Czytaj książkę: «Город звериного стиля»

Czcionka:

* * *

Предисловие

Я обращаюсь к тебе, дорогой читатель!

Хотя эта книга и написана в жанре фолк-хоррора или мистического фэнтези, она не совсем сказка. Даже совсем не сказка, скажу прямо.

Она про Урал, край сам по себе волшебный, где лучший реалист – Бажов.

Она в значительной мере про геологов, волшебников своей науки. И насколько это возможно для художественного произведения, совершенно точна и реалистична в отношении спелеологии, карстологии и геологии.

Но в то же время она про то, что наш мир по-северному многослоен, что мы обитаем в суровом мидгарде, под которым в недрах хельхейма спят чудовища, и сокровища, и древние боги манси. Однако над нами – асгард, где живет любовь, дарящая всем надежду на лучшее.

Она про людей, про чудовищ и ангелов внутри нас.

И про Урал.

Юрий Долотов, геолог и спелеолог, РСС

Глава 1
Цвет «Малахит»

1

Со Снегурочкой было что-то не так. С виду правильная, шубка-кокошник, и сама девчонка красивая, длинноногая, и познакомиться бы…

– А, это одноклассница теперь твоя, Богодай, из одиннадцатого «А», – директриса заметила, на кого он смотрит. – Елку репетируют, молодцы, – она глянула на маму: – После каникул жду документы, – керамическая улыбка была адресована и Муру тоже: – Если хочешь, иди в зал к ребятам, познакомишься.

– Спасибо, но нам к нотариусу еще, – мама все нервничала.

Что ей сказать, чтоб наконец успокоилась? По большому счету, Мур ведь на нее не злился.

Снегурочка выпорхнула из дверей актового зала и едва не влепилась в директрису:

– Ой, а нам бы еще один микрофон, а то…

Глаза зеленые, как весна. А, так вот в чем дело: узоры-то у нее на шубе тоже зеленые. И на кокошнике – зеленые. Цвет не для Снегурочек. Какая ж она, эта одноклассница Богодай… Взять эту зеленоглазую себе и ото всех спрятать.

Богодай вся сверкнула, как изумруд, и снова уставилась на директрису:

– Я у завуча спрошу, можно?

Директриса милостиво кивнула:

– Спроси. Найдут тебе микрофоны. Да, вот новенький в ваш класс, знакомьтесь, – и вновь обратила внимание на маму: – Давайте провожу вас. Вы же понимаете, ситуация нестандартная, и…

От Богодай пахло яблоками. Стоять бы, дышать ею и любоваться. Мур спросил:

– Как тебя зовут, Снегурочка?

– Какая Снегурочка, – засмеялась она. – Не узнал, что ли? Я – Хозяйка Медной горы! Каждый Новый год, с садика еще, всегда я – Хозяйка!

Что-то совсем из детства, зеленое и каменное, замелькало в голове. Но смутно.

– Я не в теме. В Петербурге на елках всё больше Снегурочки. Расскажешь завтра? Во сколько приходить?

– Откуда-откуда ты? – обомлела девчонка. – Ты что тут – к нам? Что, так бывает, что ли? Оттуда! Зачем?!

– Семейные обстоятельства, – не вываливать же на нее самосвал всех этих его сложностей. – Доучусь тут. С тобой. Слушай, я ляпнул, не подумав, – заторопился он. – Давай утаим, откуда я, а то чего объяснять всем.

– Слишком сложно, – нахмурилась девчонка. И тут же засмеялась: – Ладно, договорились, но, чур, мне ты правду расскажешь! Вот завтра приходи! И если что, ты теперь – мой парень, понял?

– Какая скорость, – восхитился он.

– А что, есть возражения? В Петербурге плачет чье-то верное сердце?

– Какие могут быть возражения под взглядом таких глаз!

– Цвет «малахит», – загадочно усмехнулась девчонка. – До завтра, да? Смотри ж, ты обещал!

Снаружи снега́, крыши, деревья стали синие, пахло тоже яблоками – разве зима может так пахнуть? Как Богодай совсем. Странная какая фамилия. Что, эта изумрудная одноклассница так и будет ему мерещиться? Хотя неудивительно, она ведь красивее всех девчонок, которых он видел. Пусть мерещится. Только она-то что в нем увидела? Он ведь обычный.

