Czytaj książkę: «Бык бежит по тёмной лестнице»
© О. Аникина, текст, 2025
© ООО «Издательство К. Тублина», 2025
© А. Веселов, обложка, 2025
Часть I
Джуска
Джуска – разговор внутри твоей головы.
Джон Кёниг, «Словарь неясных скорбей»
Глава 1
Словарь неясных скорбей
Мне было пятнадцать, и я уже целый год жил с диагнозом ревматоидного артрита. Стояла осень, респираторные инфекции вовсю гуляли по Москве, но обычный насморк теперь заканчивался для меня болями в колене, а если сильно прижмёт – ещё и в бедре. Потом ко всему этому добавятся суставы рук, шея и поясница, но в те времена моя болезнь развивалась ещё как лайт-вариант. Проводя большую часть суток лёжа, я пристрастился читать. И вот как-то раз ко мне в руки попала книга Хемингуэя – «Фиеста. И восходит солнце».
Я перевернул последнюю страницу, когда обострение уже началось. Впечатление от книги наложилось на предлихорадку. Сцена бегущих по городу быков пришлась на высший пик температурной свечки, и я перед глазами, как наяву, видел следующую свою работу – хотел написать её акрилом, лишь только поднимусь на ноги. Малиновые вспышки вырывались на передний план, а ближе к углам, по периферии, во все стороны разлетались куски некой непрочной постройки – балки, перила, ступени. Ударами сильных ног бешеный бык разносил в щепки всю нашу треклятую размеренную жизнь. Той весной задумка картины крепко сидела в моей голове, я только и ждал, чтобы контроль матери ослаб, и можно было наконец приступить к грунтовке холста.
Но работа вышла неудачной – и первый её вариант, и второй, и четвёртый. То я перегружал композицию, и бык хотя и доминировал, но выглядел тяжёлым, то страдала колористика: мне не хотелось лобового столкновения красного и чёрного пигментов, а приглушённые цвета вдруг принимались без моего участия гармонизировать самым неожиданным образом. На уровне наброска меня вроде всё устраивало, но лишь только дело доходило до красок, вся лёгкость куда-то девалась. Я бился-бился, да и отступил до лучших времён. А потом и вовсе пришёл к выводу, что сама суть моего «Быка» была целиком подражательной и вторичной: я, наверное, пытался скопировать стиль моего учителя, известного художника Николая Кайгородова. В конце концов я решил избавиться от неудачной работы, но Мария вытащила полотно из огня – в прямом смысле.
До сих пор не могу забыть, как Мария переводила взгляд – то на меня, то на картину, то снова на меня, смотрела, вытаращив глаза, как лесная сова. Трясла холстом перед моим носом. А я, словно загипнотизированный, не отводил от неё глаз и думал только о том, что эта женщина сейчас совсем рядом, она стоит так близко! Вот, вот сейчас, надо вырвать у неё холст – и одной рукой сжать худые, тонкие запястья, а другой с силой притянуть к себе.
Как действовать дальше, после того, как притяну, – я понятия не имел. В голове моей в тот момент творилось чёрт-те что – а потому я так и остался стоять перед ней, как дурак, молча, и, открыв рот, слушал, как она меня отчитывает.
Холст она у меня забрала. Стряхнула гарь, свернула в трубку и засунула в шопер с обтрёпанной ручкой. Куда она потом дела этого быка – понятия не имею. Вполне могла дойти до ближайшего угла и выбросить его в мусорный бак, тайком, чтоб я не видел.
Но дело было даже не в «Быке». Дело было в самой Марии – она восхитилась моей работой. Или просто сделала вид, что восхищается, ведь Мария всегда была хорошим педагогом.
Из-за этой женщины я сходил с ума, я буквально задыхался.
* * *
За глаза мы в классе звали её просто: Иртышова. Фамилия звучная и знаменитая. Дед Марии Александровны, а заодно и прадед, были академиками, отец её тоже пошёл по стопам предков и был профессором – в общем, звёздная семейка. Но в ней самой не было ни грамма пресловутой звёздности.
