Czytaj książkę: «Тетрадка с клоунами»

Когда самоубийство честнее всего.

Юрий Шевчук,

«Предчувствие гражданской войны».

Запись на обложке

В дверь позвонили, и вошла Летова.

– Меня позвала твоя мать, – заявила она, – чтобы я тебя поругала за то, что ты неуспешна!

И села напротив меня, положив ногу на ногу, и стала рассказывать, чего она достигла в жизни за всё очень долгое время, пока мы не виделись.

А потом я пошла к ней домой, выслушивать дальнейшие оскорбления. Летова жила, как это ни странно, всё в той же самой квартире, только подъезд стал какой-то странный: его весь перестроили, сделав лестницу винтовой.

…Я проснулась, стараясь ничего не забыть. Я уже десять лет не жила в той квартире, куда ко мне пришла Летова, или как там её сейчас, а мать моя умерла пятнадцать зим назад. И она никогда не стала бы ей звонить!

18 октября 1998, воскресенье

В эту пятницу мама, зная, как я люблю всяческую канцелярию, принесла мне с работы три тетрадки: две большого формата, и ещё одну с голубями и клоунами на обложке: «Тетрадь для переоценки» (столовая № 2). Тетрадь для переоценки ценностей.

Вот в ней-то я и начинаю новый дневник, только жалко, что не новую жизнь.

«Ну, вот я и сменил тетрадь, но в делах моих особых перемен не произошло. Действительно, раньше, чем я смог начать новую страницу, прошло несколько недель без всяких событий, точно я замер на мёртвой точке».

Кобо Абэ, «Чужое лицо», «Белая тетрадь».

19 октября 1998, понедельник

Минуло уже две недели, полмесяца тому ужасному разговору с Полиповой, а я так и не поговорила с Михаилом Викторовичем. Ну не бегает же он от меня!

Заметки на полях 20 лет спустя

Ещё как!

Run, run, run!

***

Я пришла в ВООП, как всегда, рано, а бухгалтер, по-видимому, был здесь с открытия. Значит, ему выдали ключ, и он приехал с петухами. Таких, как мы, никому не нужных людей, много, просто мы сидим по щелям, и нас не видно, а успешные сверкают, как солнце.

Евгений Григорьевич сидел, обратившись плешью к двери. Я сразу вспомнила Алексея Пешкова, как кузен Саша Яковов подговорил его наплевать убогому барину на лысину.

Сумасшедший бухгалтер жевал бутерброд с собственноручно посоленный рыбой. Ромашка ластилась к нему, а он гнусавил:

– Нет у меня для тебя ничего, дружок.

Жёлтое, как подсолнечное масло, октябрьское солнце, заползало в нашу каморку сквозь крону облысевшей липы. Ничегонеделание давило меня, и я встала, и, не попрощавшись, ушла.

Я поехала в Подлипки-Дачные, и обошла весь Завокзальный район, что у московской платформы. Улица Грабина, улица Павлова, старые дома-хрущёвки, и очень уютно.

Вернулась я часа в четыре дня. На Воронке встретила Янку. Такое часто бывало, только она возвращалась с учёбы, а я «скиталась», как противно выражается моя мама.

И мы уселись за доминошным столом в её дворе. Янка угостила меня маленьким жёлтым помидором и каким-то «полезным» витаминно-травяным чаем из термоса.

Она стала рассказывать о своих новых друзьях из Королёва, и ныть:

– Ну почему мы вынуждены в этом Щёлкове жить, когда там такие классные люди!

– Так купи там квартиру, и живи вместе со своими «классными людьми»!

– Ты что, смеёшься?!

– Нет. Вон Алкашка говорит: «Машину надо купить, чтобы в автобусах не толкаться!»

– Купить машину? Так просто?!!

– Да ей папа купит.

– А у нас сегодня занятий не было, – сказала Яна. – Поэтому мы ездили в гости к Катьке Иваси, – она болеет. Но она была нам не рада, у неё везде тараканы бегают…

Это был очень тёплый день, я – в своих тупоносых туфлях.