Снег. Сыпало сверху, мело по белым дорожкам. Какой же синий этот город! Весь день казалось, что они сошли с поезда по ошибке, что реальная жизнь осталась далеко за бесконечно громыхающим мостом над белой в синих торосах Камой, на том берегу – а тут что-то совсем другое, колдовское, как сам этот морозный город. Мимо прохромала странная, как из прошлого века, в черной, длинной до земли одежде, старуха – она зачем-то несла старую, в облезающей краске деревянную лыжу – одну. Может, тут в самом деле ведьмы водятся? Одно слово, Пермь. Древность.

– Ну что, родной, не передумал? – спросила мама. – Школа-то так себе. Только что близко ходить.

– Да какая теперь уже разница! – он оглянулся на композицию из прилепившихся друг к другу зданий, двухэтажного старинного и громадного советского. – Полгода всего учиться, и всё. Не волнуйся. По-моему, мы всё правильно сделали.

– Не уверена. Ну, твой дед, тебе и решать. Наследство.

– Хибарка под снос, – отмахнулся он. – Просто интересно стало. И… Да, я деда пожалел. Он так захотел, чтоб я остался, что сразу это смешное наследство и предложил. Ему одиноко.

– Добрый ты, Мурашка. А наследство не такое уж смешное. Не в хибарке дело, а в том, что под ней. Смотри, это ж практически центр, тут земля уже, поди, диких денег стоит.

– Так ты поэтому не против, чтоб я остался?

– И поэтому тоже. Я… Мне кажется, ты тут… Счастливее будешь. Я ж тоже вижу, как у Петра Петровича глаза светятся. Но… Сложный он человек, скрытный. Вот ты веришь, что он не может позвонить твоему отцу?

– Экспедиция же, – Мур пожал плечами.

– Зимой? – мама поежилась. – Даже тут стужа, а на Северном-то Урале… Все вышки связи перемерзли, что ли?

Мур и сам понимал, что зимой геологи не выезжают. Ищи там ископаемые под снегом и льдом, как олень ягель, ага, в мороз. Даже в самой Перми вон какая доисторическая холодина! В общем, отца в городе нет, документы не подписать, значит, никакой заграницы.

Ну и ладно. Мур и раньше нигде не бывал, кроме дачи. «Обойдетесь», – говорил отчим и улетал куда-нибудь «по работе», а они втроем и мама оставались на шести сотках кормить комаров и поливать редиску. Редиска была невкусная, едкая.

Отчиму с мамой, наверно, сложновато было растить их троих. Мама всегда была грустная, экономила денежки. Вот и сейчас смотрела на все вокруг без улыбки, вроде бы даже с испугом. Когда ждали автобус на остановке, она тихонько сказала:

– Не очень я деду верю. Скрывает он что-то. Может, и на меня в обиде, что тебя увезла. А тебе он потом ту правду, которая ему правдой кажется, раскроет, родному внуку, – она вздохнула. – Кто еще обижаться-то должен.

Подкатил красный автобус с нарисованным на боку медведем, а внутри – народ предновогодний, и кто-то елку на задней площадке везет. И опять эта черная ведьма с лыжей, стоит посреди автобуса, всем мешает. Во рту у нее что-то светится? Да нет, показалось. Окна заиндевели. Мама вдруг, как девчонка, подышала на стекло двери, долго смотрела в дырочку. Через пару остановок они сошли, и мама сказала:

– Ой, а Разгуляй-то сносят.

– Что сносят?

– А казалось, он будет всегда… Вот, райончик у дамбы, весь левый край у лога. Город триста лет назад отсюда начинался.

Мур узнал горстку белых крыш черных домиков, сбившихся на пятачке между современными громадинами и обрывом в лог. Тут живет дед.

– Домишки ветхие. Видишь, как новая застройка прет, город не узнать. Как Петра Петровича домик-то уцелел? Чудо, а то б не нашли никого. И что он не уехал отсюда за столько лет, не пойму. Ждал, наверно, когда эта земля под хибарками золотая станет, – мама все смотрела и смотрела по сторонам. – Все равно не жалею, что уехала. Надеюсь, тебя-то Урал не сожрет. Меня вон не успел, поперхнулся. И ты насовсем не оставайся. Смотри, в пять нотариат, пока еще можешь передумать, а потом – всё.