С чем бы сравнить её? Наверное, с дикими птицами, а может, с рыбами – с существами, которых нельзя одомашнить. Можно любить сойку, которая каждый вечер прилетает под крышу твоей дачи и садится на обветренную деревянную перекладину. Можно смотреть, как в пруду сверкают хвостами зеркальные карпы, – можно даже сидеть у подножия водопада, наблюдать за этими рыбами и гадать, сумеет ли хотя бы одна из них подняться вверх, сопротивляясь силе потока, и там, на изгибе сияющего брызгами колена, превратиться в дракона – или в кого там ей нужно превращаться согласно легенде? Но вот опустишь ты руки в воду, поймаешь одного и зажаришь – и волшебство кончится.
Если представить мою подростковую сущность в виде античного портика – мраморного, слегка рябоватого от вкраплений ракушечника, – так вот, человеком, который отстроил бы фундамент портика, был бы, без сомнения, дядя Коля, мой учитель рисования. Но той, кто положил бы на колонны антаблемент – фриз, карниз и архитрав, – стала бы именно Мария. Я имею в виду не меня сегодняшнего, а меня, ученика старших классов московской школы, живущего в середине двухтысячных в Москве в родительской четырёхкомнатной полногабаритной квартире, недалеко от станции Багратионовская. Хотя, сказать по правде, я сегодняшний, похоже, остался почти таким же, правда, стены и колонны изрядно поистёрлись, закоптились, а кое-где покрылись унылыми сколами и трещинами.
Мария включилась в строительство, сама того не ведая. Я тоже – сделал её своим архитектором по наитию, не понимая ещё, что я такое с собой творю. Возможно, Мария, жившая в моей голове, по большей части была выдумкой – тем радостней для меня становились моменты узнавания, когда поступки и слова реальной женщины чудесным образом совпадали с её воображаемым образом. Я словно бы угадывал её наперёд – но если вдруг сталкивался с чем-то, что горько меня разочаровывало, я внезапно и с удивлением обнаруживал, что отчаяние в таких случаях сменяется не меньшей радостью. Когда вдруг мне стало понятно, что Мария способна защищать подлеца, эта новость не оттолкнула меня от неё, а наоборот, превратила моё благоговение в чувственное влечение невероятной силы. И чем больше отрицательного я находил в этой женщине, тем сильнее я её хотел.
Когда до меня дошло, что творят со мной мои собственные чувства, – я поначалу сильно заморочился. Потом понемногу привык и в конце концов, непонятно почему, стал ощущать себя гораздо уверенней, стойче и, как бы это странно ни звучало, – свободнее, чем прежде, до того, как Мария появилась в моей жизни. Никаких прав на эту женщину я не имел и иметь не мог, так что же? Я принял как должное правила игры, в которой меня заведомо ожидал проигрыш. Я ведь сам создал вокруг Марии что-то вроде защитного кокона.
Если бы не эта оболочка, я не смог бы воспринимать её как учителя – да она и быть бы им не смогла. И тем не менее Мария Александровна многие годы оставалась моим педагогом-надомником, а в выпускных классах к тому же занималась со мной дополнительно как репетитор по русскому языку и литературе, а ещё по истории, так как давным-давно, когда она была ещё юной и жила в Петербурге, Мария училась на историка, а потом даже получила сертификат эксперта ЕГЭ по этому предмету. Поэтому, если бы я где-то прокололся, я потерял бы эту женщину сразу и навсегда: родители, заметив неладное, поспешили бы незамедлительно сменить приходящего педагога. До сих пор не понимаю, как мне удалось выдержать подобное испытание. Видимо, пережив доселе незнакомое мне чувство, я познал какой-то особый дзен.