– Сейчас холодно в туфлях ходить, – заметила Янка.

– Ненавижу сапоги!

– Я тоже. Я зиму не люблю, потому что надо шапку надевать, пальто, сапоги. А сейчас я могу щегольнуть…

***

Заметки на полях 20 лет спустя:

«Мэри Стюарт всегда выглядит одинаково хорошо. Зимой одевается изящно, хотя остальных холод заставляет кутаться, обуваться в неуклюжие сапоги, чтобы преодолевать сугробы и не промочить ноги, обматываться шарфами и уродовать себя наушниками».

Даниэла Стил, «Ранчо».

Вот уж идиотская фраза из не менее идиотского американского любовного романа! Зачем леди из Нью-Йорка, с Пятой авеню или Сентрал-парка, «преодолевать сугробы»? У них что, машин нету?!!

***

Я сказала, что очень хочу попасть во Фрязино, давно там не была.

– Хочешь, поедем завтра, – неожиданно предложила Янка. – Мы с мамкой были там, в гостях у одной тётки, и мне просто понравилась одна улочка… погуляем там. Правда, с утра я хожу на импровизацию, но это недолго: с 10.30 до 11.30.

Вечером я передумываю и решаю поехать с Янкой в Мамонтовку, где живёт мой родной отец.

20 октября 1998, вторник

Сказано – сделано. На платформе Мамонтовская появился прозрачный киоск «Роспечати», где работал совсем молодой парень, а не бабушка какая-нибудь. Я деловито осмотрела его ассортимент, – «Московский комсомолец», «Мегаполис-экспресс», «Экспресс-газету», «Комсомольскую правду», «Мир новостей» и сказала критически:

– Плохие газеты!

– Да, жёлтые, – охотно поддержала меня Янка.

Конечно, я бывала на Мамонтовской и раньше, и знала дорогу к дому, но зайти никогда не решалась.

Увидев на одном из заборов табличку «Осторожно, злая собака!», Янка сказала:

– Надо было написать: «Осторожно, злая, как собака!»

Это она про свою мать, что ли?

На улице Мира, что сразу же за Кузнецким мостом, привели в порядок двухэтажный, ещё советский гастроном, покрасив его в бордовый и розовый.

– Давай зайдём!

И купила нам по вафельному стаканчику. Я не ожидала от неё такой щедрости.

Я провела Янку через «Автодор». Всё казалось мне здесь чудесным, даже два ветхих домика с окнами, вместо штор завешанных тряпками.

– Смотри, вон там – вражеский дом.

– Почему «вражеский»?

– Просто звучит. Ян, тебя здесь никто не знает, сходи, посмотри на окна: третий этаж, третий зелёный балкон с того края.

– Как странно, что я здесь! – удивилась Яна, как будто я увезла её на часок в Норвегию, в Угольные горы.

Подружка вернулась:

– Там окно открыто и такая музыка дурацкая: “Don’t speak me…”

– А на балконе ничего нет? Половики висят?

– Ничего там не висит, антенна одна – тут вот такая, а здесь – зигзагом. А ты заходить не будешь?

– Нет.

Рядом был какой-то завод, и прямо из земли торчала красная труба. И Янка полезла по ней просто как цирковая обезьянка в своих клетчатых брючках! И я очень за неё переживала, вдруг сорвётся? Что я тогда её матери скажу?

Но всё обошлось.

Поликлиника здесь убогая, деревянная. Мимо нас остановилась «Газель», откуда деловито спросили:

– А где здесь аптека?

– Вон, где поликлиника! – деловито махнула Янка рукой.

Это просто она так решила.

Московская платформа Мамонтовская лежит прямо на земле, ни по каким лесенкам подниматься не нужно. Под расписанием свернулся в клубочек белый некрасивый кот.

– У него кончик хвоста – серый? – спросила нас какая-то бабка.

– Да,– подтвердила Яна.

