили смутные очертания противоположного берега, Кирьян снял с рогулин подсохшую одежду, оделся, а дед Митяй посмотрел на небо, на склон долины и сказал:
– Пора. Тут километра не будет, залезем на обрыв, поглядим.
Они поднялись на обрыв с торчащим над лесом скалистым останцом, вышли на открытую площадку и остановились. В реке тускло отражались посветлевшие Небеса. Широкая долина плавным изгибом уходила в таинственную даль, по которой тащился ещё, цепляясь за впадины и расщелины, шлейф ночи. А изломанный горным хребтом горизонт уже красился зарёй, гоня прочь серость сумерек. Они повернулись к пробуждающемуся дню, восстанавливая дыхание после подъёма. И тут из-за хребта выглянул краешек Солнца. Его луч, ещё тусклый и сонный, скользнул в паутину, сплетённую между лиственницей и кустом стланика, и словно запутался в ней; заискрились, переливаясь радужным светом, капельки росы, превращая прозрачное кружево в бриллиантовое ожерелье. Оттенённые рассветом и придавленные к земле утренней прохладой, застыли в распадках полосы тумана. Дед Митяй, только что тяжело дышавший, вдруг замер и тихо произнёс:
– Здравствуй, родимый.
Кирьян стоял рядом, переводя взгляд то на нерукотворное ожерелье, то на всходящее Солнце, то на меняющийся пейзаж, каждую минуту открывавший новые детали, словно на огромном куске цветной фотобумаги, а когда услышал слова старика, повернулся к нему.
– С кем это ты здороваешься?
– С нашим живым родителем. – Дед поднял руку навстречу солнцу. – Я каждое утро с ним здороваюсь, даже сквозь тучи. Свету радуюсь.
– Так ты язычник?
– Солнцепоклонник. Солнце, Бог Ра, по-нашему Ярило или Даждь-бог, – это явленный нам Род, который сотворил Вселенную и жизнь на Земле.
Кирьян, озадаченный, замолчал. Он никак не ожидал таких слов.
– Вот его я и хотел тебе показать, – напомнил дед Митяй своё обещание.
– Восход Солнца я видел не раз, хотя вид здесь, конечно, захватывающий… – начал Кирьян, но вдруг переменил тему. – Странно, ты был педагогом, был при власти, и после всего – слова о Боге…
– А что тут странного? Власть, политика, экономика – это всего лишь тактика нашей жизни; выше них – стратегия. Стратегия – это Дух. Он всем управляет. И не Богу, а Роду, истинному свету, утраченной идее поклоняюсь я, – пояснил дед Митяй.
– Раз идею потеряли, значит, нашли более совершенную.
– Да, – ухмыльнулся дед, – и не одну. Буддизм, иудаизм, христианство, ислам, атеизм и ещё вагон и маленькая телега разных идей. Вот послушай притчу, которая кое-что тебе объяснит:
«В далёкой древности на Крайнем Севере жило племя людей. Как они жили – хорошо ли, плохо ли? Сказать можно и так, и эдак, потому что днём им было хорошо, а ночью плохо. Ночь там длилась полгода, люди племени так скучали по Солнцу, что когда начиналась заря, они устраивали празднества в честь зарождающегося дня: пекли блины, похожие на Солнце, наряжались медведями, которые как раз к этому времени просыпались после долгой спячки. И весь день, пока Солнце – тоже полгода – кружилось над горизонтом, был для них наполнен кипучей деятельностью. А когда опять наступала ночь, они начинали ждать следующий день, вспоминая о радостях прошедшего. Так родилось у них почитание Солнца и Света. И стали они солнцепоклонниками, детьми Света, светлыми людьми, людьми с белой кожей.
А в другой земле, где Солнце появлялось в небе 365 раз в году и не висело над горизонтом, а светило так, что нужно было прятаться от палящего зноя, жило ещё одно племя. Там круглый год было жарко, людям этого племени не нужна была одежда, и вокруг зрело полно разных плодов – протяни только руку и живи дарами, поэтому они не работали, а прятались от Солнца. И очень радовались, когда оно уходило за горизонт и наступала прохлада. Они по ночам били в барабаны, танцевали, пели песни и срывали с ветвей спелые фрукты. Они любили ночь и оттого стали поклонниками темноты, людьми с чёрной кожей.
Однажды на белое племя свалилось несчастье: вся земля вдруг покрылась толстым льдом, вымерзли стада мамонтов, дававшие пищу, не стало дров для обогрева – и оно вынуждено было уйти с родной земли туда, где Солнце появлялось 365 раз в году. Они быстро освоились и благодаря своему трудолюбию и смекалке стали жить лучше чернокожих аборигенов. Однако от изобилия у некоторых белых закружились головы, и они стали пренебрегать опытом Предков, стали копировать жизнь аборигенов, и даже породнились с ними. От смешанных браков появилось потомство, которое странным образом унаследовало ум и смекалку от северных родителей и привычку жить дарами – от южных. Новое племя многократно размножилось, поскольку не работало, а жировало на благах, созданных другими. Но вскоре наступил момент, когда содержать многочисленное потомство психологических мутантов стало тяжело, и их прогнали. Очень обиделись мутанты.