* * *
От Марии (мне всегда так казалось) пахло ореховым йогуртом – помните, продавались такие греческие йогурты в магазине «Магнолия»? Орехи мне всю жизнь были категорически запрещены, и съедал я только верхний, молочный слой, зато запах нижнего слоя – тонкий и лёгкий, с вяжущей кислинкой – я хорошо узнавал. Это был лучший запах на свете. Запретный запах. Когда мне приходилось совсем несладко (сейчас будет очень откровенное!), я шёл в «Магнолию», покупал баночку с йогуртом, чтобы потом достать её в своей комнате и в тишине прикрыть глаза, медленно потягивая носом суррогат, заменитель аромата, постепенно возвращавшего меня к жизни. Самообман работал – но очень недолго. Короткую встряску сменяли прозрение и стыд, и когда последний сделался невыносим, я прекратил покупать чёртов йогурт и даже смотреть на него. Так Мария на какое-то время сделалась для меня совсем уж бестелесной.
Чувство, похожее на религиозную одержимость, служило мне защитой очень от многих вещей. Благодаря этому панцирю я мог какое-то время не бояться внезапной и ранней встречи с настоящей, реальной физиологией, которую, в принципе, не составляло труда найти даже в полутёмных больничных коридорах и больничных же туалетах, в процедурных кабинетах современных клиник, способных воплотить самые заклятые мечты извращенца, в душевых кабинах с их облупленными стенами, все в жёлтых разводах. Больничные помещения пахли хлоркой, сквозь которую пробивался запах чужих тел. Дух канализации лез из всех щелей, из сливных дыр и даже из отверстий душевой лейки, покрытых коричневой шершавой ржавчиной. Чужая кожа в таком пространстве отчего-то начинает пахнуть лучше, благороднее, чем в реальной жизни.
С моими соседями по палате в тайных больничных помещениях иногда случались неожиданные и захватывающие вещи – такими историями принято было делиться один на один, понижая голос. Однажды я и сам попался, как дурак, в примитивную ловушку, но поделиться тем случаем ни с кем не осмелился. Ловушку для меня устроила одна дежурантка-интерн, вечером в субботу, когда на этаже было пусто, потому что больные в отделении свалили по домам, а в палатах остались только те, кого не забрали.
Всё мерзкое, всё отвратительное и отталкивающее удивительным образом притягивает человека и очаровывает. Как я ни пытался выкинуть из одуревшей своей головы память о навязчивых манипуляциях в той крохотной подсобке – они нет-нет, да и всплывали у меня в памяти, всякий раз очень ярко, с подробными деталями.
На двери подсобки висела обломанная по нижнему краю табличка «клизменная». Меня преследовал химически-ягодный аромат чужого парфюма вперемешку с душком сырной плесени. Смыть этот букет было нереально, потому что в больнице на выходные из экономии частично отключали воду – она шла из крана тонкой холодной струйкой. Для пациента с моими болячками мытьё под такой струйкой могло быть чревато – но я плюнул на последствия и всё равно полез под воду. «Может, секс вообще не для меня?» – После того случая подобные мысли посещали меня не реже пяти раз на дню.
Отвращение перед повторением опыта клизменной я преодолевал долго и наконец понял важную и очень простую истину: люди, живущие на нашем ламповом земном шарике, слишком разные. Если сосед не может прожить и недели, чтоб кого-нибудь не трахнуть, то это не значит, что я должен жить так же, как он. Потом я прочитал в сети про асексуалов и успокоился. Со мной всё было в порядке. Я-то уж точно никогда не был асексуалом, но вместе с тем я до сих пор уверен, что даже асексуальность для человека может быть самой что ни на есть нормой. Просто, повторяю, – все мы, люди, не на одно лицо.
Выяснилось ещё кое-что интересное. Вы, например, знали о том, что сила искусства и сила секса растут из одного и того же источника? Пока не испытаешь – не поймёшь. Только этим я могу объяснить тот факт, что после удачного перепихона у меня никогда не получалось нарисовать что-то стоящее. Это как молиться двум богам – и тот, кого ты обделил гекатомбой, рано или поздно тебя покарает.