– Так это же кот соседа! – заголосила она. – Всё время сбегает! А Димка так любит этого кота! А я не могу его домой к нему отнести, мне в Перловку надо!!!

На рынок за сосисками, что ли?

Янке всё казалось, что кругом одни маньяки, которые только и жаждут изрубить её в куски.

– Вон смотри, там, в тамбуре, маньяк яйца чешет и смотрит на нас!!! Давай перейдём в другой вагон.

Между Тарасовской и Строителем мы некоторое время ехали окно в окно с поездом дальнего следования; стекло не прошенного соседа покрыто толстым-толстым слоем сухой грязи. Я показала эту «красу» Янке, и она рассмеялась.

– А это всё потому, – сказала я, – что кое-кто не платит за железнодорожные билеты!

В Мытищах кто-то прошёлся по её клоунским тёмно-красным штанишкам в мельчайшую клеточку.

– А что? Нормальные брюки! – удивилась она.

В похожих была та девушка из магазина «Электра плюс».

Яна очень переживала, что мать вернётся рано и заметит её отсутствие.

– А ты скажи, что была со мною в рейде по озеленению…

– Да ты что, совсем уже что ли?!

А я жаждала снова куда-то поехать.

– Ведь нам же всё некогда! Вот мне сегодня надо было писать реферат по истории, тема – «Личность Ивана Грозного». И скоро уже будет холодно!

Мы ещё долго простояли у торца её дома. Встретили Малышеву, с которой вместе учились, с огромным уже животом. Янка поздоровалась с ней, а я не стала. И она со мной тоже.

Какая же Малышева теперь страшная! И дело не в беременности! Неухоженные волосы, нездоровый цвет лица. А какая она была в начальной школе! Щёчки как у снегирька, прозрачные голубые глаза, длинные тёмно-русые волосы. Как я ей завидовала, меня всегда стригли, как барана!

А ещё на ней куртка от спортивного костюма. Серая, с широкими разноцветными полосами на плечах. Такие все носили в 1992 году, в разных вариациях. У меня тоже такой был, тёмно-синий, а полосы – зелёная, красная и белая.

21 октября 1998, среда

Сегодня после тёплых дней небо потемнело и потекло, и я отправилась на работу.

К дверям всех кабинетов оказались аккуратно приклеены белые порядковые номерки с чёрными цифрами. Не успела я умилиться: «И нас не забыли, значит, не такие уж здесь все и плохие!» – как ко мне, как всегда, свысока, обратился Любимов:

– Девочка, вы здесь больше не сидите. Вот мебель Галины Георгиевны.

Любовь Кантемирова, новая законная хозяйка нашей каморки, наряженная по случаю новоселья в новое тёмно-зелёное платье, топнула ножкой и взвизгнула:

– А ну-ка дайте-ка мне ваш ключ!!!

И я, молча, положила key на наш коричневый шкаф, поставленный на попа, и ушла. Ух, как же мне хотелось ей рыло исцарапать! Кантемирова же продолжала вовсю кокетничать с этим боровом, совершенно позабыв о своей просьбе.

Оказавшись на промозглой, дождливой улице, я услышала погоню, увидела боковым зрением тощую, унылую фигуру в старомодном, узком нелепом платье. Я сделала вид, что ничего не вижу и не слышу.

– Девушка!

Ко мне мчалась уборщица Алла Борисовна, в сером форменном халате и чёрной косынке.

– Девушка, где ключ? – Немолодая женщина задыхалась, была вежлива и ласкова. – А то Любовь Алексеевна, бедная, раздетая за вами выскочила!

– Я же положила его на шкаф! – я говорила очень холодно, но мне хотелось плакать.

Нечего клювом было щёлкать!

– Будьте осторожны, вы можете потерять платок! – и Алла Борисовна предупредительно показала на косой карман моей старой кожаной куртки.