– Мам, не передумаю я. У вас там дело долгое, пока устроитесь, пока близнецов в школу, пока язык учить. Деньги не лишние, чтоб на меня еще тратить, на такого лося. Ну и тут интересно же, как в параллельном мире. Все другое. Странный город.

– Ты не представляешь насколько, – усмехнулась мама. Она тоже знала, что без него ей будет легче. Во всех смыслах. – Ладно, твоя жизнь, сам решай, что с ней делать. Большой уже. Может, так оно и к лучшему, себя узнаешь, повзрослеешь. Деньги буду присылать.

Она все нервничала. Как будто боялась этого города. А еще боялась, что Мур ее осудит. Потом он жалел, что не догадался в этот момент остановить ее и обнять. Он бы тоже на ее месте нервничал. Всю его жизнь она скрывала, что отец, оказывается, не умер. Зачем? Что, Мур бросил бы ее из-за какой-нибудь мелкой обиды и помчался к папочке? Что у них там стряслось? Может – он сам и стрясся? Мало ли. И дальше бы скрывала, и он бы принимал все как данность: есть отчим, а отца нет и нет, обычное дело, вон у половины одноклассников отцов днем с огнем не найдешь. Жизнь как жизнь.

Но осенью про отчима вдруг вспомнила китайская фирма, с которой он работал раньше, когда его предприятие проектировало горнопроходческое оборудование, и предложила крутую должность, и можно взять с собой семью – кто ж откажется. Мама занервничала. Потому что надо паковать чемоданы – а Мур неожиданно стал проблемой. Поскольку ему еще не исполнилось восемнадцати, требовалось разрешение на выезд от родного отца. И мама созналась: у нее не то что свидетельства о смерти нет, но и вообще отец живет своей жизнью на Урале и, видимо, за разрешением придется ехать туда на поиски, а то не дозвониться.

Вот и приехали. И хоть разрешения не добыть, поскольку отец в экспедиции, Мур чуял, что, похоже, приехали не зря – в каком-то еще более важном смысле. Здесь-то он не лишний. Здесь вон у него – родной дед, настоящий, и отец где-то, можно будет с ним потом как-нибудь встретиться.

Случится же когда-нибудь эта встреча. Все эти дни, сперва дома, когда решили ехать, а потом в поезде, провожая глазами черно-белые, будто простым карандашом нарисованные ландшафты за вагонными окнами, Мур жил как в безвоздушном пространстве: зачем ему отец? Считаться теперь с ним. Ладно он сам – пацан, который ничего не знал, но отец-то? Выходит, ему все равно, что есть сын, что нет?

Временами шел снег и окончательно стирал пространства за пределами поезда. В снежном стекле отражались стаканы с рыжим чаем, сверкали ложки и подстаканники с вензелем «РЖД» – мама все пила чай, хрустела горчичными железнодорожными сухариками, наверно, чтоб не нервничать.

И с мамой тоже было много непонятного. Почему она скрывала правду? Он так и не решился спросить. Боялся, что для мамы этот повод приехать за документами – что-то вроде мести отцу, мол, посмотри, я все смогла сама, сын взрослый, смотри-смотри, мерзавец, сколько ты упустил. А Мур сомневался, что понравился бы отцу. Тот – геолог-экспедиционник, такие ценят сыновей крутых, у которых руки откуда надо растут, а Мур ниже всех парней в классе и кем быть – до сих пор не знает. Мама хочет, чтоб он стал экономистом. Отчиму – плевать кем, главное, чтоб на шее не сидел.

В Китай-то захотелось, когда отчим влез на пьедестал с этим карьерным достижением и завел лекцию, как надо ценить возможности, которые он, специалист незаменимый, им всем теперь предоставляет. Наверно, Китай – идея крутая, другая жизнь и все такое, даже отчима можно бы потерпеть.