Вот такими нехитрыми способами мне удалось принять данную мне реальность: и себя самого, и своё тело, и свою любовь – ту, что греет сильнее, когда находишься на расстоянии.
* * *
Никаких подробностей о жизни Марии вне школы я не знал – кроме тех, которые она считала нужным вставлять в контекст уроков литературы. Например, когда мы проходили «Медного всадника», Мария рассказала, как, гуляя с отцом и старшей сестрой, она впервые увидела отметки уровня воды на водомерном столбе в Петербурге. На внутренней стороне синей тетрадной обложки я написал красивое слово «футшток» и выучил его непонятно зачем; слово помню до сих пор. Водомерный столб находится на набережной Мойки неподалёку от Синего моста. Мария обмолвилась, как в детстве представляла себе плывущие по Неве трупы, вымытые из могил. Когда мы проходили Серебряный век, она рассказывала нашему классу, как на побережье Финского залива буйным цветом цветёт шиповник (его я видел своими глазами, когда наконец-то съездил в Петербург и добрался до Карельского перешейка, а про футшток, между тем, как-то позабыл). Подобные эпизоды из жизни запоминались лучше, чем сухая справочная информация, которую можно было и без помощи учителя накопать в интернете.
Таких отступлений было два, они звучали для всех. Третью историю она рассказала только мне одному – рядом с инквизиторским костром, в котором корчилась очередная партия моих ученических работ: время от времени я жёг их во дворе возле мусорных баков. Мария сказала, что когда-то давно тоже жгла свои старые вещи. Я спросил её, что это были за вещи, и она ответила, дескать, ничего особенного, пустячные женские штучки: платья, туфли, дорогая сумка.
– Зачем?
– Акция протеста. – ответила она. – Думала, если всё старое сожгу – заживу по-новому.
Подсвеченное снизу и чуть-чуть сбоку, лицо Марии преображалось. Тени ложились серыми штрихами – под бровями, под нижними веками, резко очерчивали линию скул. Углы нижней челюсти и виски оставались в тени, и поэтому подбородок и лоб сделались острее и уже. Мария стала походить то ли на Покахонтас из диснеевского мультфильма, то ли на героинь картин Альфреда Родригеса1. Родригеса я не любил, но вот «Горящая трава» Ремингтона2… Там нет ни одной женщины, только фигуры и лица мужчин, стоящих на самой границе пожара. Один из них пытается потушить языки пламени внизу, а взгляды других, сидящих верхом, устремлены вдаль. И нам становится ясно, что искры, вьющиеся возле самых ног, – ничто по сравнению с тем, что происходит там, на дальнем краю прерии.
Мария походила сразу на всех индейцев с той картины. В её лице была и тревожность, и решимость. Жесткая линия губ и подбородка: мне нравилась эта линия. Я смотрел на её губы, мне почему-то подумалось, что, наверное, Мария никогда не отдыхает.
Я был уверен: когда-нибудь Мария с дикой скоростью пронесётся, проедет прямо по мне, и я долго ещё буду залечивать раны от лошадиных копыт.
Так, собственно, и случилось.
Пострадал не только я – она сама на полном скаку рухнула со своего коня, и волну от этого удара прочувствовал весь наш класс, когда Марии Александровне пришлось уволиться от нас в самом конце учебного года, за два месяца до выпускных экзаменов. Случилось это после одного школьного эпизода, связанного с её непримиримой жаждой справедливости – в том виде, в котором понятие справедливости было приемлемо для неё самой. Я не очень-то люблю вспоминать историю, где мне пришлось сыграть одну из главных ролей. Ведь тем человеком, за которого Мария решила заступиться, был я сам.