Она впервые оказалась со мной так любезна. Перед хозяевами ходила на задних лапках. Жаловалась, что сложно отправить посылку в армию внуку, переживала за какие-то банковские вклады. «А это для валютных»,– успокаивал её Сыроежкин.

Или же наоборот расстраивал?

Значит, сын её – мой сверстник, а уборщица – ровесница моей бабушки. Жених, понимаешь! А интересно, какой он?

Я бесцельно и бездумно прошла Старый мост, и на аллее рыночных палаток встретила Лепёхину:

– Здравствуй, Алин, не видишь меня, что ли?

– Нас выкинули.

Я считала, что сообщаю суперновость, – Лепёхина нечасто появлялась на рабочем месте.

– Я знаю, – ещё в понедельник, в одиннадцать утра. Завтра с утра с Сафроновым к главе на приём. Нину Павловну, завхоза администрации, надо найти. И президиум собирать. Подойдёшь к двенадцати?

– Куда же?

– В деревянную. Я буду у Сыроежкина. Сделаем рейд по озеленению, по вашему, по центру…

Я не пошла, хотя сначала хотела. Отчим был в отпуске, и стал на меня орать, что это я пришла так рано. А я возьми да поехай в Мамонтовку.

Какая же у этого посёлка замечательная энергетика, как он бодрит! На Кузнецком мосту, – это длинная вереница частных домов, – есть палатка «Свежий хлеб». И я купила там наши щёлковские «рожки сдобные», плотно запаянные в плёнку.

Я шла по улице Мира, и мне было весело. Я ела хлеб на ходу, как Лиза из «Двенадцати стульев» – бутерброд с колбасой, купленный у уличной торговки. И я не переживала, как Лиза, что «есть на улице – неприлично».

Я снова обошла дом своего отца с тыла, посмотрев на окна. Дальше был лес, а, не доходя до него – россыпь частных домиков и коттеджей. С левого торца – тоже домики, победнее. С правого – многоквартирный дом с «Автодором» на первом этаже.

И вдруг из-под забора вылез … самый настоящий концлагерный заморыш, палевый щенок, который от голода так и не вырос. И я скормила ему оставшиеся два рожка, которые он по кусочку мгновенно заглотил. Никогда, наверное, такого и не пробовал. Хорошо ещё, что не издох, как польский подросток в «Тарасе Бульбе»:

«Движимый состраданием, он швырнул ему один хлеб, на который тот бросился, подобно бешеной собаке, изгрыз, искусал его и тут же, на улице, в страшных судорогах испустил дух от долгой отвычки принимать пищу».

И я решила, что теперь буду каждый день приезжать сюда кормить его. Не так уж это, в конце-то концов, и далеко.

22 октября 1998, четверг

Какая же я дура, что не пошла вчера к Лепёхиной!

А теперь я не знаю, куда мне идти! Наша комната в киносервисе заперта! Я даже заходила к Галине Георгиевне домой, и её Димка довольно нелюбезно сказал, что общественная мама «будет после шести». Хотела позвонить Михаилу Викторовичу и уже дошла до библиотеки в своих тесных туфлях, и повернула обратно. Ведь оговорят сто раз!

А тут взяла газету и увидела, что афишные тумбы, за которые Михаил Викторович так долго бился, отдали жирномордому Любимову! Даже слёзы на глазах выступили.

В Мамонтовку съездила, щенка покормила. Он уже сам мне на встречу выбежал. И, оказывается, не надо делать такой крюк через улицу Мира и Школьную. В конце Кузнецкого моста есть удобный проход, только очень грязная дорога.

23 октября 1998, пятница

Сегодня побывала дома у Лепёхиной. Она сама открыла дверь и впустила меня.

Она так расписывала свою квартиру, что я думала, что там ужасающая бедность и грязь («Мы сейчас меняем трубы!»), но жильё хорошо упаковано. Печка СВЧ, которой даже у Летовой нет! Кран на кухне, которым я не знала, как воспользоваться. Радиотелефон. Три комнаты, кровать «кинг сайз».