Но Урал – это тоже другая жизнь. И возможности. Самый край Европы, за горами – уже Азия. И город этот, на холмах, прорезанных логами, на берегу широченной реки, за которой синий океан тайги, правда странный. Как будто на голограмму современного многоэтажного города с бесшумными сверкающими трамваями и красными автобусами наложили другую – старинного городка с нарядными игрушечными особняками. Колдовство какое-то. Эти старинные домики среди теснин многоэтажек, заваленные снегом чуть ли не под самые крыши, со столбами белого дыма над трубами – серьезно, там печки топят! – казались декорациями к фильму про царскую Россию. У деда дом почти такой же, врос в грунт, как кусок уральской геологии, кирпичным первым этажом. А второй – из бревен, почерневших лет за двести-триста. Мур таких домов и не видел никогда. Наследство, ага. И двор еще, и… Неужели в домике этом правда можно пожить?

А дед-то добрый. Он обрадовался Муру. Может, ему не важно, какой Мур, тощий или мощный? Главное, что внук.

– Давай за дедом и к нотариусу скорей. Потом я в гостиницу, – сказала мама, не отрываясь от экрана телефона. – Ты со мной, или у деда уже останешься?

– Я хочу с ним поговорить.

– Ох, ну зачем тебе это все? Пожил бы до лета один, – опять завела мама волшебную сказку, которая с сегодняшнего дня уже не имела значения. А мама все в нее верила: – Подучил бы китайский, приехал к нам, поступил бы в университет, потом…

– Мам, не начинай опять. Я справлюсь. Сама подумай, на кой я вам там сейчас? Какой мне там университет без языка? Осмотрюсь тут, а там и лето, и день рождения. Никакого разрешения не надо будет, захочу – действительно к вам приеду. На каникулы.

– А может, и правда, тут поступить проще, а потом в Петербург переведешься. Господибожетымой, обидно. Я так старалась уехать, а ты…

– Мам, да ну что ты сразу? Что я тебе, деревяшка, чтоб меня гвоздями к одному городу приколачивать? Мир большой, городов много. Поживу, посмотрю. Тут вон как интересно.

– И девочки красивые.

– Девочки везде красивые.

– Эта малахитница – хитрая какая-то, мне показалось.

– Ну мам!

– И дед тоже чего-то хитрит. Может, пестерь передать хочет?

– Что передать?

– А, так, суеверия… Давай уедем, Мурашка? Ну, не поедешь с нами сразу, правда один поживешь до лета, все-таки подготовка, репетиторы…

– Мам, обещаю, что поступлю летом, не волнуйся. А вообще… Ну пойми. Я просто не хочу быть лишним. Я уж столько лет… терплю. А тут отчима нет, терпеть не надо будет! Можно просто жить. Тут я вроде не лишний, вон как дед обрадовался. Да, и разобраться надо. И вообще – мам, ты только посмотри, какое тут все… Даже мороз не злой, а зима – синяя. Как в волшебном мире. Другое.

– Другое, да. Ты поэт, Мурашка, – грустно сказала мама. – Хочется – оставайся. Я же счастья для тебя хочу. Но мне страшно. Раньше на глазах тебя держала и знала, что ты в безопасности, а теперь живи и бойся, как ты тут. Урал – опасный край, другой, люди другие. Не злые, да, но… Не знаю. Другие.

2

Гирлянду пришлось перепаивать, звук устанавливать, потом декорации таскать – да хоть сто декораций, этих фанерных щитов, хоть тысячу, раз об этом та самая одноклассница Богодай попросила.

Глаза у нее большие зеленые или неизвестно какие там под малахитом, но это и не важно. А еще она умная. Как слушала, как смотрела! Зовут ее смешно, «Долли», но Мур быстро привык. А еще как карамелька на вкус, сладкая ледышка – Долли. Долли Богодай. На самом деле просто Дашка она, но вот вычитала в десятом классе в «Анне Карениной», что там героиню Дарью Облонскую как-то неожиданно не по-русски «Долли» зовут, и сразу решила, что так, мол, взрослее. Мур совершенно обалдел от «Анны Карениной» – кто ж сейчас такое читает? Точно, здесь другой мир, другие люди. Он-то еле «Войну и мир» домучил в десятом, да и то лишь из-за Пьера, тезка же, Петр. А Муром он сам себя прозвал года в три. Нормальное имя, может, и короткое, но зато только его.