Невозможно драться с камнем, нельзя оскорбить утренний туман, поставить подножку ветру. В жизни существуют враги гораздо более страшные и жестокие, нежели просто наглый парень, сидящий на среднем ряду. Побесится да и сдастся – так я думал, глядя на него. Трудно было понять, зачем Мария так истово бросалась меня защищать от Красневского, и на каком основании она посчитала меня неспособным дать отпор обычным детским разборкам – ясно же, что ничего этот Красневский мне не сделает! В итоге так и вышло: мне Красневский не сделал ничего, а Марии пришлось уйти – чтобы Марию уволили, мой одноклассник придумал обвинить её в сексуальных домогательствах, и почему-то ему все поверили.
В одном случайном кухонном разговоре моя мама призналась: она тоже, вместе со всеми, подписала против Марии бумагу, которую накатал родительский комитет. В этой бумаге говорилось, что учительница русского языка и литературы Иртышова Мария Александровна вместо того, чтобы готовить детей к сдаче ЕГЭ, занимается с ними обсуждением произведений, не входящих в школьную программу. Мы и вправду на одном уроке писали сочинение по Сэлинджеру, а на другом – говорили про Стивена Кинга.
– Немножко некрасиво получилось, – сказала мать. – Все подписывали, и я подписала. Ничего страшного. Богатая семейка как-нибудь всё уладит. Главное, чтобы ты у меня в институт поступил.
Я ответил матери: «Да, конечно», но сам ещё несколько дней переваривал сказанное. Кричать на мать и обвинять её в трусости было бессмысленно – ведь поколение моих родителей воспитала советская тоталитарная система. Если эта система въелась тебе в самые кости – что тут поделаешь? Но с каждым днём я всё сильнее ощущал, что ничего общего со своими родителями не имею.
* * *
Мать и отец родили меня в возрасте, когда нормальные люди обычно уже детей не заводят – девяностые отец встретил в возрасте пятидесяти трёх лет, – наверно, у некоторых моих одноклассников дедушкам было примерно столько же, сколько моему папе, за три года до моего рождения ушедшего в запас в звании подполковника. Мама вышла замуж под сорок, это был её первый брак, тогда как у отца – второй, и, похоже, оформлять его он не слишком-то хотел: когда мне случайно попалось на глаза их свидетельство, дата поведала очень многое. Родители оформили отношения, когда ребёнку, то есть мне, было уже полтора года.
Отец всю жизнь положил на зарабатывание денег, мама – на обеспечение комфорта для меня и отца. В детстве большую часть времени из-за болезни я проводил дома, и у меня имелась прекрасная возможность изучить феномен такого явления, как обычная советско-постсоветская семья. Впечатлений мне хватило, и в детстве я решил: будь что будет, но впускать в свою жизнь чужого человека ради того, чтобы под старость было с кем мучиться, – глупость, и ничего больше. Чёрта с два: когда в наш дом пришла Мария, в моей голове всё перевернулось, и однажды в мае, в день прощания со школой, я сделал ей предложение на школьной волейбольной площадке, а когда меня отвергли – позвал её на повторное свидание. Мы должны были увидеться на этом же самом месте через год.
Сейчас-то я понимаю: в то время я просто поехал крышей, мой чайник дымился и свистел, но, если бы можно было перенести меня назад, в прошлое, я бы, наверное, снова рискнул и сказал ей всё то же самое. Просто потому, что в течение всех двенадцати лет, прожитых без Марии, я ни разу не мог с такой же неколебимой уверенностью сказать про свои чувства к кому-либо, ни разу не добился таких же ярких красок и отчётливых линий, какие окружали меня в те пропитанные утренним солнцем полшестого утра, когда я брёл по пустым московским дворам прочь от спортивной площадки, где мне дали от ворот поворот. Возле провисшей волейбольной сетки осталась стоять женщина; она вынула из меня половину моих жизненных сил, но я был благодарен ей даже за это – ведь то, что я пережил, было мощно!
Настолько мощно, что через несколько дней я свалился с обострением.