Мимо меня продефилировала растрёпанная девица в розовом махровом халате (мама – в красном):

– Здрасьте! – бросила она, как червонцем одарила.

– Оксанка, иди, познакомься, – беспомощно позвала мамаша, но комната защёлкнулась на замок.

Истинная старая дева: злобная, надменная.

Лепёхина рассказала мне новости: на приёме у главы были, Хлудов очень хорошо к ним отнёсся. У Шиханова сегодня в кинотеатре «Аврора» конференция, он и её, вооповку, пригласил.

Когда же я спросила, как же мне поговорить конфиденциально с Михаилом Викторовичем, Лепёхина передала его слова:

– Он так удивился: «О чём таком она хочет со мной поговорить?!! Есть же вы, Галина Георгиевна!» Да, Аль, есть же я!!!

Вот о тебе-то как раз речь и хочу повести!

– Да я про Курицына. Он в секту ходит, к сайентологам!

– А мне он сказал, что это ты в секту ходишь!

– Да он что, …?!!

Выслужиться хотел! Но я же ничего не говорила ему про методическую семинарию, про стипендию, – я просто об этом забыла!

И я, по своему обыкновению, стала ругать Алкашку. Лепёхина, как ни странно, меня даже поддержала:

– А Алиска, она чего-то да… Я пришла, когда уже мебель выставили, а она приехала с подружкой. Я её позвала: «Алис!» – а она даже не обернулась, убежала!

Ах, горе-то какое!

Если я одну эту фрязинскую сучку не могу вынести, то двое меня точно расплющат.

А между тем настало время позднего обеда, – в три часа дня. Просто как в «Джейн Эйр»: «…но после обеда (когда не было гостей, миссис Рид кушала рано)». А здесь поздно.

Лепёхина, как и миссис Рид, собралась обедать в кухне «в кругу дорогих деток», только вместо Эммы, Джона и Джорджианы – Оксана и Дима. Громко включили какую-то радиостанцию с уже старой музыкой (передавали «Солнечный остров» Макаревича).

Лепёхина вошла в свою спальню и почему-то шёпотом сказала:

– Аля, я хочу угостить тебя супом!

Суп я не хотела, но ещё больше боялась идти обедать из-за её доты. И я долго сидела и ждала.

Разговоры шли какие-то изысканные.

– Мама, а разве у нас есть кто-то в Ленинграде? – удивился Димка.

– У нас и в Хотькове есть. Я раньше туда ездила. Виду, конечно, на станции никакого…

– А вы музыку дома слушаете? – спросила Лепёхина, когда семейный обед закончился.

– Нет.

– А мы все очень друг по другу скучаем, когда долго не видимся.

Да неужели?

Она стала гладить прямо на своём «сексодроме» тёмно-зелёное платье из вискозы с нелепым, белым и круглым воротничком, – собиралась идти в нём на конференцию. И вдруг стала рычать и ругаться:

– Что это за платье! Даже надеть нечего!!!

Потом кинулась в «детские» и стала орать на деток:

– Почему это ковёр не пропылесосен?!! Да вы знаете, что вся эта шерсть на лёгких оседает?!!

Она визжала уже просто кишками. Всегда видела Лепёху флегматичной и мрачной.

Оказывается, у них жила собака, колли Айна.

– Очень симпатичная собачка! – обиженно сказала мне Лепёхина.

Ага, а других уничтожать задумала.

Нам было по пути. Перед конференцией Лепёхина,– маленькая горбатенькая тётечка со старушечьим пучочком, решила заглянуть на огонёк в администрацию, и вдруг сказала мне очень ласково:

– Я в этой комнате никому не позволю сидеть,– она очень маленькая!

А у меня сердце упало: что же со мной тогда будет?

24 октября 1998, суббота

– А я твою Малышеву видела, – сказала мама. – Так странно: она ещё совсем недавно маленькая бегала, а сейчас уже ходит с животом!

– С икрой! – заржал отчим.

Господи, как же пошло!