С утра они вдвоем были, кажется, во всей школе одни, как на Приполярном Урале, и через час уже целовались, и она обняла его, как никто никогда, и прошептала: «Мурчик, какой же ты худой!» Кобальт намалеванных деревьев на декорациях ожил, они зашевелили ветками, куда-то полетел снегирь, щедро и мягко посыпался с белого потолка снег…

Потом пришли одноклассники, еще человек семь. Долька без комплексов льнула к Муру на глазах у всех, и парнишки вроде напряглись сначала, помрачнели, а может, показалось. Нормальные парни. И девчонки тоже. Говорок только у них смешной. Ну и смотрят все, смотрят. Присматриваются. Рослые все, крепкие, что он им – мелкий, ростом не выше Дольки. Ну и пусть.

Потом резко стало некогда, повалила младшая школа: ни одной снежинки или зайца, все больше медведи, да Огневушки-поскакушки, да Данилушки в фартуках с картонными молотками, и еще девчонка высокая, худая-худая, вся в синем и с длинными синими косами из пряжи – неужели Синюшка? Забе́гали учителя и родители, началась елка. Долька засияла в центре зала, как все уральские изумруды сразу. Какая же она красивая, темноволосая, зеленоглазая! Вот ведь тайная сила!

Мур следил, чтоб со звуком все было нормально, и смысл представления улавливал постольку-поскольку, а между елками они опять целовались. И ели яблоки.

Вечером Мур проводил Долли и шел домой в странное это место Разгуляй. Он улыбался. Ксенон двойчатками сиял сквозь пар, бесшумно плыли мимо космические трамваи в новогодних огоньках. Мороз пер синий, как деревья на декорациях, щипал лицо. И опять все пахло яблоками. Снег повизгивал, жесткий. Стужа. Правильно Мур все-таки решил здесь, в этом синем городе, остаться. Так маме с отчимом проще делать вид, что они – обычная семья, папа-мама-близнецы, без отягощения в виде добрачного пацана.

Близнецам теперь другая жизнь, китайская, можно посочувствовать. Они хоть и младше его на два года, а уже переросли, лоси, одни девки на уме. Сами белобрысые, как финны. Хоккеисты. А он – другой, невысокий, темноволосый. Мурашик, как мама зовет. В дедову породу, оказывается, в отцовскую. Одно лицо с молодым отцом со старых фоток, что дед вчера показывал – и фотки тряслись у него в руках. Бедный. Ну ничего, успокоится.

Раньше Мур думал, что остался из жалости к деду, а теперь и сам не понимал почему. Долька же. Повезло. Интересно, не знай Долька, что он из Петербурга, стала бы так ластиться? Может, если все нормально будет, на весенние каникулы – в Петербург? Мама ключи ведь оставила. И в квартире там никого не будет!

И вдруг дошло: мама-то рано утром уехала – обняла, поцеловала, села в такси – и на вокзал, всё!

А Мур думал только про Дольку малахитовую эту и даже не заметил новую жизнь. А ведь правда – все, детство в прошлом. Теперь – сам. Он даже остановился, посмотрел вокруг: снег, дома, люди, чужой город. Ну как чужой – теперь, считается, и его. К тому же и в паспорте что написано? «Место рождения гор. Пермь». Удивился в четырнадцать, но это тогда значения не имело. А сейчас? Дед сказал вчера: «Мурашонок ты, не подделать». А это потому, что у Мура фамилия как у деда и у отца, Мураш. Уральская фамилия, объяснял дед, втолковывая что-то там про Мураша – царя муравьев и про золото в самородках, но Мур думал тогда о Дольке и не очень понял, о чем он. Ладно, главное, дед счастлив.

От школы и Долькиного дома в Разгуляй – как на другую планету, вернее, в другой век: через большую улицу, мимо заиндевевшего памятника Татищеву¹ и зеркального нефтяного дворца в прошлое, в заваленные снегом улочки-переулочки, мимо древнего трамвайного депо, похожего на приплюснутый кирпичный замок. Странно как: депо есть, а рельсов из него нет.

Некоторые дома не казались жилыми, в других светились желтые окошки и вели к калиткам прорубленные в сугробах траншеи. Пахло дымом. Тут они с мамой, замерзшие и растерянные, бродили еще вчера утром, она искала по памяти, где живет дед. А теперь Мур знает где. И идет туда – домой.