На выпускной вечер я тоже не пошёл: у меня ломило все суставы, даже сустав нижней челюсти. Павлик Разумихин по прозвищу Эмет потом позвонил и рассказал, что под конец вечера наглухо обкуренный Красневский хвастался: «Иртышова получила повестку в суд и теперь не отвертится». Я подумал, что Красневский просто гонит, но в конце августа, когда уже все выпускники поступили туда, куда хотели, несколько московских СМИ выпустили целых три статьи о «случае в одной из старейших московских школ».
Первая публикация в сети носила бульварный заголовок «Вы будете в шоке, когда узнаете! Что сделала учительница с красивым старшеклассником». В первую неделю сентября инцидент дошёл до телевидения.
Я увидел на экране сначала лицо директрисы, а потом и нашей классной руководительницы. Третьим мелькнувшим на экране работником школы был почему-то школьный учитель ОБЖ, который раньше, говорят, был военруком и начал преподавать безопасность жизнедеятельности, когда военную подготовку исключили из школьной программы. Он рубил воздух ладонью и скандировал: «Вот они, наши элиты! Протаскивают западные привычки, развращают детей!»
Я пытался отыскать Марию, звонил ей – без толку. Адрес её я добыл через районный отдел образования, в обход директрисы и завуча. Рванул в Королёв, целый день и полночи сидел под дверью квартиры – дома никого не было: телефон внутри не звонил, свет в окнах не горел.
Но я должен был что-то для неё сделать! И я бросился собирать материал.
Обзвонил тех своих одноклассников, кто мог сказать про Марию только хорошее, – Катя Бояринова, наша отличница, подавшая документы в Лондоскую академию искусств на курс режиссуры, прислала мне первую короткую видеозапись: из Европы она ничем больше не могла помочь. Второе видео прислал Эмет, третье – Прудникова, четвёртое записал Савченко из параллельного класса, он же подключил ребят из «Б» и помог смонтировать куски.
Я нашёл номер журналистки, которая выпустила материал на НТВ. Встречаться со мной она отказалась, моя информация её тоже не интересовала. По телефону женщина раздражённо сообщила, что эпизод, посвящённый событиям в нашей школе, несколько дней назад был удалён с сайта телекомпании – руководство приняло такое решение из-за указки свыше.
– Ваш материал тоже удалят, – сказала она напоследок.
Журналистка положила трубку, а когда я попытался подкараулить её возле входа в офис ТК, пригрозила мне полицией и хлопнула дверцей автомобиля прямо перед моим носом.
Мы с Савченко и Эметом решили залить отснятый материал на Ютуб, но провисел он недолго: через два дня, когда мы расшерили это видео до жалких пятисот семнадцати просмотров, Ютуб заблокировал наш канал. Мы создали новый – этот тоже не прожил и суток.
Вместе с нашими видео, сделанными, чтобы восстановить доброе имя Марии, из сети в одночасье пропали все материалы, её порочащие, – в том числе и чудовищная статья «Вы будете в шоке…». Некто прошёлся по Всемирной паутине с тряпочкой и избирательно потёр любое упоминание не только о случае в школе на Кутузовском, но и вообще всё, что было связано с фамилией Иртышовых, – кроме данных Википедии об отце Марии, её деде и прадеде-академиках.
Из Вики исчезли упоминания о потомках знаменитой семьи – и я теперь уже даже начал сомневаться, а были ли там эти данные? Раньше мне казалось, что да: на странице, посвящённой Николаю Ивановичу Иртышову, «одному из основоположников советской гистологической школы», было упоминание и о его внуке и о правнучках – Марии Иртышовой и её сестре, которая носила какую-то другую фамилию. Теперь я уже ни в чём не мог быть уверенным.
Пытался гуглить – Гугл молчал. В ноябре наконец-то добрался до Королёва и снова испытал потрясение: в квартире моей учительницы жили чужие люди. Они купили жильё через посредников и ни о какой Иртышовой знать не знали.