– И как не стыдно, – сказала я.

– Ха, а чего стыдиться? Я же по Щёлкову беременной ходила, и ничего!

25 октября 1998, воскресенье

Вчера у речки я встретила Ириночку! Громадную, нескладную, в тёмно-фиолетовой куртке-аляске! Она очень мне обрадовалась, заулыбалась вся!

А я увидела в продаже газету «Неделя в Подлипках», и очень обрадовалась. Стоит она всего пятьдесят копеек. Пишут там про наши города и станции. Её каждую пятницу приносила мне маленькая женщина из Управления экологии.

Мама с отчимом стали на меня орать, что я трачу деньги на ерунду. А встрече с Ириночкой она так обрадовалась, будто свою одноклассницу встретила.

26 октября 1998, понедельник

И вот понедельник, какая же жуть и тяжесть! У ВООПа же теперь даже комнаты нет, и когда будет – неизвестно (лисицы живут в норах, а Сыну Человеческому негде голову приклонить). Если бы отчим был на работе, а не в отпуске, можно было ещё как-то… А то сегодня:

– Приду в двенадцать.

Возвращается вперёд головой около пяти вечера. И вдруг слышу из большой комнаты:

– Можно тебя на минуточку?

На его пьяную рожу не реагирую. И как удар током:

– Ну, сколько можно обманывать?

У меня сразу нервный срыв:

– Что надо?!!

– Присядь.

– Что надо?!!

– Шоколада! Признайся уж, не работаешь нигде!

А ведь я вправду не работаю в ВООПе…точно так же, как и Лепёхина и Сафронов.

Пока его дома не было, по радио передавали интервью с Галиной Щербаковой, написавшей «Вам и не снилось». Разговаривает она очень надменно, свысока. В конце, как всегда, блиц-опрос:

«Чтобы вы сказали самоубийце?» – «Остановись. Потеря сегодня может обернуться огромным приобретением завтра».

«Кого из политиков вы пригласили бы к себе на обед?» – «Гайдара, Чубайса и Новодворскую».

Сука демократическая.

27 октября 1998, вторник

Нашу новую каморку выкрасили красивой масляной краской. Дверь нараспашку. Стройгруппа ничего не делает. Как не заглянешь, все сидят, курят и смотрят на меня.

Мне надо срочно поговорить с Михаилом Викторовичем. Сегодня вторник, значит, Янка дома, у них военная кафедра. Забираюсь на пятый этаж, звоню. Из-за двери рычит её мать:

– Кто-о?

Не успеваю убежать.

– А Яны нету?

– Она в Москве на экскурсии.

Так и не позвонила.

Осенний проливной дождь. Хотела поехать на Третьяковскую, но опоздала на 12.47, а дальше всё отменили.

Вспомнила про переговорные пункты. Везде очереди. Минута разговора по району стоит, оказывается, рубль шестьдесят!

Отчим сегодня трезвый. Мама ему проработку устроила с традиционными театральными слезами в голосе:

– Витя, как ты мог! Как ты мог вчера так испугать ребёнка! Ты бы видел, какие у неё были испуганные глаза! Она – работает!

Да, я же верю в это!

Но что-то всё это мне напоминает, причём очень нехорошее. У мамы на работе есть бухгалтер, Татьяна Владимировна. Её единственный сын – наркоман. Для меня это экзотика, никогда наркоманов вживую не видела. Раньше он каждый день приходил к ней на работу, вымогал деньги. А сейчас завязал, но много пьёт. Отец с сыном общаться не хочет, живёт в летнем домике на границе между Щёлково и Фрязино. А ещё у этого Володи есть бывшая жена и маленькая дочка. Бабушке с ребёнком она видеться не разрешает. И Татьяна Владимировна звонит бывшей снохе и причитает: «Володя ведёт себя хорошо! Он работает во Фрязино, делает телевизоры!» А у ребёнка уже давно – другой папа.

«Она врёт, как так можно?!» – возмущается мама.