Так, вот на углу бело-розовый, как пряник, дом со старинными коваными решетками на окнах почти у самой земли, вот почти развалившаяся хибара без крыши, вот заиндевевшая стена какого-то сооружения, зачем-то обшитого внахлест листами кровельного железа, а вот – дедова усадьба. Окна кирпичного первого этажа тоже вон в землю уходят, надо спросить, сколько ж домику этому лет. Верх черный от времени, в крайнем окне, где кухня, свет за выцветшими занавесками. Тропинка к калитке, потом черные от времени ворота, которым тоже, видать, лет двести, вон как их в землю всосало, не открыть больше никогда. А дальше еще домик, как дедов, только в два раза меньше, по паре окошек вверху и внизу. О, а в первом этаже вон свет сквозь сугроб пробивается. Значит, обитаемый. Что там за соседи, интересно?

Мур вошел во двор, вычищенный от снега почти до каменных плит, которыми был выложен. Дед вчера между делом сказал, что это называется «лещадь», мол, так часто мостили дворы на Урале. Куда дед снег-то девает? Под навесом, под чуть покачивающейся тусклой лампочкой в жестяном абажуре, треугольными торцами светлели дрова, как непонятная мозаика, и посверкивал воткнутый в колоду топор. Девятнадцатый век. Сарай рядом, дед сказал, бывшая конюшня – интересно, что там у него сейчас? Мур посмотрел на соседский дом напротив: ой, дверь! Тоже в землю вросла, к порогу вон даже углубление со ступеньками вниз, расчищенное, и дверь сама такая богатырская, в пятнах шелушащейся краски, а в кованых петлях – здоровущий амбарный замок. Эм-м… Мур вернулся на улицу: точно, вон светится снизу в окошке рыжим. Он обошел маленький дом, посмотрел с угла: тут улица поворачивала, и дом торчал бревенчатым сверху, а снизу кирпичным, когда-то беленым боком над сугробами и едва расчищенной, на одну машину, полосой проезда. Никаких дверей в этой стене не было. И окон тоже. А дальше забор из бетонных плит и чей-то гараж, потом фонарь и еще гараж – и тупик, вернее, тропинка вниз, в лог, налитый чернотой. Мур поежился и вернулся во двор: в маленьком доме дверь. Замок. За тыльную часть маленького дома заходит навес, там дрова. Значит, что, дед кого-то на этот замчище огромный в маленьком доме запер?

Дед наварил картошки, накрошил ядреного лука в квашеную капусту, нажарил мяса – промерзший Мур очнулся, когда стало тяжело дышать. Тарелки у деда были громадные, фаянс от времени потемнел, потрескался – и на дне каждой был нарисован здоровенный паровой молот и написано: «Мотовилиха». Вообще дедов быт был внушителен. В углу – печь с плитой, на ней черные громадные чугуны с кипятком. На стене – сечки, топорики, эмалированные тазы. Ножи и поварешки торчали из здоровенного латунного стакана, присмотревшись, Мур прочитал маркировку: «Снаряд осколочно-фугасный». Гильза! Дед проследил его взгляд и хмыкнул:

– «Урал – опорный край державы»², слышал?

Мур помотал головой.

– Это у меня дедынька на Мотовилихинском заводе работал, победу ковал. И батя с ним, пацаном еще совсем, в одиннадцать лет, дед под свою ответственность взял, обучил на фрезеровщика. Так батя всю войну на ящике простоял у станка.

– В одиннадцать лет? – ошалел Мур.

– Взяли. Такое время. Таких, как он, на заводе полно было, постарше, правда, лет тринадцати-пятнадцати. За ударный труд банками варенья награждали. А пацаны убегали, конечно, к черту, мол, ваше варенье, подай свободу, а их ловили да опять к станку, спасибо, не стреляли, а то вообще б работать некому. Рабочий день по двенадцать часов без выходных. Война. Но мать-то, бабка моя, померла, а что парнишке одному по улице валандаться. Шпаны-то, да беглых, да спецпереселенцев, да мобилизованных и черт знает на что уполномоченных, да простого ворья тут толпы ходили. В цеху тепло, хлеба как мужику дают, по норме рабочей – все парню лучше под отцовым присмотром. Вот так и выжили…

У Мура оледенели щеки и холодок пробежал по спине. В одиннадцать лет он ленился учить параграфы в детских учебниках и боялся драться – вот и все неприятности. И мама не разрешала самому газ зажигать. А тут – станок размером с комнату. Цех. Завод.