В мае две тысячи десятого в пять часов утра я приехал к воротам школы на Кутузовском и встал за оградой, напротив спортплощадки, где год назад я простился с любимой женщиной. Дыру в заборе – ту самую, что находилась сбоку от трансформаторной будки – уже законопатили, и на территорию проникнуть было нельзя. Год назад в середине мая я даже ночью мог ходить без косухи. А в две тысячи десятом на улице стоял такой дубак, что я несколько раз порывался уйти.
На тот момент активы мои выглядели плачевно: никаким богачом я не стал, постоянной работы не имел, и хотя жил отдельно от родителей и содержал себя самостоятельно, увы, список всего, чего мне удалось достигнуть за год – за тот год, когда я обещал Марии сдвинуть горы и повернуть реки вспять – был смешон и короток.
Я пытался работать аниматором, но первый же мой проект потерпел неудачу. Фрилансил на нескольких веб-ресурсах и рисовал короткий комикс для одного маленького издательства, но заработка едва хватало, чтоб обеспечить себя самого. Мне абсолютно нечего было предложить женщине, которую я когда-то любил. К тому же, у нас с Ксеней-чан несколько раз был дружеский секс, и хотя это, конечно, ни к чему не обязывало – я то и дело ощущал, что моя прежняя уверенность в чувствах к Марии была уже не столь крепка и незыблема, как прежде. Но всё-таки я обещал – и я пришёл: непонятно зачем, непонятно к кому.
Она, конечно же, не помнила ни про какую встречу. Она и не появилась возле школы, ни тогда, ни потом, ещё через год. Ждать было бессмысленно. В полседьмого утра две тысячи одиннадцатого я с облегчением покинул свой пост возле трансформаторной будки – как и в прошлом году, совершенно окоченевший, но почему-то весёлый. На сердце было легко.
Я получил индульгенцию, отпущение старых грехов – и бросился совершать новые. Мне казалось, что, дважды придя на несостоявшееся свидание, я честно заработал себе свободу. А потому, когда мне выпадал счастливый случай хорошо провести время с той или другой девчонкой, которая по какой-то причине выбирала меня сама (я всегда удивлялся и радовался таким подаркам судьбы), я не испытывал никакой вины – неужели должен был?
Мария пропала. Оказывается, так тоже бывает: вот есть человек, вот его адрес, телефон, электронная почта. Вот Всемирная паутина, в которой все мы оставляем свои следы. Хотя бы закрытая страница. Хотя бы резюме на Хедхантере.
Но от Марии ни в сети, ни в реальности не осталось ничего: ни упоминания, ни фото. У меня сохранились только её старые фотографии и наброски её портретов, да и эти наброски потом тоже сгинули. Я оставил их в дяди-Колиной квартире вместе с ворохом других этюдов, а после смерти учителя в его квартире хозяйничали чужие люди.
От Марии почти не осталось материальных свидетельств её существования. Зато она жила внутри моей головы. Я постоянно с ней беседовал.
Есть такой человек, Джон Кёниг. Он создал проект (страница на Ютубе и книга), который называется «The Dictionary of Obscure Sorrows» – на русский это переводится как «Словарь невыносимой печали» или «Словарь неясных скорбей». Это не словарь в прямом смысле – просто перечень неочевидных состояний, которые испытывает почти каждый человек, вот только назвать их не может: в большинстве языков обозначение для них отсутствует. Чувак ведёт свой канал на английском, и поэтому имеет в виду, конечно, только английский язык – но с русским, оказывается, ситуация почти такая же. Например, там есть слово «веймёдален», оно выражает чувство разочарования от того, что всё в этом мире уже было. Или «оккиолизм» – это когда человек полностью отдаёт себе отчёт в своей никчёмности.
Я нашёл в этой книге слово Jouska. Обозначает оно постоянный разговор внутри твоей головы – беседу, которую ты ведёшь с кем-то, кого уже, может быть, давно в твоей жизни нет. Или есть, но ты ему ничего не можешь сказать наяву.
Я почти всю сознательную жизнь провёл, находясь в состоянии «джуска». Если бы Кёниг не придумал это слово, его следовало бы придумать мне самому.