Дед смотрел словно бы испытующе. Усмехнулся:

– Урал – дело такое. Судьба Москвы в войну решалась тут – сколько работяги пушечных стволов отольют. Ну, меня-то батя на завод не пустил, сказал, иди учись… Что, внучок, наелся? Еще, может?

– Наелся. Спасибо, деда!

Странно, но с первого дня Муру легко было называть этого чужого седого старика, совсем незнакомого, добрым сказочным словом «дед». А дед, конечно, был всем дедам дед. Борода, рубаха клетчатая, штаны в заплатках. Совсем бы простак с виду, да вот только вчера у нотариуса Мур видел его в костюме, который сидел на деде так же привычно, как домашняя рубаха. И еще Мур видел жуткое количество книг, заполняющих все комнатушки дома по всем стенам – словно книги были его внутренней оболочкой. В кабинете – несколько компьютеров и на столе книги с дедовой (и его!) фамилией, после которой шло «доктор геолого-минералогических наук, профессор». И еще всякие слова про Пермский университет и Горный институт РАН. Ну, и везде полки с камнями и рудами. Родство, конечно, исключает выбор, но Муру казалось, что если б можно было деда себе выбирать, то он выбрал бы именно такого. Профессора с топором. Или с кайлом? Геолог, ну надо же.

– Дед, а отец тоже геолог?

– Диссертацию по карсту защищал. Сейчас другие интересы у него. Более… прикладные.

– Он тут, с тобой живет?

– Нет, у него в новостройках над Камой квартира. Сдаем. А в Кунгуре у меня еще дом, я тоже тебе отпишу.

– Почему мне?

– Потому что ему не надо. Съездим с тобой на днях, дом проведаем.

– Дед, кстати, а ты кого в маленьком доме прячешь? Там свет горит внизу, я с улицы видел. А дверь во дворе – на замке.

– Много будешь знать – скоро состаришься, – усмехнулся дед. – Да мастерская у меня там, парень, я забыл, видать, свет погасить. Бог с ним. Все равно все твое будет… Покажу потом, как пойму, что ты за камешек. С виду-то вроде не пустая порода. Ну что, как в школе? А в школу-то в какую поступил?

– Где взяли. Большую улицу, по которой трамваи ходят, перейти и дальше почти все время прямо-прямо по Островского. Можно на автобусе, можно пешком минут двадцать. Около Угольного института.

– Вот так случай! Ну надо же, – хмыкнул дед. – Старая школа, довоенная. Отец твой там учился. И я, только она тогда называлась «Первая железнодорожная». А в войну там госпиталь был. Завтра пойдешь? Каникулы-то когда?

– Каникулы уже. Но там елки новогодние, я с ребятами познакомился, помогаю им. С девочкой еще, она Хозяйку Медной горы играет.

– Кого-кого?

– Хозяйку Медной горы.

– Нехорошо.

– Почему? – изумился Мур.

– А вдруг настоящая приревнует, – усмехнулся дед. – Красивая?

– Очень! Завтра еще две елки с утра, а потом, они говорят, на Егошиху пойдем, кататься. Что такое Егошиха?

– Речка в логу. Кататься? Так тебе чего, санки, что ль, надо?

– Я сам не знаю.

– Да в логу такие склоны! Трамплины видел?

– Нет, я как-то ничего еще толком не видел. Только вокзал, школу да автобусы.

– Я там, на Егошихе, тоже в детстве катался. На круге деревянном от бочки, – задумчиво сказал дед. Муру почему-то вдруг стало жалко его, старого, костлявого, вернее, жалко его старые, источенные жизнью кости, за которые слабо держалось усталое тело. – А то еще ледянки намораживали, снежку с водой намесишь, навозца конского подмешать – летят! – дед чего-то совсем загрустил. – Вот и жизнь так же пролетела. Мигом. Вроде вчера только в логу катался, а уж скоро семьдесят жахнет. Ох. Вспомнил чо-то, как дедынька вон тут, под окошком сидел и те же слова говорил, мол, как вчера парнишкой был. Двенадцать ему было, как революция началась и все перевернулось, – дед почему-то вздрогнул и странно посмотрел за окно, а потом на внука, и снова будто бы испытующе. – А мы всё живем.

Мур поскорей спросил:

– И ты всегда здесь жил? В этом доме? – он вспомнил вчерашний кабинет нотариуса и документы, по которым теперь стал владельцем этого странного дома. Даже двух. И конюшни. И дров. И гаража над логом. Дед подарил ему все это, чтобы не заморачиваться с завещанием. Интересно, почему он не хотел, чтобы эти хибарки по наследству получил отец? – А дому сколько лет?

– Да уж за двести. И построен на том месте, где всегда наша родова жила. Я так-то всю жизнь по горам да по пещерам мотался, но возвращался всегда сюда.

– И родился прямо здесь?

– А родился я посередь Камы, на пароходе, не дотерпел до Перми, – усмехнулся дед. – Но пермяк, коренной пермяк. И ты – пермяк.

– Дед, а если снесут домики эти?

– Скоро-то не снесут. Тут большое строить нельзя, песчаники, все в лог сползет. Поживем еще. На мой век хватит.

– Да я б хотел, чтоб и на мой хватило. Тут… Странно так. История.

– Еще б. Мы тут, по преданию-то, с дотатищевских еще времен, с первого Мураша. Деревня здесь с давних пор. Починок, дак мы, дед говорил, с того починка еще строгановского, по летописям с тыща шестьсот сорок седьмого года. А деда говорил, с пораньше, мол, пищальник Петро Петров сын, тот в записях с двадцать третьего… Дак и до записей всяких тут жили. Не только русские, а и до них много кто. Народы уральские.

У Мура выбило пол из-под ног, и он рухнул во тьму веков. Семнадцатый век! «Пищальник»! Да еще и «с пораньше»! Жил не тужил сам по себе, а теперь, оказывается, за спиной целый строй этих дедов-прадедов. С пищалями!

– А женился он на нерусской бабе, на местной, которая из тех, что тут испокон веков жили, по-научному – «автохтонное население». Кто она была, вогулка или пермячка, то неведомо. Но все равно, сам понимай, какой глубокий корень.

– Это пугает.

– Привыкнешь. «Починок на реке Каме и на речке Егошихе», – на память сказал дед. – А красивое место, пожалуй, было. Егошиха-то сейчас от дамбы до Камы в трубе подземной, поверх урман да дрянь всякая, а тогда по чистому песочку меж крутых бережков прозрачной водицей да в камский простор… Кататься-то куда пойдете? Лог большой.

– К трамплинам.

– И правильно. Тут-то, у дамбы, заросло, да и места совсем злые. Потом расскажу.

На житье дед определил его в комнатенку на втором этаже, в которой две стены занимали самодельные стеллажи с книгами по геологии, в третьей – два окошка на улицу, а четвертой стеной был беленый бок печи, у которого стояла древняя металлическая кровать с шишечками на спинках. Такие он видел в фильмах про Советский Союз. Одеял куча – как печка остынет, так понадобятся… И пахло тут какой-то историей, а еще печкой, книжками пыльными… Не дом, а машина времени. И пространства тоже: снаружи дом небольшой, зато внутри – лабиринт комнат и комнаток.

За окнами снег. Мур выключил свет, подошел, отвел сетчатую занавеску – фонаря за метелью не различить, только светлое пятно. Сугробы, темная стена старого депо напротив. А тут, в книжной комнатке, тихо, темно и уютно. Куда уютней, чем дома на Просвете, в душной квартире в старой многоэтажке, где сверху, снизу и со всех сторон вокруг полно незнакомого народу живет. А тут до соседей-то сколько? Кажется, они с дедом одни на всей улочке… Как же дед жил тут – один-одинешенек? И в этом снегопаде сплошном – кажется, будто и вообще никаких других домов на всем белом свете нет. Ни Разгуляя, ни Перми, ни Петербурга…

На границе света от фонаря мелькнуло что-то темное и мохнатое. Отступило. Потом появилось в стороне, ближе к стене депо. Собака? Ну да, мохнатая черная, только косолапая какая-то и длинная. Собака что-то повынюхивала под стеной, повела в сторону острой мордой – и побежала дальше по своим ночным делам. Здоровенная какая! И побежка у нее какая-то не собачья, сутулая… Ну, не росомаха же в городе! Зверюга целеустремленно скрылась в метели. Как ни бывало. Будто примерещилась.

1.Василий Татищев – промышленник и экономист, основатель Перми и Екатеринбурга.

2.А. Твардовский.