Мария сделалась моим постоянным собеседником по этой самой джуске. Наши с ней разговоры стали настолько привычными, что, кажется, иначе я никогда и не существовал. Я постоянно что-то ей доказывал, о чём-то спорил, ежедневно напоминал – как неправа была Мария, как она чертовски неправа.
Когда я наконец победил в японском конкурсе немой манги, мы с Марией беседовали чуть ли не пол-вечера. Она говорила: «Поздравляю», а я отвечал: «Подожди, то ли ещё будет».
Когда в издательстве Ксени-чан вышла книга «Возвращение немецкого солдата» – мой первый (и пока единственный) документальный комикс, где я выступал одновременно и художником, и сценаристом – я листал 72-х страничную книжку в мягком переплёте и представлял себе, на что бы обратила внимание Мария, открыв, к примеру, вот этот разворот. Или этот. Или другой.
Я надолго залипал на разговорах с ней, внося окончательные правки перед сдачей новых серий последнего крупного проекта, который мы с моим американским сценаристом закончили пару месяцев назад. В «Парусах Регора», киберпанковом сериале про войну, которую ведёт Империя планеты Ла против своей бывшей Провинции, Мария, сама об этом не зная, выступала в роли редактора – я тестировал каждый эпизод, спрашивая себя: а что бы сказала она, если бы увидела такую рисовку? А такую? Ей понравилось бы?
Когда я в мои четырнадцать ждал её появления в своей комнате и это чувство отличалось от ожидания других учителей-надомников – меня впервые посетило ощущение, что моя жизнь (и жизнь в целом) имеет смысл и цель. Что это за цель и что за смысл, я ещё не мог точно сказать.
И уже гораздо позже, когда мне исполнилось тридцать, до меня наконец-то дошло: если б не Мария, я вряд ли вообще пришёл бы к самим идеям цели и смысла. И вряд ли нарисовал бы что-то стоящее.
Если верить врачам, мне и в самом деле не подходит моя работа, та, что кормит меня с девятнадцати лет и позволяет жить отдельно от родителей. Доктора полагают, что для человека с больными суставами быть художником – это вообще дурь несусветная. Хотя, возможно, вы не вполне понимаете, о чём это я. Сейчас попробую объяснить.
Есть такая фраза: «ни дня без штриха». Для людей, имеющих отношение к искусству, фраза эта состоит из боли, крови и так называемых «возвратных депрессивных эпизодов» – увы, я слишком много общался с врачами, вот и наслушался их ёмких терминов. Но дело тут не в терминах.
Даже мои знакомые художники, у которых нет хронических заболеваний костей и суставов, иногда лезут на стены от бессилия, чтобы провести пресловутый «штрих дня». Ведь штрих этот должен лечь на бумагу не бесцельно. Надо, чтоб за самой незначительной линией прятался какой-то важный смысл. Художники разбивают лбы и стачивают зубы в мелкий песок, рисуют вином, чаем и пейнтбольными шариками, самые находчивые мочатся на холст или дрочат на ватман, а потом долго и тревожно рассматривают собственный эякулят: есть ли в этих брызгах что-то художественное? Всё это не от хорошей жизни и вовсе не из-за желания эпатировать публику, хотя выглядит, конечно, пугающе.
По правде, все наши ухищрения направлены на нас самих, а не на зрителя. Они нужны, чтобы придать силу и осмысленность тому самому проклятому штриху, который призван оставить в вечности ещё один твой прожитый день. Так называемое вдохновение, что якобы сподвигает людей сворачивать горы, – очень летучий продукт, вроде скипидара. Испарится – и нету, на его месте остаётся только вонючий след. Как говорил мой учитель дядя Коля, вдохновение – это три процента твоей картины, а все остальные девяносто семь – долбаная пахота, как у быка в упряжке. Того самого, греческого, что прёт себе бустрофедоном.
Ну, в общем, вы поняли. Рисовать и без того тяжело.
